| Отослав княжну, он принимает бояр и бежавших Красильникова и Голубя и, предполагая смещение скудоумного Федора и возведение на престол Димитрия, определяет каждому задачи. Отрешенный Годунов, сидя дома, расспрашивает Клешнина о Волоховой и многажды повторяет, «чтобы она царевича блюла». Клешнин отправляет Волохову в углич новой мамкою, велит его беречь и намекает, что, если страдающий падучею царевич погубит себя сам, с нее не спросят. Меж тем Федор не может разобраться в представленных ему бумагах. Приходит Клешнин и сообщает, что Борис захворал от расстройства, а Шуйского немедленно надо заключить в тюрьму за намерение возвести на престол Димитрия. Федор не верит. Входит Шуйский, которому Федор говорит о доносе и просит его оправдаться. Князь отказывается, царь настаивает, Клешнин подначивает. Шуйский признается в мятеже. Федор, испугавшись, что Годунов накажет Шуйского за измену, заявляет, что сам велел поставить царевича на престол, и вытесняет потрясенного Шуйского из комнаты. В царские покои врывается Шаховской и просит вернуть ему невесту. Федор, углядев подпись Ивана Петровича Шуйского, плачет и не слушает доводов Ирины о нелепости бумаги. Ограждая Ирину от обид, он подписывает Борисов приказ, повергая в ужас и ее, и Шаховского. На мосту через реку старик бунтует народ за Шуйского, гусляр поет о доблестях его. Проезжает гонец с вестью о наступлении татар. Князь Туренин со стрельцами ведет Шуйского в тюрьму. Подбиваемый стариком народ хочет освободить Шуйского, но тот говорит о своей вине перед «святым» царем и о том, что наказание им заслужено. Клешнин докладывает Годунову, что Шуйские и их сторонники посажены в тюрьму, и вводит Василия Ивановича Шуйского. Тот поворачивает дело так, будто затеял челобитную для блага Годунова. Понимая, что Шуйский в его руках, Годунов его отпускает. Царица Ирина приходит заступиться за Ивана Петровича. Годунов, сознавая, что Шуйский не прекратит ему перечить, непреклонен. На площади перед собором нищие говорят о смене митрополита, неугодного Годунову, о казни купцов, стоявших за Шуйского. |
| Младенец Димитрий, удельный князь Угличский, отправлен был в княжение своё с подобающими почестями: «с таким священно-лепным чином и украшением, – говорит летописец, – якоже подобает царскому сыну, и с дароношением велиим всего синклита и самого царя, со кресты честными и со святыми иконами, с литиею и со святители и со всем причтом и со всенародным множеством всего царствующаго града в торжестве великом, и при нем бысть и матерь его благоверная царица Мария, и еще дароваша ему ради управления княжескаго престола его и пестунов и от синклита царска сановных мужей и боляр доброродных и богобоязненны не мало, котории идоста с ними ради чести царския провождающе и до —351— стольного его града Углича. 2638 Кроме того, за Царевичем следовали: кормилица, мамка, постельница, дети боярские, стольники, чашники, повара, помясы, конюхи, сторожа и «для охраны и ради Царския чести» четыре приказа стрельцов: приказ Московских, да приказ конных, да два приказа пеших. Древний Углич, куда направлялся Царевич Димитрий, был «в то время велик и многонароден, пространен же и славен и всеми благами изобилова паче иных градов в державе Русской сущих княжении престолов почтенных и властительскии государства украшена». 2639 По свидетельству Угличских летописей, он имел 150 церквей, в том числе три собора: Спасо-Преображенский, Успенский и Благовещенский, двенадцать монастырей, из них три девичьих и девять мужских; пятнадцать церквей находились на левом берегу р. Волги. Вокруг города со всех сторон, а особенно по дорогам рассеяны были слободы на большое расстояние, так что окружность его считали в 24 версты. В Угличе считалось 17,000 тяглых домов, несущих все повинности и оброки. Всех же жителей было в Угличе, 40,000 обоего пола и всех сословий вообще. Дьяков, подьячих, писцов, стрельцов, или вообще всех военных и гражданских чинов высших и низших, которые служили в Угличе, считалось 9,000 человек. 2640 Кроме, того, что Углич был в то время обширен, богат, он был и очень красив; он еще хранил все признаки стольного города бывшего удельного княжества. На правом берегу Волги возвышался в нём «Кремль», обнесенный крепкою стеною с башнями, вооруженными пушками, пищалями и самопалами и окопанный глубоким рвом, примыкавшими своими концами к Волге. Чрез ров, наполненный водою из Волги и из впадающих в неё маленькой речки Шелковки и Каменного ручья, устроены были деревянные мосты против кремлевских ворот, ведущих к Волге, и в города; эти ворота находи- |
| Собственные выгоды, личные расчеты ставились на первом плане. Те же побуждения могли склонить бояр к признанию первого Самозванца. После гибели первого Самозванца естественно было явиться разным толкам и предположениям о его личности и происхождении. Расстрига, беглый монах низкого происхождения, и царь – это казались понятия несовместимые. Не только само по себе это событие представлялось невозможным, но им оскорблялось самолюбие многих слуг Самозванца, многих лиц, величавших его, как царя. Особенно кому больно это было, так это гордым иноземцам и вообще не уважающим русских. Как было примириться, например, ясновельможным панам польским, которые незнатных не звали даже людьми, а быдлом, с мыслью, что они лобызали руку, с благоговением предстояли перед расстригой монахом, считая за великую честь для себя породниться с ним. Потому одни продолжали твердить, что это был истинный Димитрий-царевич, другие – что это был побочный сын короля Стефана Батория, третьи – что это был поляк хорошего рода. Готовы были признать его дьяволом воплощенным, только бы не Гришкой Отрепьевым. Сами русские, которые имели положительные доказательства, что это был Отрепьев, так были поражены его чудной судьбой, что объяснили успех его чернокнижеством и волшебством 1281 . Осудим ли мы тогдашних святителей наших за то, что они покорились Самозванцу? Это было бы несправедливо. Пока в России был законный государь и патриарх, Лже- —52— димитрий не имел решительных успехов, архиереи противодействовали ему и своими анафемами, и своими убеждениями к народу. Но когда не стало ни государя, ни патриарха, когда Лжедимитрию покорились целые области России, все войско, все бояре и вся Москва, и признали его большей частью по убеждению за истинного царевича Димитрия, – тогда неудивительно, если некоторые из архиереев могли поколебаться в своих прежних понятиях о нем и признать его за истинного царевича, то есть покориться, ему по убеждению; и другие, лучше знавшие правду, покорились, быть может, потому, что не в силах были, как и многие из мирян, противостать общему увлечению. |
| С польским языком хотя он и был знаком, но не столько, чтобы он мог свободно владеть польскою речью. Его письмо к папе Клименту VIII от 24 апреля 1604 года, писанное им по-польски и переведенное другим лицом на латинский язык, кишит ошибками, почти немыслимыми для поляка, по сравнению с языком современных ему польских, изданий. Лжедимитрий не умеет даже подписать свое имя по-польски. Имя Димитрий совершенно чуждо польскому языку и в официальных актах поляки копировали его с русского —712— довольно правильно Dimitr; Лжедимитрию это не удавалось: акты на польском языке все подписаны им разно – сперва он писал Dmitr, потом Deomitr, позже Demetr и пока наконец не заменил польской подписи латинскою Demetrius. 954 Что касается до привычек, то в молодые годы, особенно при такой резкой перемене, какая совершилась в жизни Отрепьева, новые привычки легко усвояются. В земле Польской он встретил другую цивилизацию, более развитую, другой строй жизни, дающий более свободы, чем на родине, и естественно увлекся новизной. Молодой человек при перемене обстановки жизни скоро может измениться так, что его трудно и узнать. Но некоторая внешняя развитость не могла загладить грубости его первоначального состояния. Карамзин справедливо говорит: «Если некоторые из людей, ослепленных к Самозванцу пристрастьем, находили в нем какое-то величие, необыкновенное для человека, рожденного в низком звании, то другие хладнокровнейшие наблюдатели видели в нем все признаки закоснелой подлости, не изглаженные ни обхождением со знатными ляхами, ни счастием понравиться Мнишковой дочери. С умом естественным, легким, живым и быстрым даром слова, знаниями школьника и грамотея, соединяя редкую дерзость, силу души и воли, Самозванец был однако же худым лицедеем на престоле, не только без основательных сведений в науке государственной, но и без всякой сановитости благородной; сквозь великолепие державства проглядывал в царе бродяга. Так судили о нем и поляки. Беспристрастный Пясецкий говорит: «Лжедимитрий заслужил презрение Россиян тем, что не имел понятия о государственной науке; и быв с юных лет в обществе людей низкого состояния, вел себя неблагородно без всякого величия». 955 |
| С него сняли допрос. Спрашивали, как явился в Полыше человек, называвший себя Димитрием, и для чего воевода принял его и провожал в Московское государство, и для чего король давал ему деньги. Мнишек показал, что ему известно, что этот человек явился прежде всего в Киеве в монашеском одеянии, потом был у воеводы киевского Константина Острожского, и там не объявил о себе, а потом пришел к Адаму Вишневецкому, где и рассказал, что он сын Ивана Васильевича, что его спас доктор в Угличе, положив на его место другого ребенка, а его отдал на воспитание к сыну боярскому, который посоветовал ему скрыться между чернецами: Князь Адам Вишневецкий повез его к брату своему Константину в Жаложицы, где его признал истинным Димитрием приехавший в Жаложицы слуга литовского канцлера Петровский, будто бы служивший в Угличе и видевший знаки на теле царевича; а едучи к королю с ним, князь Константин Вишневецкий завез его в Самбор и там признал его царевичем слуга воеводы, пойманный под Псковом, находившийся в Москве в неволе и видевший царевича в младенчестве. Всем казалось тогда это вероятно: и самому королю, и сенаторам. Деньги ему давал король и паны в виде милостыни. Сам он воевода провожал его в Московское государство с дозволения короля и решился на это с тем, чтобы испытать: точно ли он царевич. Еслиб кто нибудь из московских сенаторов отозвался с противным на границе, он бы его оставил 12 . – Ты остаешься здесь – сказали потом бояре – и другие паны останутся, пока мы увидим и узнаем, как можно будет сойтись с королем, а ты должен уплатить, чего недостает в нашей казне. – Пусть будет воля Бога обо мне – сказал воевода – я принимаю крест, который Он дал мне, и буду все терпеть, что бы вы со мной ни делали. Больше того, сколько вам Бог попускает, вы не можете мне сделать! Его отвели снова в его помещение и оставили под стражей 13 . Шуйский продолжал упрочивать свою власть и позорить память бывшего царя. 30 мая (по свидетельству видевшего эту сцену голландского купца), на лобном месте всенародно показывали настоящую семью того, кто, как говорили, ложно выдавал себя за Димитрия. |
| Народ шумел неистово. Грамота самозванца была прочитана с Лобного места. Смятение и споры увеличивались. Ничего нельзя было разобрать со стороны. Бояре, возвышая голос, старались успокоить толпу. Но их не слушали. Одни кричали: «буди здрав, царь Димитрий Иванович». – Другие упорно стояли за Годуновых. Наконец из толпы раздались голоса: «Шуйского! Шуйского! Он производил следствие об убийстве царевича Димитрия, он знает, – пусть скажет по правде теперь, точно ли царевича похоронили в Угличе». Шуйского поставили на Лобное место. Народная громада замолчала, с напряженным вниманием ожидая, чем разрешатся ее недоумения. Шуйский рассчитал, что его уверение в пользу Годунова не удержит народ. Все равно народ в неистовстве свергнет Годуновых, а может быть Шуйский. Давнишний враг Годуновых, воспользовался случаем для своих видов в будущем, чтобы потом проложить дорогу к престолу. Он сказал: «Борис послал убить Димитрия царевича, но царевича спасли, а вместо его погребен сын попов». Сказанного Шуйским было довольно. «Теперь, – кричала громада, – нечего долго думать; все узнали, значит царевич Димитрий жив, и теперь в Туле. Принесем ему повинную, чтобы он простил нас, по нашему неведению. Долой Годуновых», – заревела неистово толпа. Ворота в Кремль не были заперты, толпа народа ворвалась туда. Схватили царя Феодора с матерью и сестрою во дворце, и вывели их в прежний боярский дом. Борисовы родственников их взяли под стражу, имущество было разграблено, а дома их разрушены. 3-го июня были отправлены из Москвы в Тулу послы к самозванцу. В то же время с другой стороны приехали к нему послы от донских казаков – первых и самых верных его помощников. Их Лжедимитрий позвал прежде к руке, а бояр московских встретил предварительно грозною речью за долгое сопротивление законному царю. Лжедимитрия беспокоило, что Годуновы находились в Москве, и что возможны там их сторонники. Прежде чем решиться идти в Москву, он послал вперед князя Голицына и князя Рубца Мосальского, бывшего воеводою в Путивле, и дьяка Сутунова. |
| Наш претендент проникся прелестью такого веселья и уже мечтал ввести в своем Московском государстве эти признаки цивилизации. Не менее приманчивая сторона польской жизни высказывалась в охоте. После танцев это была любимая забава. Знатный пан, открывая свой дом для гостей, считал долгом угостить их охотой на своих полях, пощеголять своими собаками, соколами, кречетами. Тут было, где развернуться шляхетскому молодцу, показать свою ловкость и мужество, красоту своей лошади, блеск конского убора, на который поляки тратили чуть не столько, сколько на посуду. Тут молодые пани и панны показывали свою удаль наравне с мужчинами, и нигде польская красавица не была так очаровательна, как несясь на коне в мужском наряде с развевающимися по ветру кудрями из-под берета, украшенного перьями. Дочь Мнишка, Марина, была девица росту небольшого, с черными волосами, с красивыми чертами лица, но в ее немного прижатых губах, узком подбородке виднелась какая-то сухость, а глаза ее блистали более умом и силой, чем страстью. Эта девица употребила тогда всю силу женской прелести, чтоб овладеть царевичем; а это было нетрудно. Монах скиталец не знал женщин или, может быть, знал их с такой стороны, с какой можно было к ним прикасаться бродяге; он очутился в очарованном мире любви и красоты, непохожем на его грустную жизнь. Он влюбился – и первые впечатления любви, как бывает часто, определили его последующую судьбу. Тут, вероятно, утвердилось то предпочтение всему польскому перед русским, та любовь к польским нарядам, к польскому языку, к польскому образу жизни и к польским понятиям – все, что впоследствии очертило характер этого человека и погубило его. Чтобы уверить гостей в подлинности Димитрия, как, разумеется, захотелось Мнишку с первого раза, призваны были слуги, которые когда-то находились в плену в Московщине. Слуги, разумеется, говорили так, как желательно господам: уверяли пред всеми, что знали и видали Димитрия в Московщине, и клялись, что это поистине царевич. Их не спрашивали, как и где они могли видеть царевича; все верили им, потому что приятнее было верить, чем не верить, успокаивали свои сомнения, радуясь, что так скоро можно их успокоить, хотя эти свидетели не выдержали бы самой легкой критики. |
| К Димитрию назначили отца иезуита Савицкого, который и поучал в догматах римско-католической веры, показывал ему на величие римско-католического богослужения и укоренял в нем мысль о соединении с римско-католической церковью для блага и мира всего христианства. Во время пребывания его в Кракове явилась к нему толпа московских людей, – на челе их был какой-то Иван Порошин с товарищами; они услышали, что во владениях короля польского есть кто-то, называющий себя царевичем Димитрием, и хотели взглянуть на него. Когда их допустили, они поклонились ему и признали его настоящим своим законным государем. Тогда же с Дона прибыло двое атаманов, Корела и Нежакож. Когда посланный Димитрием на Дон монах известил казаков и уверял, что Димитрий жив и находится в Польше – в казацком кругу стали думать и так, и иначе; восемь тысяч молодцов со своими атаманами решили так: идти к польским границам и отправить на выведку двоих – узнать, настоящий ли Димитрий явился, и если найдут, что он настоящий, тогда казачество будет служить ему. Посланным назначили двухнедельный срок. Эти посланцы – два атаманов – и явились теперь в Краков. С ними был какой-то беглец из северских областей; он объявил перед всеми, что видел когда-то Димитрия в Угличе и теперь узнает его. Этот свидетель нашел в претенденте царевича Димитрия с первого раза. Он рассказывал, что Борис мучит, умерщвляет тайно ядом, разоряет целые семейства за одно слово о Димитрии. Нелюбимый и прежде, Борис за последние свои злодеяния сделался еще ненавистнее всем, и нужно только появиться Димитрию в московских пределах – вся земля пристанет к нему. Эти свидетельства и известия придавали полякам надежду, что если повести Димитрия в Московское государство, то предприятие пойдет успешно; а казацкие атаманы, видя, что знатные паны и сам польский король признают явившегося Димитрия настоящим, объявили ему готовность служить всем тихим Доном и, воротившись к своим, уверяли, что царевич действительный 62 . В польском сенате, однако, не так горячо принимались за дело. |
| 25 Напр., Шаум пишет: «а что в том (убиении Димитрия) нет никакого сомнения, свидетель сам Шуйский. Ибо он потом, быв избран Великим Князем, часто рассказывал о сем приключении чужестранцам и тамошним жителям, подтверждая тяжкими клятвами. Стр. 6 29 Карамзин напрасно говорит, будто архимандрит и игумен свидетельствовали о самозаклании Царевича. 35 Собрание Государств. грамот, ч. 2, 147. Шуйский присовокупляет, что точно в таком положении Царевич и убит. 37 Карамз. Т. XI, примеч.345, 346. В грамоте (Собр. Грам. I, стр. 605) об избрании на престол Михайла Федоровича также сказано, что царица тогда же объявила, что сын ее «повелением Бориса Годунова заклаи бысть... и образ лица его из своих сокровищ изнесе…; паче же много бояр и многолюдство при смерти быша, а тии самовидцы свидетельствоваху». Одних ли Нагих-самовидцев имеет в виду грамота? Кажется, известны были и другие. Поляк, бывший в Москве, пишет, что «Стрельцы не допустили убить Самозванца, и требовали доказательств». Привели инокиню царицу- «Скажи нам одно слово», говорили Стрельцы,– «и если он сын твой, то мы умрем за него». Царица призналась, что она принуждена была признать Самозванца за сына единственно страхом и лестию, и что сын ее скончался в Угличе в ее объятиях». Родственники царицы, быв призваны и спрошены, также говорили, что «возвращая их из темницы в Москву, принудили молчать об истинном Царевиче». Царица, чтобы рассеять сомнения, вынула портрет сына своего, носимый ею на шее, и доказала, что он нисколько не похож па Лжедимитрия. Дневник Маскевича, у Устрялова. 42 Собран. Государст. грам. ч. 2, 147, стр. 308 –313. Она же напечатана Берхом: Древние госуд. грам., собр. в Пермской губернии, СПб. 1821. В первом показано, что грамота писана июня 2 ч.; у Берха же грамота оканчивается просто: «Лета 7114 июня в день». Грамота отправлена, без сомнения, не 2 июня,. а разве 12 июня, потому что мощи принесены в Москву июня 3 числа, 4 числа царь и духовенство торжественно встречали мощи за городом и поставили в Архангельском соборе; 5 числа хотели опустить их в землю, но 5 числа при мощах подучили исцеления 13 человек, a 6 числа еще выздоровели 12 человек. Между тем уже 3 числа получена из Углича записка о чудесах, совершавшихся при гробе Царевича, и на дороге из Углича получали исцеление больные при раке его; посему рака с мощами оставлена в храме. Так по Грамоте царя и по Рукоп. Филарета. |
| ВЫСТАВКИ 1977 Москва; 1985 Москва, с. 158; 1989–1990 Москва, 26; 2000(2), Москва, 115. ЛИТЕРАТУРА Яковлев 1865. С. 10, 3574; Опись Оружейной палаты 1884–1893. Ч. 3. Кн. 1. С. 10–11, 4062. 106. ПОКРОВ НАДГРОБНЫЙ ЦАРЕВИЧ ДИМИТРИЙ УГЛИЧСКИЙ Москва, мастерская царицы Марии Ильиничны (?), середина XVII в. Камка (XVII в., Италия и Китай), штоф (XIX в., Россия), холст (XVII в., Россия), шелковые, серебряные и золотные пряденые нити, жемчуг, трунцал, золото, изумруды, рубины, турмалины, перламутр, стекла, бить, кожаный шнур; ткачество, шитье, низание. 159х90 Происходит из Архангельского собора Московского Кремля Поступил из Патриаршей ризницы в 1920 г. 761 Инв. ТК-35 Кат. Прямоличное, в рост, изображение Димитрия шито на голубом шелке. Обе руки царевича у груди: одна держит свиток, другая сжата в кулак. На Димитрии – городчатая корона, поверх длинной нижней одежды с узорными каймами накинута шуба с широким воротом, длинными, узкими, свисающими по бокам рукавами и горизонтальными полосами застежек. Личное шито тонким крученым шелком золотисто-песочного цвета «атласным» швом с оттенениями широкими полосами сероватого тона. Черты лика, волосы, глаза и контуры рисунка – темно-коричневые, белки – белые. Одежда, корона и нимб шиты прядеными золотными нитями с малозаметными прикрепами песочного, голубого и малинового цвета (швы – «черенок», «ягодка с крестиком», «ягодка в несколько клеток», «разводная клетка»). Вертикальные полосы у застежек и сами застежки шиты серебряными нитями. По вороту, передку и подолу нижней одежды царевича идут полосы с бархатными зелеными кружочками и малиновыми ромбиками. Обувь шита малиновым шелком. Контуры изображения и детали обведены серебряным жгутиком. Корона и нимб обнизаны мелким жемчугом. На короне – пять золотых запон с семью камнями в каждой (средняя большая запона обшита фестонами из кожаного шнура, обвитого битью). Ниже запон – семь обвитых трунцалом камней в золотых кастах, два пустых каста и пять сверленых зеленых и красных камней, обнизанных мельчайшим жемчугом, на вороте нижней одежды – две обнизанные жемчугом полосы со сверлеными розовыми камнями и перламутровыми плашками. |
|
|
