| Вторая часть, хронологически продолжающая первую, начинается мастерским очерком о переменах в византийской культуре, вызванных крестоносным движением. Массовый приток западных элементов, проникновение феодальных идей и порядков, наконец, взятие Константинополя франками — все это резко изменило судьбу Византии, но, как подчеркивает Диль, не затронуло глубины души греко-восточных христиан. Галерею портретов открывают Анна Комнина, амбициозная дочь императора Алексея и высокообразованная писательница, а также ее мать, императрица Ирина Дукена. Далее следуют романтические похождения Андроника Комнина, ставшего последним императором из славной династии. Образ придворного поэта автор рисует на примере Феодора Продрома, чье многообразное творчество, к сожалению, практически неизвестно за отсутствием удачных переводов. Шестая-восьмая главы, продолжая тему Введения, в общих чертах описывают византийско-франкский культурный синтез и жизнь западных принцесс при византийском дворе: Берты Зульцбахской, юной Агнессы Французской, Констанции Гогенштауфен, Иоланты Монферратской и Анны Савойской. Трагические годы заката империи описаны в очерке о браках последних Палеологов. Завершают книгу очерки о византийском эпосе «Дигенис Акрит» и рыцарских романах, навеянных западной модой, но проникнутых греческим народным духом. В свое время немецкий рецензент книги Диля К. Крумбахер приветствовал его удачную «попытку охвата византийской культурной жизни через призму вечной женственности» и выражал надежду на то, что живо написанные и при этом глубоко историчные очерки «привлекут новых друзей в нашу область науки». К сожалению, русская широкая публика получила возможность читать книгу Диля на родном языке накануне лихолетья: второе, московское издание появилось в роковом для России 1914 году. Но эта талантливая книга актуальна и спустя многие годы, о чем свидетельствуют появление американского перевода очерка о Феодоре (New York, 1963), полного греческого перевода (Афины, 1969), а также успех русского переиздания (1994, тираж — девять тысяч экземпляров). Конечно, отдельные идеи Диля нуждаются в пересмотре, а беллетристичность избранного жанра позволяет автору вести повествование подчас весьма вольно, почти в романическом ключе. Но это искупается добросовестностью основной концепции исследователя, его почти дословной верностью источникам и конечно же, незаурядным литературным мастерством, делающим книгу поистине приятной для чтения. |
| Библейских цитат и реминисценций в «Дигенисе» гораздо меньше, чем можно было бы ожидать от поэмы ортодоксально–христианской направленности. И довольно много античных образов, – очевидно, тем непосредственнее было обращение к ним; и тем нагляднее для нас их непредвзятое восприятие народным сознанием того времени. Наиболее устойчивыми в данном случае оказались два образа античной мифологии, а именно, образы, связанные со смертью – Аид и Харон. Очень показательна в этом смысле сентенция, которой начинается восьмая книга: Непостоянны радости в непрочном нашем мире, В Аиде их пристанище, Харон – их повелитель. Необычно дан гомеровский образ в IV кн., где Дигенис, подошедший к замку стратига, сравнивается с сиренами, а Евдокия – с Одиссеем. Особенно же интересно в седьмой книге описание золотых мозаик, украшавших дворец Дигениса. Перед читателем развернуто огромное полотно, на котором воспроизведены наиболее занимательные и самые излюбленные сюжеты в устной традиции. Библейские предания соприкасаются с эллинскими: культ отваги и силы представлен изображениями Самсона, Голиафа, Давида, Ахилла, Агамемнона, Беллерофонта, Александра Македонского; культ мудрости – изображениями Моисея, Иисуса Навина, Саула, Одиссея. Интересно, что упоминается также изображение сцены из похода Александра в Индию. В византийском эпосе сильна и дидактическая сторона. Она выражена всего лишь одним эпизодом, но это не умаляет ее значения. В эпизоде встречи Дигениса с императором канонизированы качества идеального воина: щедрость, сочувствие к бедным, обязательная защита слабых, прощение грехов, всякое противодействие несправедливости и клевете. Именно это место обнаруживает социальную значимость поэмы как произведения, выражающего идеологию провинциальной имперской знати. Образ идеального воина как специфически византийский непосредственно с неоклассицизмом не связанный, присущ в еще большей мере византийской прозе Македонского возрождения. Особенно ярок он в дидактической литературе, точнее, в выдающемся ее памятнике XI в., так называемом «Стратегиконе», написанном неким Кекавменом, видимо, человеком знатного происхождения, профессиональным воином. В этом светском назидательном произведении содержится пропаганда тех же этических норм, как и в «Дигенисе». Однако «Стратегикон» не останавливается на этике воинского сословия; приближаясь по сути дела к жанру Домостроя, «Стратегикон» дает предписания человеческого поведения в различных жизненных обстоятельствах и при различном положении в обществе. Скупо и прямолинейно, имитируя время от времени Библию и сборник изречений «Пчела», излагает автор одно за другим эти правила. Многократно, в различном выражении подается мысль о необходимости быть осторожным и никому не верить – естественный вывод в условиях той борьбы между феодалами и императором, которая развернулась во второй половине XI в. |
| Как установлено текстологическими исследованиями, в позднейших редакциях «Дигениса Акрита» различимо влияние «Киропедии» Ксенофонта, принадлежащих различным авторам сочинений об Александре Македонском, – одним словом, влияние тех сочинений, где в центре внимания были физическая сила и безупречный душевный склад героя. В описаниях внешности действующих лиц заметно влияние экфразы, которая особенно часто применялась в греческих романах эллинистической и позднеэллинистической эпохи. «Дигенис Акрит» по сей день весьма популярен среди греческого народа. Песни о Дигенисе за истекшее тысячелетие непрерывно слагались все в новых вариантах. Постепенно образ знатного византийского воина был сведен к образу народного героя, богатыря, человека, сильного духом, бодрого и твердого в осуществлении своих целей. Поэма о Дигенисе была известна за пределами византийского государства гораздо раньше появления ее первых списков: уже в XII в. ее перевод под названием «Девгениево деяние» бытовал на Древней Руси. АРМУРИС 157 Сегодня день особенный, особенное небо – Сегодня юные князья отправятся в наезды. Один Армурис молодой в наезд не выезжает. Тогда–то отправляется он к матери любезной: «Ах, матушка, порадуйся на всех моих на братьев! Ах, матушка, прошу, позволь и мне в наезд поехать!» А мать ему, Армурису, на это отвечает: «Совсем еще ты маленький, куда тебе в наезды? Но если очень уж тебе поехать захотелось, То ты ведь знаешь: в тереме висит копье отцово – – Его отец, с добычей взяв, привез из Вавилона, И все оно из золота, и все под жемчугами. Согни его одной рукой, согни другой рукою, А вот как в третий раз согнешь, тогда и отправляйся!» Армурис, сын Армуриса, идет в высокий терем: Вошел туда – был весь в слезах, а вышел – улыбался: Копье само ему далось, само в руке встряхнулось, Его к руке он привязал, тряхнул, согнул, примерил, И прочь бежит, торопится, и к матери родимой: «А хочешь, матушка, согну? а хочешь, изломаю?» Тут матушка Армуриса князьям своим сказала: «Князья мои, друзья мои, седлайте вороного, |
| Тут есть некоторое преувеличение и жеманность довольно дурного вкуса; но вдохновение это совершенно византийское и нимало не заимствовано с Запада. Точно также в описаниях торжеств и различных зданий встречаешь обычную роскошь императорских резиденций и празднеств. Не в одних только греческих романах XII века встречаются грифы, стерегущие фонтан любви, роскошные покои и механические звери, окружающие бассейн триклиниума. Известно, что одной из диковин императорского дворца в Византии был золотой плафон, на котором порхали и пели механические птицы, а перед троном царя стояли золотые грифоны и львы, которые помощью искусного завода поднимались и рычали. Но что еще замечательнее, это место, какое в нашей поэме занимает этикет, идет ли дело о распределении порядка празднеств или иерархического порядка высших сановников. Наконец, все эти дворцы, описываемые поэтом, полны стражи, евнухов, как было во дворцах византийских или восточных. Церемониал царит тут во всей силе и распределяет точно должное расстояние между императором римским, василевсом и королем Антиохийским, хотя, с другой стороны, нет никакой значительной разницы в придворных обычаях между двумя столицами: Хрисанца, дочь франкского принца, зовется «порфирородной», как и в действительности назывались царевны императорского дома. Также и нравы чисто византийские. Уже было отмечено состязание красоты, воспоминание об обычае, дорогом Константинопольскому двору. В другом месте, и это напоминает эпопею Дигениса Акрита, говорится об апелатах, и Белтандр изображен в одной сцене обнажающим «свой апелатский меч». Другие черты одинаково вызывают в памяти обычаи византийского общества. Вот описание празднеств, устроенных по поводу возвращения любовников ко двору Родофила. «Отец, увидев Белтандра, сына своего, заключил его в объятья, поцеловал, и точно также поцеловал прекрасную Хрисанцу. И женщины, и придворные дамы окружали его, приветствовали, выражали почет, говоря: «Многая лета сыну царя и царевне». И весь народ, большие и малые, предавались веселью. Император Родофил танцевал от радости и в счастье своем приказал устроить всякого рода прекрасные увеселения, музыкальные и другие. Затем он призвал архиепископа с его священнослужителями и собственноручно возложил на головы Белтандра и Хрисанцы венцы брачный и императорский. Обвенчанный и вместе с тем провозглашенный автократором при содействии сената и народа Белтандр восходит на императорский престол, а Хрисанца становится императрицей. И, согласно этикету, музыка играла, и устроен был пир, и все сели за стол». Разве это не взято из книги церемоний или разве это не напоминает празднества, которые любит описывать автор поэмы о Дигенисе? В своем внешнем декоруме Византия, описываемая автором XIII века, все еще та же, что и Византия X века. |
| Великая страсть Дигениса к Евдокии не исключает, однако, некоторых других его увлечении и похождении. «Цветущая молодость, наставительно говорит поэт, есть возраст сладострастия, и она непрестанно влечется к усладам любви. Это слава, которую она ставит выше всякого царского достоинства, выше блеска всех богатств и выше всякой чести. Вот почему молодой человек легко попадает на скользкий путь, если даже и соединен законно брачными узами с прекраснейшей из женщин. Ибо все бегут туда, где светит солнце». Акрит хорошо это доказал. Однажды, когда он ехал на своем коне, направляясь к границе Сирии, он встретил молодую арабку, которую один благородный грек, бывший в плену у неверных, соблазнил, похитил и затем покинул. Дигенис ее ободряет, утешает, быть может, с несколько чрезмерным старанием. Дело в том, что молодая девушка хороша собой, и в то время как, посадив ее на круп своего коня, он хочет отвезти ее к ее любовнику, вдруг, незаметно желание закрадывается в его собственное сердце. «Я не знал, как мне быть, – говорит он, – я был весь во власти пожиравшего меня огня. Любовь все росла во мне и росла, разливаясь по всему моему телу, передавалась всем моим чувствам; в глаза мои она проникала красотой, в руки мои – осязанием, в рот мой – поцелуями, в уши мои – словами. Наконец, происками сатаны и благодаря нерадению моей души, несмотря на все сопротивление, оказанное мне молодой девушкой, совершилось наипреступнейшее деяние, и путь был осквернен преступлением. Враг, князь тьмы, заклятый противник рода человеческого, заставил меня забыть о Боге и о страшном дне суда». Само собой разумеется, что как только грех был совершен, Акрит весь предался угрызениям совести: тем не менее он предпочитает хранить о случившемся полное молчание. Он спешит повенчать молодую девушку с ее похитителем, «умалчивая о том, о чем не следовало говорить, из страха, чтобы молодой человек не устроил из этого скандала»; вернувшись к своей жене, он благоразумно решил поскорее переменить место стоянки, чтобы не дошел до нее как-нибудь слух о его измене. |
| Обстоятельства, впрочем, сложились так, что все устроилось само собой. Когда Магомет II осадил Константинополь, не могло быть больше вопроса ни о каких дальних миссиях, и об иверийском браке забыли в виду более настоятельных нужд. Но об этой истории стоило упомянуть: она ясно показывает, в какую сторону в роковые минуты его существования, как народа, склонялись природные симпатии византийцев. Несмотря на триста слишком лет постоянных сношений с латинянами, греческий Восток не мог прийти к соглашению с ним. Несмотря на искренние усилия большинства императоров, несмотря на все эти брани, имевшие целью соединение двух миров, согласие не было достигнуто. Никогда латинским принцессам, переселенным в Константинополь, не удавалось, несмотря на всякие усилия, вполне примениться к нравам и духу их новых подданных; всегда византийцы видели в них иностранок. В продолжение трехсот лет с лишком, – и это небезынтересное явление, – прилагались усилия, чтобы эти две цивилизации, такие противоположные и соперничающие, соединились и поняли друг друга. События показали, что это было невозможно. Глава X. Роман Дигениса Акрита Когда по прошествии нескольких веков захотят описать французское общество нашего времени, быть может, будет неблагоразумно безусловно доверяться свидетельствам современных романов. А между тем, несмотря на все встречающаяся в них преувеличения, условности, неточности, внимательный наблюдатель сумеет без труда найти в них некоторые преобладающие вкусы и важнейшие вопросы нашего времени. Еще с большим основанием средневековые романы, менее любопытные, чем романы нашего времени, в психологическом отношении и в смысле уклонений от нравственных правил, представляют для нас драгоценные источники ознакомления с нравами исчезнувшего мира. Авторы этих романов естественно поставили вымышленных ими лиц в свойственную им самим обстановку; они наделили их чувствами, идеями, страстями, вкусами, обычными для людей их времени. Занятия их героев, их развлечения, их удовольствия носят ту печать изящества или грубости, какая лежала на людях той среды, в которой жили писатели, их воспевшие; их души, грубые и простые, облечены в формы, обычные для того времени. |
| Приходится выбирать. У каждой культуры – свои законы, и элементарный историзм требует от нас, чтобы мы с ним считались. Что касается такого жанра, как героический эпос, то его странно было бы искать у народов, не имевших собственной государственности, живших под гнетом чуждых им империй. Ни своего Ахилла, ни своего Роланда ни у коптов, ни у сирийцев не сыскать. Беря примеры поближе, ни Давида Сасунского, ни Дигениса Акрита – но героические персонажи здесь есть, только это не воины, а неустрашимые страдальцы и страдалицы. Например это Тарбо с ее подругами, сирийские девушки IVB., которые были обвинены в том, что колдовством навели порчу на шахиню, отказались спасти свою жизнь вероотступничеством и были подвергнуты распиливанию пополам, чтобы между кровавыми кусками их тел в жуткой процессии прошли шахиня, шах и толпа персов; или это их современник Гухиштазад, большой вельможа при шахском дворе, которому было так трудно, но так нравственно необходимо пожертвовать и карьерой, и головой, заявив о своей вере. Атмосфера та же, что в знаменитой армяно–грузинской повести о мученичестве Шушаник. Вызов великим державам, которые играют судьбами малых народов, верность своему народу и своей совести направляются в русло религиозного мученичества. Это характерно для эпохи в целом. Если мы продолжим параллели с Древней Русью, можно отметить контраст – у Руси было «Слово о полку Игореве»; но ведь и этот шедевр совершенно уникален на фоне летописей и поучений и недаром дошел в единственной рукописи. Зато в литературах Ближнего Востока мы найдем очень много такого, что живо напомнит нам «Поучение» Владимира Мономаха и осо бенно «Моление» Даниила Заточника. Пожалуй, последнее становится чуть менее загадочным в своей жанровой сути, если его рассматривать на фоне тысячелетних традиций восточной дидактики, привыкшей, во–первых, делать драматическую жизненную ситуацию – все равно, воображаемую или совершенно реальную – предлогом для введения все новых и новых афоризмов, очень свободно соотнесенных и с этой ситуацией, и друг с другом, а во–вторых, самым озадачивающим образом перемешивать при этом с благонамеренными труизмами неожиданные сарказмы; и то и другое – точь–в–точь как в «Молении». |
| Ценить колоритные, иногда чуть забавные приметы далекой эпохи современный читатель, пожалуй, приучен. С чем для него труднее свыкнуться и поладить, так это с вездесущей, всепроникающей дидактикой, одновременно вполне серьезно, даже строгой – чуть-чуть игровой, щеголяющей своим наивным хитроумием. Литература, о которой мы говорим и с которой мы хотим познакомить читателя, поражает своей исключительной однородностью; она дидактична сверху донизу. В ее основе лежит истовая, подчас суровая учительность. Жанров иного свойства здесь просто не найти. Была ли у сирийцев времен Ефрема или у коптов времен Шенуте, скажем, любовная лирика? Какие-то песни – напевы влюбленных юношей и девушек, ритуальные свадебные славословия красоте невесты наподобие соответственных частей «Песни песней» или арабского насиба, – несомненно, были, должны были быть по законам человеческой природы. Но такого «баловства» книжные люди записывать не стали. Это еще одна черта, сближающая сирийскую и коптскую культуру с древнерусской: очень строгое отношение к святости письменного слова. Одно дело – что поется ха работой или на пиру, другое дело – что записывают в книгу. У наших предков тоже не было ни трубадуров, ни миннезингеров; жаль, конечно, но, если бы мы их имели, не было бы целомудренной чистоты Андрея Рублева, а позднее дело не дошло бы до Толстого и Достоевского. Приходится выбирать. У каждой культуры – свои законы, и элементарный историзм требует от нас, чтобы мы с ним считались. Что касается такого жанра, как героический эпос, то его странно было бы искать у народов, не имевших собственной государственности, живших под гнетом чуждых им империй. Ни своего Ахилла, ни своего Роланда ни у коптов, ни у сирийцев не сыскать. Беря примеры поближе, ни Давида Сасунского, ни Дигениса Акрита – но героические персонажи здесь есть, только это не воины, а неустрашимые страдальцы и страдалицы. Например, это Тарбо с ее подругами, сирийские девушки IV в., которые были обвинены в том, что колдовством навели порчу на шахиню, отказались спасти свою жизнь вероотступничеством и были подвергнуты распиливанию пополам, чтобы между кровавыми кусками их тел в жуткой процессии прошли шахиня, шах и толпа персов 37 ; или это их современник Гухиштазад, больной вельможа при шахском дворе, которому было так трудно, но так нравственно необходимо пожертвовать и карьерой, и головой, заявив о своей вере. |
| Диакритики – надстрочные знаки в греческих рукописях. Диаспора (греч. «рассеяние») – 1) области вне Палестины, в которых евреи жили рассеянно среди нееврейского населения. Из 60 млн чел., проживавших к началу н. э. в Римской империи, приблизительно 10% составляли евреи. Доля евреев на востоке Римской империи была особенно велика. Так, в Сирии и Египте в некоторые периоды проживало ок. 1 млн евреев (в Александрии они заселяли две пятых города). При римских органах власти евреи имели некоторые права: их общины могли быть ликвидированы только декретами императора, евреи были освобождены от службы в армии и от участия в исполнении римских культов. В отличие от ортодоксальных евреев Палестины их собратья по вере в Д. противостояли эллинистическому окружению и стремились приобрести новых последователей иудаизма. Христианские апостолы следовали путями, которые были проложены еврейскими миссионерами и нередко выступали в синагогах. В Византии еврейская Д. была столь же рассеянной, не имела права сооружать новые синагоги, но особых притеснений со стороны властей не испытывала, бытовой антисемитизм среди ромеев не был развит; 2) область рассеяния любого народа вне своей родины. С этой точки зрения можно говорить о ромейской (греческой) Д. после гибели Византии. Диатаксис – предписание василевса. Диатарий – старший какого-либо помещения императорского дворца (см.: евдомарий). Диатриба – речь на моральные темы или памфлет. Диатрехонт – название некоторых мандаторов в тагме арифм. Ср.: фирор. Дивитисий – разновидность туники, верхняя длинная одежда с широкими рукавами, надевавшаяся через голову; в IX-XI вв. парадное, торжественное одеяние василевса или очень знатного ромея. Фасон такой одежды, как предполагают, пришел с Востока и, видимо, напоминал стихарь и саккос. Дигенис Акрит – великий ромейский богатырь, защитник границ, герой знаменитой эпической народной поэмы-эпопеи, появившейся в XI в., но отражающей эпоху борьбы византийских пограничников-акритов против мусульман в IX-X вв. Возможно, был реальным лицом по имени Пантерий, мать которого принадлежала к известному византийскому семейству Дук, а отец, Мусур, был арабским эмиром, принявшим христианство из любви к ней. Д. служил при василевсе Романе Лакапине, когда помог отразить нападение росов в 941 г. Поэма рассказывает об обстоятельствах появлении на свет Д. – дословно с греч. «рожденного от двух народов» в результате женитьбы сына человека не ниже эмира Эдессы на дочери стратига Андроника Дуки, о детстве и отрочестве героя, его любви к прекрасной Елене, дочери христианского правителя, и похищении девушки, многочисленных пережитых ими приключениях, вплоть до встречи с драконом и схватке Д. с Максимо, индийским потомком царя Александра Македонского, о последующей свадьбе и спокойной жизни в роскошном доме с садом на берегу Евфрата, после купания в ледяной воде которого герой умирает. |
| 781 Продовольствием, которое тот должен был доставить - ωστε πανηγρεις εξαγειν. Слово πανηγρις обычно означает «всенародное празднество», «ярмарка»; оно еще дважды встречается в тексте «Алексиады» (X, 5, стр. 277; XIII, 7, стр. 356) Б. Лейб во всех трех случаях переводит его по-разному: «рынок», «запас продовольствия» и даже «рекруты». Е. Доуэс везде понимает под πανηγρις «рынок», так же переводит это слово и А. Каждан («Деревня и город...», стр. 254). По нашему мнению, единственное приемлемое толкование этого слова у Анны — «запас продовольствия». Ф. Шишич (Šišio, Pouijest Hruata, I, стр. 586 и сл.) произвольно переводит πανηγρεις — «вспомогательные отряды» и на этом основании ставит сообщение Анны в связь со свидетельством попа Дуклянина о том, что византийский император просил помощи у хорватского короля Звонимира (1089 г.). 782 В рукописях лакуна. 783 См. Притчи, XXVI, 11. 784 Тавроком находился рядом с Адрианополем. 785 Т. е. зиму 108990 г. (см. прим. 846). 786 1090 г. (См. прим. 846). 787 Очередное преувеличение Анны. 788 Сыновьями архонтов - εξ αρχντων υιος. Под понятием αρχοντες Анна подразумевает здесь представителей византийской военной знати. Интересное свидетельство, что в это время суффикс πουλος (в слове архонтопул) уже имеет значение «сын». 789 Lapsus memoriae Анны. По сообщению Плутарха, «священный полк» был образован не спартанцами, а фивийцами против спартанцев (Plut., Pelop., 18). 790 ... ονομαστ εκαστον καθαπερε απδηρ,ον ανακαλομενος. Β. Васильевский («Византия и печенеги», стр. 66, прим. 4). буквально переводит эту фразу: «призывая каждого поименно, как ушедшего в чужую землю» и указывает, что речь идет о причитаниях над мертвецами. 791 Отроки (αγουροι) — юные слуги-воины, составлявшие личную гвардию военачальников. Слово часто встречается в византийском эпосе «Дигенис Акрит». 792 См. Ал., VII, 6, стр. 214. 793 Ныне владеющие персидской территорией... — οι δ νν τ Περσων φρονοντες. Предлагаем читать φρουροντες вм. φρονοντες, φρονω в этом контексте непонятно. Φρουρω в значении «охранять», «командовать» часто встречается в «Алексиаде». |
|
|
