| Как и все дворяне, или, словами того времени, «служилые люди по отечеству», Дмитрий Михайлович с молодости и до самой смерти обязан был служить великому государю Московскому. Начал службу он с небольших чинов. В огне смуты В Смутное время князь Дмитрий Михайлович вступил с полученным при Борисе Годунове чином стряпчего или, возможно, стольника, уступавшим по значимости боярину и окольничему. Если грубо перевести на язык современных воинских званий, стольник представлял собой нечто среднее между полковником и генерал-майором. Карьера по тем временам хорошая, лучше, чем у большинства предков, но без особенного блеска. Ни в Боярской думе, ни в воеводах он не бывал, наместничества не получал. Зато в смутные годы он стал одной из самых заметных фигур Московского государства. При Василии Шуйском (1606—1610 годы) Пожарский наконец-то выбился на воеводскую должность. По современным понятиям — вышел в генералы. Он активно вел боевые действия, защищая столицу от польско-литовских шаек и русских бунтовщиков. Под Коломной (1608) Дмитрий Михайлович осуществил в ночное время стремительное нападение на лагерь вражеского войска. Противник разбежался, в панике бросив армейскую казну. Дмитрий Михайлович показал себя опытным и решительным военачальником, он заработал повышение по службе честным воинским трудом. Именно тогда, в разгар Смуты, самым очевидным образом проявилось воинское дарование Пожарского. Начав с коломенского успеха, проследим основные факты в его боевой карьере. Годом позже князь разбил в жестоком сражении отряд мятежника Салькова. Замечательный дореволюционный историк Иван Егорович Забелин сообщает, что Пожарский за заслуги перед престолом награжден был новыми землями, а в жалованной грамоте, среди прочего, говорилось: «...против врагов стоял крепко и мужественно и многую службу и дородство показал, голод и во всем оскуденье... терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился, стоял в твердости разума своего крепко и непоколебимо, безо всякия шатости...» |
| Да поможет Вам Господь продолжать в таком же роде и дальнейшие Ваши беседы!“ 23-го ч. писал я во Владимир преосвящ. Иакову в ответ на его письмо от 18-го декабря минувшего года: „Вы благоволили поздравлять меня с грядущими праздниками, а я приветствую Вас с прошедшими. Благополучно ли Вы провели праздники и встретили новый год? Усерднейше благодарю Вас за доставление мне брошюры о благодетеле моем о. Протоиерее Троепольском 1587 . Доброе дело делаете Вы, что воскрешаете в памяти потомства деятелей, достойных памяти и подражания. Какие дорогие и приснопамятные для меня имена: Преосвящ. Парфений 1588 , мой рукоположитель и благодетель, оо. прот. Полисадов 1589 и Савелов 1590 ! Как я много был бы обязан Вашему Преосвященству, если бы Вы благоволили доставить мне о каждом из них брошюры. Желательно было бы воспомянуть Шуйских достопочтенных старцев протоиереев: В.И. Смирнова 1591 , который был при мне смотрителем тамошнего училища, И.А. Субботина 1592 – родителя Н.И. Субботина 1593 , бывшего Инспектора —471— 1877 г. того же училища, и в особенности Шуйского соборного протоиерея А. Никитского – прадеда Шуйского прот. Вл. Цветкова 1594 , который, впрочем, едва ли хорошо его помнит. Когда я учился в Шуйском училище, ему было более 80 лет и он был уже в за-штате. Он воспитанник Славяно-Греко-Латинской академии и Моск. университета. В 1833 и 34 г. я переписывал для него ревизскую сказку, и он мне говорил, что он окончил первым курс и в академии, и в университете. Когда, бывало, он здоров, постоянно видишь его с французским фолиантом отеческих творений в руках – и в кабинете, и в кухне перед обедом; а когда нападёт на него злой дух нетрезвости, слышишь голос его в бане, которая была как раз против окон моей квартиры, и куда запирали его впредь до выздоровления. Он пользовался в епархии таким учёным авторитетом, что, когда в 1834 г. послан был к нам из Семинарии Ревизор, Инспектор Израиль 1595 (впоследствии Еп. Винницкий) – магистр, Преосвящ. Парфений предварил его насчёт прот. |
| Король Сигизмунд III тоже послал новому царю Шуйскому привет и отозвал своего посла, который был отправлен к Димитрию. Касательно убитых его величество отвечал, что поляки свободные люди, они могут ездить и служить, где и кому им вздумается, что они по собственной воле поехали с воеводой Сандомирским и его дочерью на свадьбу, и если они там что-то натворили и за это им в свою очередь досталось, то до этого его королевскому величеству дела нет и потому он этим заниматься не станет, а что будут делать родственники убитых, то тут его величество ничего поделать не может. Они, польские вельможи, — вольные люди, если они захотят отомстить, то его величество не может им запретить этого. Присланных подарков его величеству было не надобно, и он отослал их все обратно, требуя только возвращения своего посла, который вскоре после этого и был туда отпущен. Всех других поляков Шуйский посадил в тюрьмы в разных концах страны и так очистил христианский город Москву от нехристей (как они называют всех иноземцев), что там остались только истинные христиане и благочестивые люди (scilicet — как же!). 23 июня он выгнал из Москвы четырех докторов медицины, с которыми много общались поляки Димитрия и люди воеводы Сандомирского, потому что он им уже не доверял. Пятого доктора, Давида Фасмара из Любека, который всегда жил уединенно и тихо и с теми поляками никаких особых дел не имел, он оставил своим лекарем. Так как в это время широко распространилась выдумка о спасении Димитрия, московиты были сильно сбиты с толку таким странным известием и скоро перестали уже понимать, во что и кому им верить. Шуйский, которому это было важнее, чем кому-либо иному, решил вывести русских из заблуждения и поэтому послал 30 июня в Углич вырыть труп настоящего Димитрия, убитого там в детстве, пролежавшего в земле 17 лет и давно истлевшего, перевезти его в Москву и похоронить в той же церкви, где лежат прежние цари. Сделано это было лишь для того и с той целью, чтобы простонародье узнало и увидело, как дерзко оно было обмануто Димитрием, а теперь снова может дать себя обмануть второму появившемуся Димитрию. |
| —95— 1834 г. 1839 года, писанное инспектором Владимирского дух. училища, священником Гр. М. Чижовым. В том и другом письме выражается искреннее сочувствие к горькому положению несчастного о. Амфилохия. Когда собрались переведённые из училищ в семинарию ученики, начались приёмные экзамены: но мы, ученики Шуйского училища, как уже истязанные ревизором, были свободны от нового испытания. По окончании приёмных экзаменов, нас распределили по трём отделениям. Наше Шуйское училище, почти в полном составе учеников, назначено было во 2-е отделение риторического класса. Из поступивших со мной в семинарию учеников Шуйского училища в моей памяти сохраняются следующие имена и фамилии: Константин Пальмин, Сергей Красовский, Василий Былинский, Авим Доброхотов и проч... Преподавателями в нашем отделении были: Яков Ильич Владыкин – по классу риторики, Гр Евфим. Вознесенский – всеобщей и русской истории, Павел Абрам. Прудентов – греческого языка; французский язык, на который я записался, преподавал нам лектор – ученик богословия, под руководством профессора Н. Прок. Левитского. Я.И. Владыкин был мой земляк: его родина в том же Шуйском уезде, где и моя. Поэтому, когда он в первый раз пришёл к нам в класс, он прежде всего спросил, где ученики Шуйского училища и кто первый ученик. Я встал. Он велел мне прочитать и перевести § латинской риторики Бургия. Я прочитал и перевёл слова: „Omnis eloquentiae imum fundamentum est periodus, et caetera“... И с этого началось моё изучение первого предмета семинарской мудрости. Изучение риторики происходило у нас частью по печатному латинскому учебнику Бургия, под заглавием Elementa Oratoria et caet., частью по запискам наставника. По мере изучения риторических правил, нас стали упражнять в сочинениях. После упражнения в подборе синонимов и эпитетов, вам дано было, наконец, для составления простого периода, предложение: „Бог всемогущ и правосуден“. – Это поставило меня в такое затруднение, что я не знал, что делать. К счастью, в это время приехал —96— 1834 г. |
| Сольвычегодцы подают с своей стороны челобитную о возвращении к прежнему порядку, доказывая, что у Покрова на Усть-Виледи и в Чаколе места пустые, пищею —416— скудны и там проживать тому большому количеству уполномоченных, которое необходимо для предстоящего сложного расчета между уездами за последние десять лет – невозможно 405 . О том же расчете просит в 1641 г. тотемское земство. Тотемцы отпускали вверх по Сухоне до Шуйского, а вниз до Бобровского ямов, а также до Соли Галицкой и до Важского уезда зимним путем лошадей, а летнею порою суда: струги, набойницы и малые лодки. На Шуйском яме эти тотемские подводы и суда не были переменены и отправлены до Вологды 406 . Важский уезд спорит о ямской гоньбе с соседними Устьянскими волостями. В 1645 г. важане подают челобитную, в которой указывают, что Устьянские волости совсем освободили себя от ямской повинности, а в прежние времена они ее отбывали, для чего у устьянцев на Чушевице был устроен ям, с которого давались подводы вверх по Ваге до Вологды, а вниз до Пречистой Богородицы Верховажской. Теперь ям этот пуст, и вся тяжесть гоньбы до означенных станций падает на важское земство, которое с 1638 г. по текущий 1645 г. понесло от этого убытку 2700 рублей. На ходатайство было обращено внимание, и начато было расследование о чушевицком яме 407 . Повинность городового дела вызывала челобитные каргопольского, двинского и устюжского земств. Вь Каргополь в 1631 г. был прислан дворянин кн. Д. Сеитов возобновлять острог. Каргопольское земство раскололось. Каргопольский стан настаивал на постройке города всем Каргопольским уездом; Турчасовский и Усть-Мошский станы протестовали и доказывали, что Каргопольский острог не служит им защитой, что в 1616 г. неприятельские «войские люди» его свободно обходили и опустошили их края, что они против таких нападений приняли свои меры и выстроили острожки в Турчасове и на Усть-Моше. Спор этот, начавшись в 1631 г., тянулся еще и в 60-х годах столетия; с той и с другой стороны представлялись бесчисленные ходатайства в Москву 408 . |
| Родственные связи соединяют её и с адмиралом, командующим Северным флотом во время Великой Отечественной войны А.Г. Головко (её девичья фамилия), а впоследствии первым зам. главнокомандующего ВМФ. Закончив в 1947 г. Педагогический институт им. Герцена в Ленинграде, Нина Васильевна стала учиться здесь в аспирантуре у замечательного психолога академика Б.Г. Ананьева, немного позднее аспирантом у него стал и Е.С. Кузьмин. Получилось, что благодаря почитаемому ими Ананьеву они познакомились, а потом и поженились. Причем Кузьмин был инвалидом Великой Отечественной войны, совсем молодым командиром взвода разведки, потерявшим ногу, подорвавшись на немецкой мине. Но он проявил большое мужество и сумел найти себе достойное место в жизни. Именно за это, за его разносторонние способности, волю и чувство юмора, Нина Васильевна и полюбила Евгения Сергеевича. Это была удивительная пара: громадный, сумевший на протезе играть в настоящий волейбол как член команды Ленинградского университета, муж и маленькая обаятельная супруга. У них родились дочери Вера и Любовь, названные так, конечно, не случайно. Нина Васильевна увлеклась педагогической психологией, защитила кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, руководила кафедрами педагогики и педагогической психологии в ЛГУ и в других ВУЗах страны. После этого сосредоточилась на акмеологии и её применении в педагогической психологии, основала общественную Академию акмеологических наук в Петербурге и стала её президентом. Такие её книги как «Формирование педагогических способностей», «Очерки психологии труда учителя», «Предмет акмеологии» и др. были широко востребованы на родине и переводились за рубежом. Вся её научная работа была тесно связана с практикой. Учителя школ её просто обожали. Под её руководством было защищено буквально более трёхсот диссертаций по педагогике и психологии (!), включая консультирование докторантов. Однажды Нина Васильевна попросила меня прочесть курс лекций по социальной психологии в Шуйском государственном педагогическом университете, считавшимся одним из лучших провинциальных ВУЗов. |
| Тимофеев не ограничивается только общей отрицательной характеристикой боярства – он дает целый ряд конкретных образов: вот боярин Богдан Бельский, наживший несметные богатства недостойной службой царю Ивану; вот князь Василий Шуйский – «лжусвидетельный синклитик», в угоду Борису Годунову скрывший от царя Федора истинную причину смерти царевича Димитрия, а потом самовольно захвативший власть и из зависти убивший своего племянника; вот лукавый интриган и мздоимец Михаил Татищев, который сперва оскорблял и бил того же князя Василия Шуйского, потом помог ему занять царский престол, а затем начал сам выступать против посаженного им царя; вот боярин М.Салтыков, отдавший Москву в руки врагов... Тимофеев не дает ни одного положительного образа из среды родовитого боярства, – все, о ком он говорит, оказываются «лжесилентиарами», «мнимыми столпами» государства. С уважением он упоминает только воеводу князя Воротынского, а в главе о царе Василии Шуйском идеальными чертами рисует его племянника – князя Скопина-Шуйского, но и последний оказывается не лишенным недостатков: мужественный и благородный, он излишне доверчив и горяч. Это приводит к тому, что сначала он вместе с Татищевым и Телепневым уезжает из Новгорода и ставит себя этим в неловкое положение перед новгородцами, а затем является косвенным виновником расправы новгородцев над тем же Татищевым. Мы видим, таким образом, что, выражая во «Временнике» достаточно прямо и резко свои оценки и суждения, Тимофеев дает яркие и беспристрастно-осудительные характеристики представителей правящего класса, которых он в большинстве знал лично. Тимофеев много раз в своем произведении возвращается к вопросу о недостойном поведении бояр, со всей беспощадностью вскрывая внутреннее, моральное их разложение. Эти страницы его произведения представляют особый интерес. Основной недостаток, в котором он обвиняет представителей боярской аристократии, это – отсутствие мужества, «безсловесное молчание» перед лицами, стоящими у власти в то время, когда, по мнению дьяка Ивана, нужен был решительный протест против произвола царей – «тиранов». |
| Из разных мест писались челобитные к Димитрию и к Сапеге, который был тогда сильнее Димитрия. Но насилия не прекращались, а увеличивались с каждым днем. По примеру одних поступали другие. Не прошло трех месяцев после признания Димитрия, как русские люди возненавидели царство его и стали отпадать от него. Крестьяне, выгнанные из домов, собирались в шайки, выбирали предводителей и стали мстить за опозоренных и замученных своих жен и детей. В Юрьево-Польском уезде поднялись под начальством сотника чарочника Федора Красного; в Решме стал предводителем восстания крестьянин Григорий Лапша. Поселяне Балахонского уезда ополчились под начальством Ивашка Кувшинникова. В Городецком – Федор Наговицын, на Холуе – Илейка Деньгин стали на челе крестьянских шаек; все сносились между собою, собрались воедино и грянули на Лух, где были литовские люди, сбиравшие запасы; их разбили, схватили русских дворян, целовавших крест тушинскому вору, и отправили в Нижний. В Шуйском уезде собралось двадцать пять тысяч вооруженных чем ни попало крестьян, но им не посчастливилось. Суздальский воевода Плещеев пошел против них в ноябре и загнал их в шуйский посад. Мужики заперлись во дворах на смерть и погибли не столько от оружия, сколько от огня, которому Плещеев предал весь посад. Это нимало не остановило восстания. Оно разливалось с быстротою и, когда перешло в города, стало крепче и соединительнее. Край, где тогда происходило восстание, обнимал пространство по обеим сторонам верховой части течения Волги до Нижнего и по ее притокам, на север до Белоозера и на юг до Оки и составлял средину или ядро Московского государства и его великорусской народности. Как по своим топографическим свойствам, так и по характеру народонаселения он представлял не только различие, но во многом противоположность с тем, что показывалось тогда в стране украинных городов на юг от столицы. Мало было приволья для жизни; земли было хотя и большое пространство, но плодородной мало; суровый климат, скудость произведений, угрюмая природа. |
| Вышли в свет книги, посвященные шуйским новомученикам и истории Православия в шуйском крае 17 октября 2007 г. 13:32 12 октября в Шуйском историко-художественном и мемориальном музее им. М.В. Фрунзе состоялась презентация книги Николая Михайловича Миловского «Неканонизированные святые города Шуи». Издание книги было осуществлено под патронатом главы городского округа Шуя А.А. Маслова. Н.М. Миловский родился 23 февраля 1861 г., был выпускником Шуйского духовного училища и Владимирской духовной семинарии, впоследствии поступил в Московскую духовную академию. С 1909 г. до своей кончины (1927 г.) служил настоятелем храма в Москве на Донской улице. В 1922 году был арестован и предан суду Ревтрибунала, но через год амнистирован. Николая Миловский известен как автор большого количества научных работ по истории Православия. Большое место в его творчестве занимает духовное писательство, он в полной мере проявил себя в литургической области. Из-под пера Миловского вышли несколько биографий и воспоминаний людей, близких Русской Православной Церкви. До настоящего времени творческое наследие Н.М. Миловского полностью не исследовано. Книга «Неканонизированные святые города Шуи», составленная в основном из опубликованных материалов, имеющих отношение к истории Православия в Шуйском уезде Владимирской губернии, представляет интерес для всех, кто интересуется историей повседневности, а также вопросами истории Русской Православной Церкви и проблемами ивановского краеведения. Часть материалов о Миловском и его семье была предоставлена его родственником А.С. Граматиным. Также недавно вышла в свет книга Е. Ставровского «Шуйские новомученики и исповедники ХХ века», передает сайт городского округа Шуя . Евгений Ставровский известен как автор книг «Шуйский православный месяцеслов. Церковные праздники земли Шуйской» и «Храмы Шуи: краткая история», которые тоже выпущены в этом году. Все они вошли в серию «Церковные истории земли Шуйской». Третья книга шуйского краеведа Евгения Ставровского приурочена к открытию на Соборной площади города памятника пострадавшим за веру и посвящена погибшим в Шуе священнослужителям и мирянам. Книги Е. Ставровского уже заслужили высокую оценку Ивановской епархии . Презентация новой работы краеведа прошла в Шуйском краеведческом музее 16 октября. Патриархия.ru Календарь ← 14 апреля 2024 г. 7 января 2024 г. |
| «Повесть» эта открывает собой новый период древнерусской литературы, в котором события «Смуты» заняли центральное место. Пока события «Смуты» были еще в своем начальном периоде, пока народная память не была еще отягощена жгучими воспоминаниями о бесчисленных изменах и продажности руководителей, возникло произведение, героизировавшее одного из полководцев, очищавшего Русский Север от иностранных захватчиков – князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Память о Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском сохранилась и в литературе – двумя повестями о нем (одна о рождении его, другая – о смерти), – и в народной исторической песне. Народное воображение было потрясено его внезапной кончиной в мае 1610 года на пиру у князя Воротынского, и создалось представление о его сознательном отравлении боярами-изменниками. Личные свойства человека, его совесть, его честность и твердость стали осознаваться как решающие не только в его собственной жизни, но и в судьбах государства. Особенно показательны в этом отношении две повести о князе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском. Наряду с книжными элементами в обеих повестях ярко прослеживается народно-песенная струя. Вот как, например, объясняется и оплакивается смерть Скопина: «И как будет после честного стола пир навесело, и диявольским омрачением злодеянница та княгиня Марья, кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челом, здоровала с крестником, Алексеем Ивановичем. И в той чаре питие уготовано лютое, питие смертное. И князь Михайло Васильевич выпивает ту чару досуха, а не ведает, что злое питие лютое смертное. И не в долг час у князя Михаила во утробе возмутилося, и не допировал пиру почестного, и поехал к своей матушке, княгине Елене Петровне. И как выходит в свои хоромы княженецкие, и усмотрила его мати, и возрила ему во ясные очи. И очи у него ярко возмутилися, а лице у него страшно кровию знаменуется, а власы у него на главе стоя колеблются». Здесь и изобразительность, и фольклорность, и лиричность. Таков же и плач матери по Скопине-Шуйском: «Чадо мое, сын, князь Михайло Васильевич. Для чего ты рано и борзо с честнаго пира отъехал? Любо тобе богоданый крестный сын принял крещение не в радости? Любо тобе в пиру место было не по отечеству?» Поразительно, как в этом плаче сочетается реальный пир, на котором он умер, с метафорой жизни как пира. |
|
|
