| — Ну правильно, ребята, надзирателям же негде больше кино посмотреть, уйдём! Общий взрыв смеха. О, смех, о, силища! Вся власть — за надзирателями, но они, не переписав номеров, отступают с позором. — Где Кишкин? — кричат они. Но и Кишкин больше голоса не подаёт, нет Кишкина! Надзиратели уходят, кино продолжается. На другой день Кишкина вызывают к начальнику режима. Ну, дадут суток пять. Нет, вернулся, улыбается. Написал такую объяснительную записку: “Во время спора надзирателей с заключёнными из-за мест в кино, я призвал заключённых уступить, как положено, и уйти”. За что ж его сажать? Эту бессмысленную страсть заключённых к зрелищам, когда они способны забыть себя, своё горе, своё унижение — за кусочек киноленты или спектакля, где всё издевательски будет подаваться как благополучное, Кишкин тоже умело высмеивает. Перед таким концертом или кино собирается всегда стадо желающих попасть. Но вот дверь долго не открывают, ждут старшего надзирателя, который будет по спискам запускать лучшие бригады, — ждут и уже полчаса рабски стоят сплошняком, сжав друг другу рёбра. Кишкин позади толпы сбрасывает ботинки, с помощью соседа вскакивает на плечи задних — и босиком ловко бежит по плечам, по плечам, по плечам всей толпы — до самой заветной двери! Стучит в неё, всем коротким своим телом Паташона извиваясь, показывая, как его печёт туда попасть! — и так же быстро по плечам, по плечам бежит назад и соскакивает. Толпа сперва смеётся. Но пронимает её тут же стыд: действительно, стоим как бараны. Тоже добра! Не видели! И расходятся. Когда приходит надзиратель со списком — впускать почти некого, не ломится никто, хоть ходи и загоняй палкой. Другой раз в просторной столовой начинается-таки концерт. Уже все сидят. Кишкин вовсе не бойкотирует концерта. Он тут же, в своём зелёном жилете, приносит и уносит стулья, помогает раздвигать занавес. Всякое его появление вызывает аплодисменты и одобрение зала. Внезапно пробежит по авансцене, будто за ним гонятся, и, предупредительно тряся рукой, прокричит: “Дарданел! Дичь!” Хохот. Но вот что-то замешкались: занавес открыт, сцена пуста, и никого нет. Кишкин сейчас же вылетает на сцену. Ему смеются, но тут же смолкают: вид у него не только комический, а обезумевший, глаза выкачены, смотреть на него страшно. Он декламирует, дрожа, озираясь мутно: |
| На кладбище Бабаошань была захоронена урна с очками и круглой печатью Ли Лисаня. Тела так и не нашли. Другие берега В день презентации Инниной книги в Обществе российско-китайской дружбы, в зале Института Дальнего Востока, украшенном праздничными красными фонариками, собрались издатели, китайские слависты, русские китаисты, журналисты, телевидение, молодые студенты, только-только начинающие изучать китайский язык. Несмотря на нервозную обстановку, Инна была неизменно спокойна, улыбчива, внимательна к каждому, кто подбегал к ней с вопросами или с просьбой подписать книгу. И с каждым общалась так, словно это общение делает ей честь. Я не очень понимаю, что такое «аристократизм» в современном понимании, но, возможно, это он и есть. У Инны Ли он чувствуется точно так же, как у ее матери. Елизавета Павловна Кишкина не проклинает даже тех, кто принес ей много горя, ее воспоминания от начала до конца проникнуты юмором и тихой доброжелательностью. Но моя любимая глава – самая первая, про дворянское усадебное детство. Елизавета Павловна Кишкина в конце жизни Оно прошло в родовом имении в деревне Студенка Саратовской губернии, и все было как положено: дом с колоннами и террасой, липовая аллея, фруктовый сад и оранжерея, вечерний чай в беседке, июльская варка варенья. Огромный клан Кишкиных обожал это место, там проходили все Пасхи, именины, крестины, каникулы. За стол редко садилось меньше 20 человек. «Общим паролем нашего детства стало теплое слово “Студенка”», – писала Елизавета Павловна. В 1993 году они с Инной приехали из Китая и отправились в родные места. От Павелецкого на поезде до Балашова, оттуда на автобусе, а потом на подводе, другого транспорта не было. – Наверное, все быльем поросло? – Мы с мамой тоже так думали, поэтому страшно удивились, когда женщина на подводе, погоняя свою лошаденку, стала приговаривать: «Давай быстрей, Анфиса! Ты знаешь, кого везешь? Ты барских детей везешь!» Думали, издевается… Но потом эта Лариса со всем уважением повела нас по деревне, стучала в каждую калитку и говорила: «Выходите, барышня приехала!» Из одного дома вышла женщина и поцеловала маму в плечо, как было принято когда-то при встрече с господами. Мы были в полном отпаде! Выяснилось, что память о моем деде Павле Семеновиче передается из поколения в поколение. Он и в самом деле был «справедливый помещик», в трудные годы помогал крестьянам хлебом и деньгами. |
| Из совокупности данных ими объяснений оказалось, что взрыв был произведён по предложению Уфимцева, легкомысленно полагавшего тем поколебать веру в чтимую святыню и обратить всеобщее внимание на выходящий из ряда факт. В свой умысел Уфимцев посвятил Кишкина, Каменева и Лагутина, из коих первый помог ему изготовить разрывной снаряд, а второй приобрёл часы, при посредстве механизма которых взрыв мог быть произведён в определённое время. Когда снаряд был изготовлен, Уфимцев и Кишкин, в сопровождении Лагутина, 7-го марта доставили его, во время всенощной службы, в собор, и Кишкин, приблизившись, с остальными двумя, к иконе Богоматери, незаметно опустил его у её подножия. Снаряд был обернут ватой в предупреждение стука, а механизм был установлен с таким расчётом, чтобы взрыв последовал в половине второго часа ночи, когда в храме не бывает богослужения. Произведённое расследование вполне подтвердило откровенные показания обвиняемых. По соображении проявленного обвиняемыми чистосердечного раскаяния в совершённом ими преступлении и во внимание к легкомыслию, а равно несовершеннолетнему возрасту Уфимцева и молодости остальных во время совершения преступления, признано было возможным, не обращая сего дела к судебному рассмотрению, испросить Всемилостивейшее соизволение на разрешение его в административном порядке и, по всеподданнейшему докладу Министра Юстиции, по соглашению с Министром Внутренних Дел, Государь Император, 26-го декабря 1901 года, Высочайше повелеть соизволил: по вменении обвиняемым в наказание предварительного содержания под стражей, выслать под надзор полиции: Уфимцева – в Акмолинскую область на пять лет, Кишкина, Каменева и Лагутина в Восточную Сибирь, сроком – первого на пять лет, а остальных на три года». В своей статье „русское иконоборческое злодеяние“, помещённой в своё время на страницах нашего журнала, по поводу святотатственного Курского взрыва, мы высказали тогда решительную догадку, что это дело рук религиозно-одичавших интеллигентов, вкусивших от плодов сектантско-толстовской иконоборческой пропаганды. |
| 326 Его первоначальный состав: от большевиков – Муралов, Ломов, Смирнов, Усиевич, (кандидаты: Аросев, Мостовенко, Рыков, Будзинский); от меньшевиков – Тетельбаум и Николаев (канд. Гальперн); с. Д. объединенцев – Константинов (канд. Ясенко). Кооптированные большевики – Розенгольц и Ведерников (нач. кр. гвардии). 327 «Двинцами» назывались те взбунтовавшиеся на фронте солдаты, которые в количестве 800 человек были переведены в Бутырскую тюрьму и затем выпущены по настоянию совета. 329 Возможно, что причина этого замедления лежала отчасти в разговорах об устранении должности особого комиссара для Москвы в виду того, что по новому городовому положению некоторые функции градоначальника и генерал-губернатора отходили к общественному самоуправлению. По сообщению «Рус. Вед.» Кишкин еще в конце августа просил о своей отставке, но правительство не согласилось и в предоктябрьские дни теоретически было озабочено укреплением власти губернских комиссаров. 330 Григоров, по-видимому, примыкал к кадетским кругам. Я называю фактическим заместителей Кишкина Григорова потому, что его подпись стоит под обращением, направленным в Ставку с просьбой о присылке войск (в напечатанном документе стоит подпись Григорьева, но это явная опечатка). Большевистские источники таким заместителем считают н. с. Базилева, но указывают, что Б. перед восстанием сложил якобы свои полномочия по болезни. Но Базилев был заместителем губернского комиссара. Во всяком случае и Б. был не подходящим для ответственного поста лицом. Человек он был скорее пассивный. Я сказал бы – хороший чиновник. 331 «Сейчас, – писал в 27 г. упомянутый уже Мостовенко, – трудно представить себе, до какой степени в этот решительный момент не только у нас, но и у оставшихся пока у власти наших противников были скудны и отрывочны известия о происшедшем». Московская с. р. «Земля и Воля» 26-го решительно извещала, что сообщение большевиков о низложении Временного Правительства «вымышлено». 332 Из этого видно, что один из членов редакции «Власть Народа», Осоргин, очень неточно передал в своих позднейших воспоминаниях редакционные настроения в октябрьские дни: «Мы уже не верим ни в тех, ни в других». Поэтому «не все ли равно было», кто победит («Дни» 6 ноября 27 г.). |
| Итак, возможно, что Войтинский присутствовал при втором разговоре Керенского с Черемисовым. При его колеблющейся позиции до переговоров в ту же ночь с Гецем он не мог внушить Керенскому веру в поддержку со стороны «революционной демократии»; напротив, он мог своими сомнениями, которые выражал в разговоре с Толстым и которые повторяли дневные, уже известные нам впечатления в рядах руководителей псковской «революционной демократии» от сообщения о назначении Кишкина, возбудить колебания у Керенского; у самого Войтинского не было доверия к «коалиционному» Правительству – по отметке в дневнике ген. Болдырева первая речь нового правительственного комиссара на северном фронте 15 октября была переполнена выражением этого недоверия. Возможно, что Керенский и не высказывался прямо за отмену приказа о посылке войск – в состоянии психической прострации говорил он неопределенно; могла повториться сцена, аналогичная той, которая произошла в августе при злосчастной беседе с неудачным «посланцем» ген. Корнилова. Если меня спросят: посылал ли Керенский Львова в Ставку – я определенно отвечу: нет. Но, если меня спросят: мог ли Корнилов считать, что Львов является от имени Керенского – я также, без колебаний, отвечу: да. Правда, Львов был человек очень недалекий, а Черемисов, по общему признанию, был не только хорошим военным, но и обладал трезвым и прозорливым умом... Но в интересах Черемисова было понять колебания Керенского в сторону приближения их к своей позиции. Не чуждо было Керенскому и некоторое злоупотребление словами о готовности уйти от власти. Иногда здесь сказывалась поза, иногда эти слова должны быть отнесены к приемам тактики. Во все критические моменты подобная аргументация выдвигалась в целях воздействия на собеседников – еще более естественной была она в псковской беседе, когда упадок духа мог придавать ей оттенок полной искренности. Подобному объяснению противоречит лишь определенное свидетельское показание Кроника о заявлении Войтинского в ночном заседании псковского комитета, что он санкционировал отмену распоряжения о посылке войск. |
| В 1962 году в ответ на очередной запрос получили из омского ЗАГСа свидетельство: «Ваш отец Серафим ( Николай Иванович Звездинский) скончался от приступа грудной жабы 13 июля 1943 года, смерть зарегистрирована в Загсе гор. Омска 6 декабря 1946 года, актовая запись 687». Через тридцать лет, 7 февраля 1997 года на имя директора музея-заповедника «Дмитровский Кремль» И.В. Кишкина пришла справка из Регионального Управления ФСБ РФ по Тюменской области: «В ответ на Ваше заявление в адрес РУФСБ РФ по Тюменской области за 587–80–13 от 14.01.97 г. сообщаем следующее: Звездинский Николай (Серафим) Иванович, 1871 года рождения, русский, гражданин СССР, уроженец г. Москвы, проживал в г. Ишиме Тюменской области. На момент ареста не работал. Вместе с ним проживала приемная дочь – Патрикеева Анна Сергеевна, 32 года. Арестован 24.06.37 г. органами НКВД. При аресте вещи и ценности не изымались. Обвинялся в том, что «находясь в ссылке и на жительстве в г. Ишиме не прекратил своей контрреволюционной деятельности, вошел в состав к/р группы, возглавляемой духовенством, принимал активное участие в ее работе...». 23.08.37 Тройка УНКВД по Омской области приговорила Звездинского Н.(С.)И. по статье 58 п. 10, 11 УК РСФСР к расстрелу. 26.08.37 г. приговор приведен в исполнение в г. Омске. В материалах архивного уголовного дела данных о месте захоронения нет, однако, документально подтверждено, что массовые захоронения в г. Омске проводились на территории, прилегающей к концу улицы имени 20-летия РККА, которая до настоящего времени не сохранилась, попав в зону застройки. 21 мая 1960 года Патрикеевой А.С. сообщалось о смерти Звездинского С.И. от грудной жабы, смерть зарегистрирована в Центральном ЗАГСе г. Омска 6 декабря 1946 г., актовая запись 687. Данные сведения не соответствуют действительности. Тюменский областной суд Звездинского Н.(С.)И. реабилитировал 15.09.56 г.» 153 . Закрыто последнее «Дело», заведенное на епископа Серафима органами НКВД. Мученической смертью завершилась жизнь святителя. |
| Як гляну — шо мehi сдаеться? Жандармы бьють — и кровь там льется, И трупов сгрудилось богацько, И сын убитый — там, дэ батько! Это он — украинцам, которых в зале половина! Недавно привезенным из кипящих партизанских областей — это им как солью на свежую рану! Они взывали! Уже к Кишкину на сцену кинулся надзиратель. Но трагическое лицо Кишкина вдруг растворилось в клоунскую улыбку. Уже по-русски, он крикнул: — Это я когда в четвёртом классе был, мы про Девятое Января стихотворение учили! И убежал со сцены, ковыляя смешно. А Женя Никишин был простой приятный компанейский парень с открытым веснушчатым лицом. (Таких ребят много было прежде в деревне, до её разгрома. Сейчас там преобладают выражения недоброжелательные.) У Жени был небольшой голос, он охотно пел для друзей в секции барака и со сцены тоже. И вот однажды было объявлено: — “Жёнушка-жена”! Музыка Мокроусова, слова Исаковского. Исполняет Женя Никишин в сопровождении гитары. От гитары потекла простая печальная мелодия. А Женя перед большим залом запел интимно, выказывая ещё недоочерствлённую, недовыхоложенную нашу теплоту: Жёнушка-жена, Только ты одна, Только ты одна в душе моей! Только ты одна! Померк длинный бездарный лозунг над сценой о производственном плане. В сизоватой мгле зала пригасли годы лагеря — долгие прожитые, долгие оставшиеся. Только ты одна! Не мнимая вина перед властью, не счёты с нею. И не волчьи наши заботы… Только ты одна!.. Милая моя, Где бы ни был я, — Всех ты мне дороже и родней. Песня была о нескончаемой разлуке. О безвестности. О потерянности. Как это подходило! Но ничего прямо о тюрьме. И всё это можно было отнести и к долгой войне. И мне, подпольному поэту, отказало чутьё: я не понял тогда, что со сцены звучат стихи ещё одного подпольного поэта (да сколько ж их?!), но более гибкого, чем я, более приспособленного к гласности. А что ж с него? — ноты требовать в лагере, проверять Исаковского и Мокроусова? Сказал, наверно, что помнит на память. Я видел: Тумаренко стоял за сценой — и улыбался со сдержанным торжеством. |
| Мы вошли в довольно большую комнату с двумя цельного стекла окнами. Надпись на стекле, глядевшую в переулок, можно было прочесть и отсюда: — Контора Аванесова. Теперь в конторе нары. Их ненадолго занимали случайные постояльцы. Здесь перст судьбы сортировал: жизнь — смерть, смерть — жизнью Кускову, Прокоповича и Кишкина очень скоро увели от нас во внутреннюю тюрьму. Мы попрощались сдержанно, но с волнением. Никто не знал, на что их ведут. Мы с П. П. Муратовым легли рядом на голые нары, около окна. Осоргин находился в другом углу с гр. Бенкендорфом. Хотелось есть. Электрическая лампочка заливала все сверху мертвым светом. Мы лежали, и сначала говорили, а потом стали умолкать. Заснуть в эту, первую свою ночь в тюрьме, я не мог. К счастью, ужаса не испытывал. Но нервное возбуждение заставляло бодрствовать. Мне даже казалось, что я очень оживлен, почти весел. Странным образом, мало думалось о безумии окружающего. Знал, что в этом же доме, может быть, в эти глухие часы кого-то ведут в подвал… но (самозащита, что ли?) мысль на таком не останавливалась. Часа в три, например, ясно помню шум мотора, заведенного на дворе — мы отлично знали, что это значит — все же впечатление было меньше, чем можно было бы думать. Очень уязвляла мысль о семье: жена и дочь были в деревне, все хотелось, чтобы до них пока не дошла весть о моем аресте. А затем… затем я наблюдал. По-моему мнению, спали многие. Среди них, недалеко от меня — Ф. А. Головин. Он лежал на спине. В его правильном, лысом черепе блестел, как на слоновой кости, луч электричества. Руки аккуратно сложены накрест, белые брюки в складки, желтые ботинки, воротнички даже не расстегнуты. (Он и позже спал всегда в полном параде. Объяснял так, что если ночью позовут на допрос или расстрел, то нельзя выходить на такое дело не в порядке). Сейчас клоп медленно взбирался на теневой стороне его черепа, ища удобного места. Доползши до освещенно-блестящей части, испуганно повернул назад.В это время в камеру ввели высокого человека, неуверенно шагавшего к нам. Я толкнул П. П. — тот поднял заспанное, затекшее от неудобного изголовья лицо и ухмыльнулся: это был его приятель — Борис Виппер, молодой профессор. |
| Благов настаивал, чтоб султан отправил с ним своего посланника в Москву; это, собственно, считалось нужным для того, чтоб заявить пред другими государями дружественные сношения страшного и надменного султана с царем. Паши долго не соглашались на это, говорили: «Султан государь великий; послы его ездят к великим государям, к цесарю, королю французскому, испанскому, английскому, потому что те присылают ему казну; а с вами у нас одни дела торговые». Благов отвечал: «Государи наши никогда к турскому казны не посылывали; государь бы ваш послал для братской любви со мною вместе посланника своего чауша доброго: а только государь ваш со мною его не пошлет, а пошлет после меня, то нашему государю эта присылка учинится не в любовь и султанова посланника ко своему царскому лицу пустить не велит». Паши говорили: «Вот тому будет 14 лет, как приходил от отца государя вашего посланник, и с ним поминки присланы были большие, а с тобою поминки присланы малые не по-прежнему, и государю нашему теперь для чего посылать своего посланника». Благов отвечал: «Разве тот посланник делал чрез государев наказ и прибавлял свои поминки? И государь наш за то и опалу свою на него положил; а со.мною что послано, то я и довез». Когда пришли к Благову приставы и сказали, что паши велели взять с него деньги за проезд на корабле Черным морем, то посланник отвечал: «Это где водится, чтоб послам не давали подвод или корабля?» Приставы говорили: «Паши нам сказывали, что султан на тебе деньги велел взять за то, что с тобою поминков прислано мало». Благов отвечал: «Я привез то, что мне дано, и Амурат султан писал бы о том к нашему государю; если на мне султан деньги за корабль велит взять, то я от этого у государя своего в убытке не буду; но от такого малого дела между государями братская любовь и дружба порушится и ссылки между ними вперед не будет». Благов настоял на своем: султан отпустил с ним в Москву посланника своего Ибрагима. И этот посланник, как прежний. отказался от переговоров с боярами о союзе между султаном и царем, но требовал, чтоб ему выдали Мурат-Гирея царевича и уняли донского атамана Кишкина, нападавшего на Азов. |
| А буде мы, я, Клементей, и племянник мой Павел и жены наши или дети, или сродичи наши учнут в тое пожню Щербиху вступатца, и Синозерские пустыни строителю старцу Фаддею з братьею, или кто по нем будут строители и братия, взять на нас, кто станет вступатца, в тое вышеписанную пожню Щербиху за неустойку 10 рублев. А ся крепость и впредь в крепость. А подлинную крепость писал по их, Клементьеву и Павлову, велению Малечкиных Мегринского погоста богородицкой поп Павел Никитин лета 7203 году июля в 1 де[нь]. У подлинной записи назади пишет: К сей записи вместо детей своих духовных Клементья и Павла Малечкиных николаевской поп Белых Крестов Григорей Агафонов по их велению руку приложил. ГА ВО, ф. 1009, оп. 1, кн. 48, л. 99. Копия XVIII в. 23 Не ранее 1696 г. января 24 – Выпись из устюженских писцовых книг 1628/29 г. на половину поместной пустоши Колчина в Хрепелевской волости Устюженского уезда, полученной по обмену с помещиком С. Ханыковым строителем Благовещенской Синозерской пустыни старцем Фаддем (Л. 49) Копия с выписи. Выпись с писцовых книг Устюженского уезду Железополского писма и меры Северьяна Давыдова да подьячего Осипа Трофимова 136 и 137 году в Хрепелевской волости в поместьях написано. Обонежские пятины за Савою Богдановым сыном Ханыковым в поместье по отделной выписи губново старосты Путила Бирилева 129-го году пол пустоши Колчина да к ней же припущено в пашню пустошь Волчково, а другая половина тое пустоши в поместье за вдовою Ориною Семеновою женою Мусина. А на Савину половину два места дворовых Митки Иванова да Олферки Кузмина. Пашни лесом поросло худые земли 6 четвертей в поле, а в дву по тому ж. Сена по реке по Чагодоще и по Кобоже восм копен. Да за вдовою за Ориною Семеновою женою Мусина Пушкина написано. Межа пустоши Колчина с припускною пустошью Волчковою с Савиною землею Ханыкова. Тое же пустоши едучи от деревни Кишкина Ефима Савина от межника дорогою прямо до усадища, а от усадища позади дворов к овину, а по конец овина яма, а на ней уголье, а от тое ямы поперег поля к черному лесу на ель двоевиловатую, а на ней 2 грани, а от тое ели в черной лес вдовы Орины Семеновы жены Мусина пустоши Колчина, а налеве – земля и черной лес Савы Ханыкова той же пустоши Колчина. |
|
|
