| Тревога предчувствия, беспокойство владели им. Места, где он жил, — Луцк, Боголюбы через три года попали в полосу русско-австрийского фронта. Но летом 1911 года ничто еще не предвещало войны. А между тем в полях, на прогулке, Белый, Ася и ее сестра Наташа ясно слышали раскаты далекого грома, грохот невидимых орудий. «Впоследствии, — пишет он, — домик лесничего, маленький домик наш и этот большой, через год лишь отстроенный дом— все разрушено было австрийскими пушками (здесь погибли и книги мои, и коллекция безделушек из Африки): год здесь длились бои… Общее впечатление лета: гремящая тишина… гремело не здесь, а над миром… грохотала грядущими бедами атмосфера России; и мы грохот слышали». Осенью Белый с Асей поселились под Москвой, около станции Расторгуево. «Здесь, — вспоминает он, — Ася вновь впала в оцепенение, напоминавшее транс, вгрызаясь в книгу Блаватской „Из пещер и дебрей Индостана“». Выходит первый номер журнала «Труды и дни», задуманного Блоком в виде дневника трех писателей (Блока, Белого и В. Иванова). Но издательство «Мусагет» налагает на него свою тяжеловесную опеку, и журнал превращается в «скучнейшее учреждение», разочаровывающее и Белого, и Блока. Осенью Белый получает официальное предложение от «Русской мысли» написать к январю 12 печатных листов нового романа. «Я его замыслил, — пишет Белый, — как вторую часть романа „Серебряный голубь“, под названием „Путники“: об этом-то и был разговор у нас со Струве: при подписании договора не упоминалось о том, чтобы представленная мною рукопись проходила цензуру Струве: Булгаков и Бердяев, поклонники „Серебряного голубя“, настолько выдвинули перед Струве достоинство романа, что не могло быть и речи о том, что продолжение может быть забраковано; мне было дано три месяца: октябрь, ноябрь, декабрь для написания 12 печатных листов, за которые я должен был получить аванс в 1000 рублей; на эти деньги мы с Асей предполагали поехать в Брюссель… Последние переговоры о мелочах я вел с Брюсовым, ставшим руководителем художественного отдела в „Русской мысли“; он пригласил нас с Асей к себе на Мещанскую и угостил великолепным обедом с дорогими винами; наливая нам по бокалу, он с милой язвительностью проворкотал гортанно, дернувшись своею кривою улыбкой: „ " Русская мысль " — журнал бедный, и мы вынуждены непременно кого-нибудь поприжать. Борис Николаевич, вы бессребреник, святой человек. Ну, право, на что вам деньги? Так что, прижмем мы уж — вас?“» |
| Мария Свешникова из зала: – Значило-значило, я до сих пор об этом помню. – А что для меня, я довольно быстро понял, что, зная наизусть литургию, я пока ещё ничего не знаю. И каждое внимательное вхождение, как бы это сказать, взрыв, начинавшийся и быстро кончавшийся после того, как каждое слово вставало перед очами сердца, стало значить для меня очень много. Литургия стала для меня открываться все более предметно и сердечно значительно. И, конечно, простое понимание стало резко увеличиваться. И все забылось. Потом, уже много лет спустя, я стал постоянно присутствовать на радио «Радонеж», вел там один час в неделю. И, поскольку там было принято, чтобы каждый из священников, выступавших в этот свой час, говорил сначала что-нибудь свое, а потом отвечал на вопросы, то мне снова захотелось сделать что-нибудь конструктивное: не каждый раз о чем придется говорить, о чем вдруг захочется. И я вспомнил свой первый опыт, а прошло уже лет 25, наверное, или около этого. Не сразу эта идея пришла, но как только пришла, я сразу и начал. И, кажется, это было не бесполезно, судя по откликам на радио, во всяком случае, более значимо, чем всякие ответы на вопросы, как всегда хаотичные, и такие же, соответственно, ответы. И потом это стало все реже, потом наши отношения с «Радонежем» по взаимной любви завершились, и все, дело кончилось. А потом в нашей жизни появился Евгений Сергеевич Кустовский , который был регентом нашего храма, когда еще я служил в Пучково Московской области, где и сейчас продолжаю служить. Он автономно, у себя на квартире, вел регентские курсы. А когда мы получили храм в Москве (храм Трех Святителей на Кулишках), а вместе с храмом ещё небольшой домик, в котором было некоторое число помещений, то часть этих помещений мы отдали Евгению Сергеевичу. Там он смог полноценно, по полной программе осуществлять годовой курс обучения регентов. К тому времени вырос объем желаемых для регентов знаний, и, уж не помню сейчас, как и кто первый предложил, во всяком случае, по обоюдной решимости, я стал, наконец, этот самый курс, который изложен в этой книге, преподавать студентам этих регентских курсов. А поскольку им нужно было сдавать экзамены, а сдавать было сложно, потому что никакого писаного материала не было, они стали просить меня написать что-нибудь, чтобы они могли подготовиться. А я так ленился, что прошло, наверное, не меньше чем лет пять, прежде чем я взялся составить для них такой курс. |
| Игуменский корпус на Рудневском хуторе Уборка сена на Рудневском хуторе Хибарка старца Амвросия на Рудневском хуторе Святой источник под хибаркой Старец постоянно был обременен занятиями с посетителями, хозяйственными делами обители, перепиской и иногда доходил до полного изнеможения: бледное, истомленное лицо его выражало страдание, глаза были закрыты, голос совершенно покидал его. Сердце сжималось от жалости, глядя на полуживого Старца. Часто Батюшка сам со скорбью говорил: «Ведь не верят, что я слаб, а ропщут». О возвращении в Оптину не было и речи; Старец видел, что присутствие его в Шамордине было необходимо, и что на это есть воля Божия. В течении лета Батюшка несколько раз ездил в Рудново, где для него был выстроен отдельный домик. Здесь Батюшка гостил по нескольку дней, также принимал посетителей и вел обычный свой образ жизни. Колодезь, выкопанный по его благословению, многие посещали: вблизи него было устроено помещение для обливания, и Старец многих посылал туда. Но кроме того под своей хибаркой он благословил своим келейникам копать землю, сам спускался туда не иначе, как в епитрахили и поручах и входить туда никому не позволял. Глину, выбрасываемую оттуда, раздавал больным, и было не мало случаев чудесной помощи по его молитвам. Под воскресенье там также совершались всенощные. Дачные сестры, занятые работой, никогда особенно не занимались пением и знали только некоторые тропари и молитвы. Батюшка позаботился, чтобы они выучились исполнять все главнейшие песнопения и поручал это своей внучке, которая в монастыре несла клиросное послушание. Новые певчие от всего сердца старались доставить удовольствие Батюшке и усердно разучивали порядок богослужения, но не легко давалась им эта премудрость, и нередко, выведя из терпения свою юную учительницу, они сами падали духом и передавали Батюшке свою скорбь. Батюшка ласково ободрял их и не раз повторял: «Ничего, выучитесь, еще владыку будете встречать, и ему пропоете». Смешно казалось это дачным сестрам, как это они архиерея будут встречать с пением, да и зачем он к ним попадет. «И чего только не скажет родной наш Батюшка, чтобы только нас утешить, что петь не умеем», заключали между собой сестры. Если случался какой-нибудь праздник, то он всегда возвращался из Руднова, говоря, что в праздники привык всегда быть «дома». |
| Через двадцать минут в дверь позвонили, и в холле послышались голоса Рипа и миссис Темпл. Конечно, я не стал рассказывать Рипу об этом происшествии. Наша первая утренняя поездка в Массачусетс состоялась в погожий воскресный день в начале июля. Рип вел машину как бешеный, то есть как все бывшие летчики. Даже на этой далеко не новой машине он превышал скорость, дозволенную в черте города и за его пределами. Полицейские ему не препятствовали: им было лестно, что Рип машет им рукой. Опасаясь новых излияний порабощенного Гулливера, я кинулся излагать ему свою испытанную теорию девяти городов Ньюпорта. В качестве отступления я рассказал о великом епископе Беркли, когда мы проезжали мимо его дома. («Я жил в „Овале Беркли“, когда был первокурсником», – заметил Рип.) Я уже заканчивал свою лекцию, когда мы остановились у дверей Клуба монахов. Он выключил мотор, но остался сидеть за рулем, задумчиво глядя перед собой. – Тед… – Что, Рип? – Помнишь, ты спрашивал, что бы я хотел делать? – Я хотел бы стать историком. Думаешь, поздно? – Почему же, Рип, у тебя у самого есть место в истории. Еще не поздно рассказать, что ты об этом знаешь. Начать с этого, а потом пойти вширь. Его лицо помрачнело. – Нет, об этом я вовсе не хотел бы писать. А вот когда ты заговорил о Ньюпорте восемнадцатого века – о Рошамбо, Вашингтоне, Беркли, – это напомнило мне, что я всегда хотел стать историком… К тому же историк работает в кабинете и может запереться, правда? Или уйти в библиотеку, где на каждом столе надпись: «Соблюдайте тишину». – Рип, – отважился я, – а ты и в Нью-Йорке живешь, как здесь: уйма поручений днем и светские выезды каждый вечер? Он понизил голос: – Хуже, хуже. В Нью-Йорке на мне почти все покупки. – Разве у вас нет экономки? – У нас была экономка – миссис Идом. Ох, как бы я хотел ее вернуть. Такая деловая, понимаешь, – молчаливая и деловая. Никогда не спорила. До революции Клуб монахов был первоклассным заезжим двором. С тех пор его много раз переоборудовали. Он служил и складом, и частным домом, и школой; но само здание осталось нетронутым: оно было сложено из тесаного камня, с высокими трубами и большой кухней. Передняя зала раньше предназначалась для танцев: напротив громадного камина шла галерея для музыкантов. «Монахи» заново обставили помещение, превратив его в роскошный охотничий домик, и украсили мастерски набитыми чучелами. Мы занимались наверху, в библиотеке, среди карт и полок со спортивными журналами и справочниками по законодательству штата Массачусетс в области мореходства и охоты. Комната окнами выходила на главный подъезд и была достаточно просторной, так что мы могли разгуливать во время наших импровизированных диалогов на чужом языке. Условия были идеальные. В час дня мы собирали учебники и с неохотой возвращались в Род-Айленд. |
| Хотим мы поспорить и со стилем этой книги. Если бы мистер Аллен и впрямь заботился о красоте и правде, если бы он и впрямь любил свою Эрминию, неужели он бы стал описывать ее таким языком? Для респектабельных же идиотов, которых он отождествляет с английским народом, у него находятся определения „простой“, „шаблонный“, „косный“, „низкий“. Что ж, каждое из них вполне соответствует палитре, которую он счел достойной своей героини». И далее в том же духе. Лет через двадцать, когда я написал «Страстных друзей», меня самого примерно так же обличало молодое поколение в лице Ребекки Уэст, но я не смог убедить себя, что заслужил это в той же мере, как Грант Аллен. Что до него, он вел себя превосходно. Он написал мне милое письмо, просил заехать и поговорить. Однажды, в воскресенье, пройдя пешком от станции Хейзлмир, я позавтракал с ним у него в Хиндхеде, который в те годы был затерян в бескрайних зарослях черного, лилового, золотистого вереска. Была там харчевня под названием «Хижина» и десяток скрытых деревьями домиков. Здесь жил когда-то Тиндейл , неподалеку поселился Конан Дойл, снимал домик и Ричард Ле Гальенн ; до легковых авто и всеобщей тяги в пригород оставалось лет десять. После завтрака заглянул к нам Ле Гальенн. В доме гостила его сестра с мужем, актером Джеймсом Уэлшем. Мы сидели в шезлонгах под соснами до самого вечера. Через бездну лет я не слышу, не помню нашей беседы. Должно быть, мы говорили о писательстве и о том, как писателю преуспеть. Я в ту пору был еще зеленым и очень настырным, а мир меня принял хорошо. Наверное, говорили мы и о «Женщине» и о том, что с нею связано. Мы с Грантом Алленом продолжали традицию Годвина и Шелли, предоставляя женщинам, даже самым юным, геройски отстаивать свою независимость. Но Аллен, в ком было что-то не от фавна, не от сатира, а скорее от грозного дядюшки этого лесного народца, стоял за то, чтобы девицы проявляли силу духа. Меня несколько сковывала моя семейная ситуация. Ле Гальенн, поклонник любви, привнес в наш разговор привкус Суинберна и ренессансной Италии, точнее — той Италии, которую видел Браунинг . |
| Собственно в Оптину пустынь привел отца Климента Иван Васильевич Киреевский . Граф А.П. Толстой, любивший Оптину, оказывавший помощь старцам в издании духовных книг, сам мечтал закончить свою жизнь в монашестве (не исключено, что он и его супруга, весьма набожная женщина, уже были в тайном постриге). Он выстроил на свои средства в скиту келию, где думал поселиться вместе с отцом Климентом. Но вот поселился в ней отец Климент, привезя с собой из Москвы свою библиотеку. А граф А.П. Толстой заболел, и сестры увезли его лечиться за границу. Во время службы в Синоде отец Климент от имени графа, обер-прокурора, вел переписку с оптинскими старцами и, вероятно, не раз приезжал. Граф, «питая большое уважение к оптинским старцам, имел обычай обращаться к ним с просьбою об изложении их мнения к тем или иным религиозным и церковно-общественным вопросам, занимавшим современное общество и его самого лично» 258 . Константин Леонтьев , писатель, духовный сын отца Амвросия, был в дружеских отношениях с отцом Климентом и после его кончины написал книгу о нем. «Граф А.П. Толстой, – писал он, – построил ему на свой счет красивый и просторный русский бревенчатый домик с крылечком в сельском вкусе, зеленою железною крышей и теплыми сенями. Внутренность этого жилища не поражала ничем особенным: ни чрезмерною суровостью, ни каким-нибудь исключительным, для инока неприличным, изяществом. Обыкновенный старинного фасона желтый диван с деревянною спинкой; небольшая спальня за перегородкой; в углу много образов; портреты старцев и мирских друзей; множество книг и бумаг; большая чистота и примерный порядок... Кафельные голландские печи, которые зимой топились иногда так весело, услаждали светом и треском своим наши с ним долгие беседы... В этом милом домике, устроенном рукой друга и покровителя, отец Климент прожил около пятнадцати лет, подвизаясь духом и трудясь письменно на пользу обители и Церкви. Очень скоро по водворении своем он стал помогать болезненному старцу Амвросию в обширной переписке его с духовными детьми и принял самое деятельное участие в духовных изданиях Оптиной пустыни. Его превосходное знание древних и новых языков, его образцовая, истинно московская литературная подготовка, его привычка к кабинетному труду делали его незаменимым для подобной цели. |
| Обычно на такой привал затрачивалось четыре-пять часов, но это было отнюдь не потерянное время. Я набирался сил, - когда место выбиралось удачно, буквально физически чувствовал, как от окружающих деревьев, кустарников, цветов, травы в каждую клеточку моего тела входила энергия. Ее давали мне облака, солнечные лучи, словно через сито просачивавшиеся сквозь листву. В дорогу я взял с собой целую библиотеку: Библия, Пушкин, Тютчев, Баратынский, поэзия древней Японии и Китая, античная лирика. Конечно, мой рюкзак от этого становился немного тяжелее, но я не жалел об этом. Отдых у деревни Будоговищи, у самой границы Белевского района, удался на славу. Вот почему я не удивился своему собственному решению, когда вечером, придя в Большие Голубочки, предварительно конечный пункт моего дневного пути, решил идти дальше, пока светло. Конечно же. Помогло и купание в Исте, чистой и быстрой речке, несущей свои воды в Оку. В пяти километрах от Голубочков небольшая деревенька Поляны. Она действительно, словно на поляне, стоит среди лесов, охраняющих ее от шума большого мира. Ночлег удалось найти быстро. Первый, кто увидел меня в деревне, был молодой рыжий парень, косивший у дома траву. Мы разговорились. И скоро его крошечный домик встречал меня детскими голосами, коровьим мычанием, лошадиным ржанием, лаем собак, гусиными криками. У колхозного телятника и его жены, доярки, хозяйство огромное. Не говорю про двух собак и трех кошек. И вся эта живность, от петуха до огромной собаки Полкана, буквально трепещет перед двумя рыжеволосыми существами пяти и трех лет. Это Галька и Женька, хозяйские дети. Десяти минут знакомства достаточно было, чтобы сделать вывод: это не дети, это какой-то сгусток энергии, облаченный в платье и штаны. Два рыжих вихря проносятся по двору, сея кругом ужас и панику. Грозный голос матери, грозный больше для виду, заставляет обоих только менять объект приложения своих сил. Только что Женька, сидя на собачьей конуре, проводил показательный кулачный бой с Полканом. Пес был настоящим стоиком и вел себя просто героически, только рычал время от времени. |
| 16 февраля 1918 г. была провозглашена Литовская республика, и Милош, став гражданином Литвы, работал в делегации своей страны на Мирной конференции. Затем ему было поручено сотрудничать с французским правительством; он вел интенсивнейшую дипломатическую деятельность, чтобы включить свою страну в общеевропейский контекст (среди прочего, он принимал участие в Генуэзской конференции 1922 г.). Одновременно с этим он писал множество статей, читал лекции, поддерживал связи с людьми. В эти годы напряженной политической деятельности Милош публикует последние свои стихотворные опыты: «Исповедь Лемюеля» (La Confession de Lemuel, 1922); «Великое Искусство» (. A rs Magna, 1924); «Эликсиры алхимиков» (Les Arcanes, 1926). Это, как мы увидим, сложные, трудные тексты, почти тайнопись. За пределами кружка близких и верных друзей, читателей у них все меньше. Тем временем Милоша, по его просьбе, в 1925 г. освобождают от непосредственной дипломатической службы, но он остается тесно связан с литовским посольством в Париже (он писал все дипломатические ноты, выходившие из стен посольства). В 1931 г. Милош получил французское гражданство и был награжден орденом Почетного Легиона. Его литературные интересы теперь сосредоточены на изучении литовских преданий и Библии. К первому направлению относятся «Сказки и побасенки старой Литвы» ( Contes et Fabliaux de la vieille Lithuanie, 1930); «Литовские сказки моей матушки Гусыни» ( Contes lithuaniens de ma Mere L " Oye, 1936); «Истоки литовской нации» (Les Origines de la Nation lithua- nienne, 1937). Ко второму — «Иберийские истоки еврейского народа» ( Les Origines iberiques du peuple juif1933); «Разгадка Апокалипсиса Иоанна Богослова» (L " Apocalypse de Saint Jean dechiffree, 1933); «Ключ к Апокалипсису» (La Clefde VApocalypse, опубликован за счет автора в 1938 г.). В 1938 г. Милош переезжает в маленький домик в Фонтенбло, где занимается разведением своих любимых птиц; он говорил: «Интересны на свете только птицы, дети и святые» . В этом доме Милош и умер 2 марта 1939 г. |
| Все это, повторяю, произошло три года тому назад. И приблизительно в то же время на всех нас свалилась удача и позволила нам перейти на более дорогую и менее здоровую пишу, чем у Сайфера. Наши пути разошлись. Крафта я больше ни разу не встречал, с Джадкинсом видался редко. Но, как я уже сказал, я увидел на выставке картину, проданную за пять тысяч долларов. Картина называлась «Боадицея», и фигура королевы, казалось, занимала собой и все полотно, и пространство вокруг. Но среди тех, кто стоял перед картиной и восхищался ею, я, вероятно, был единственный, кто хотел бы, чтобы Боадицея вышла из рамы и принесла мне рубленую солонину с яйцом-пашот. Я торопился встретиться с Крафтом. Его сатанинские глаза остались прежними, волосы взлохматились еще больше, но костюм на нем был от портного. — Не знал, — сказал я ему. — На эти деньги мы купили домик в Бронксе, — сказал он. — В любой вечер, в семь часов — ждем. — Значит, — сказал я, — когда ты вел нас против лесопромышленника — того, с Клондайка, — это было не только ради сохранения Безупречной Гармонии в Природе? — Пожалуй, не только ради этого, — ответил Крафт, ухмыляясь. Гендрик Гудзон — английский мореплаватель, открывший в начале XVII b. названную его именем реку, в устье которой был позже основан Нью-Йорк. Отвесные скалы на западном берегу Гудзона. Живописная горная долина с водопадами, национальный парк в Калифорнии. Медаль за героический поступок, учрежденная миллионером-филантропом Карнеги. Морган, Джон Пирпонт (1837–1913) — потомственный миллионер, коллекционировал картины. Прозвище жителей штата Висконсин. Горный перевал в Скалистых горах на Аляске. Горная цепь на западе Аляски. Боадицея — королева Британии I b. н. э.. Рекомендуем Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 1896 чел. Всего просмотров 69 млн. Всего записей 2586 Подписка на рассылку поделиться: ©2024 Художественная литература к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета |
| Зная все это и многое другое, Хэмфри Пэмп умело вел друга, пока они с вывеской, сыром и ромом не вышли у черного бора на белую дорогу в той местности, где никто не стал бы их искать. Напротив них лежало поле, а справа, в тени сосен, стоял очень ветхий домик, словно осевший под своей крышей. Рыжий ирландец лукаво улыбнулся. Он воткнул шест в землю, на пороге, и постучался в дверь. Ее неспешно открыл старик, такой древний, что черты его лица терялись в лабиринте морщин. Он мог бы вылезти из дупла, и никто бы не удивился, если бы ему пошла вторая тысяча лет. По-видимому, он не заметил вывески, которая стояла слева от двери. Все, что было живого в его глазах, очнулось при виде высокого человека в странной форме и при шпаге. – Простите, – – вежливо сказал капитан, – боюсь, моя форма вас удивляет. Это ливрея лорда Айвивуда. Все его слуги так одеты. Собственно, и арендаторы, быть может, – и вы… Как видите, я при шпаге. Лорд Айвивуд требует, чтобы каждый мужчина носил шпагу. «Можем ли мы утверждать, – сказал он мне вчера, когда я чистил ему брюки, – можем ли мы утверждать, что люди – братья, если отказываем им в символе мужества? Смеем ли мы говорить о свободе, если не даем гражданину того, что всегда отличало свободного от раба? Надо ли страшиться грубых злоупотреблений, которые предвещает мой достопочтенный друг, чистящий ножи? Нет, не надо, ибо этот дар свидетельствует о том, что мы глубоко верим в вашу любовь к суровым радостям мира; и тот, кто вправе разить, умеет щадить». Произнося всю эту ерунду и пышно помавая рукою, капитан вкатил сыр и бочонок в дом изумленного крестьянина. Хэмфри Пэмп угрюмо и послушно вошел вслед за ним, неся под мышкой ружье. – Лорд Айвивуд, – сказал Дэлрой, ставя бочонок с ромом на сосновый стол, – хочет выпить с вами вина. Или, говоря точнее, рома. Не повторяйте, друг мой, сказок о том, что лорд Айвивуд противник крепких напитков. Мы на кухне называем его «трехбутыльный Айвивуд». Он пьет только ром. Ром или ничего. «Вино может предать вас, – сказал он на днях (я запомнил эти слова, особенно удачные даже для его милости, и перестал чистить лестницу, на верху которой он стоял, дабы записать их), – вино может предать вас, виски – уподобить зверю, но нигде на священных страницах не найдем мы осуждения сладчайшему напитку, который так дорог морякам. Ни пророк, ни священник не нарушил молчания, и в Библии нигде не сказано о роме». Потом он объяснил мне, – продолжал Дэлрой, указывая знаком, чтобы Пэмп откупорил бочку, – что ром не принесет вреда молодым, неопытным людям, если они заедают его сыром, особенно же – тем сыром, который я принес с собой. Забыл, как он называется. |
|
|
