| – За время контакта с духовным отцом возникают ситуации, которые могут заведомо его задеть как человека обидеть каким-то образом, огорчить. Как вы считаете: несмотря на это, надо исповедоваться перед этим священником – или все-таки найти возможность исповеди перед другим? – Первое, что я скажу: если такая ситуация создается, нельзя идти к другому священнику без ведома того, у которого вы исповедуетесь обычно. Вы можете сказать: «Отец... у меня проблема, которая мне мешает вам открыться. Благословите пойти к другому, потому что в этой проблеме вы и я соплетены так, что ни я не могу распутаться и с вами говорить объективно, ни, может быть, вы не сможете, потому что это вас может задеть». Очень важно, чтобы духовник был в состоянии это сказать, но чтобы и исповедующийся имел мужество сказать: «Да, мы зашли в тупик. Позволь спросить другого». Если священник возражает (как бывает): «Нет, ты моя собственность» (так не выражаются, конечно, но говорят: «Ты должен исповедоваться у одного духовного отца»; «Святые Отцы говорят, что спасение во многом совете, но не в совете многих» и т. д.), тогда можно ему сказать (конечно, более прикровенно): «На свою голову говоришь, тогда тебе придется услышать то, чего тебе, может быть, совсем не хочется слышать» – и высказаться. Если это его ранит, его очередь идти к духовнику. Но я бы сказал, что и священник, и исповедующийся должны друг друга достаточно беречь, чтобы быть в состоянии один другого отпустить или отступить. – Как быть: духовник унижает, контролирует через других, уходит от разговора. Доверие к нему растаяло. Возможно ли прекратить с ним отношения? – Этот вопрос очень многогранный и сложный. Для начала я скажу следующее: слишком легко мы называем священника, к которому обращаемся для исповеди, духовником. Духовничество – задача сложная, богатая. Всякий священник может заслушать исповедь, молясь вместе с тем, кто кается перед ним; всякий священник может прочесть молитву о том, чтобы человек был прощен в тех грехах, в которых он действительно искренне кается, но не всякий священник может дать совет. Потому что совет должен исходить не только от знания Священного Писания, но и от сколь возможно углубленного личного опыта духовной жизни. Поэтому надо было бы различать священника, у которого ты исповедуешься, священника, к которому ты можешь пойти за советом, будь то на исповеди или вне исповеди, и, наконец, то чудо духовной жизни, которое называется старцем, то есть человека, которого Бог наделил таким прозрением, таким пониманием путей Своих и путей духовной жизни, что он может иногда одним словом, одним движением – переменить человека и его наставить на путь правды. |
| Кроме того, что любовь должна удерживать нас от посещения людей, которые прекрасно обошлись бы без этих тягостных, утомительных, изматывающих морально визитов, есть целая наука или искусство посещать не только когда вы священник, но и если вы просто друг или родственник. Мне кажется, посетитель часто мог бы значительно содействовать процессу выздоровления, помогая больному быть серьезным, собранным, полностью обладать жизнью с той мерой напряжения, на какую он способен, помогая не быть рассеянным, опустошенным. Вы прекрасно знаете, какие опустошающие могут быть разговоры, сколько сил уходит на некоторых посетителей. Я убежден, что священники, молодые и старые, должны научиться, а врачей, сестер и родственников следует учить вот чему: встречу с человеком или визит к больному может свести на нет пустая болтовня, потому что пациент часто пользуется ею как дымовой завесой, чтобы укрыться от необходимости быть серьезным, выразить тревогу, быть подлинным и реальным. Чем больше вы прибегаете к легкой болтовне, чем больше допускаете это, тем менее реальным становится пациент, тем меньше у него власти над жизнью, над болезнью, над собственным выздоровлением. Одна из вещей, которым очень трудно научиться, но самая, может быть, полезная, – это способность посетителя сесть и сидеть спокойно. Это подразумевает две вещи: с одной стороны, ваш родственник, ваш друг или тот, о ком вы заботитесь, должен сознавать, что вы пришли на любое время, вы никуда не торопитесь, вы совершенно тут, присутствуете. Вы прекрасно знаете, как отличается посещение, когда посетитель присаживается и выражение его лица ясно показывает, что у него десять минут времени и он ждет, когда они истекут, чтобы сказать: «Ну, мне пора!». Очень часто оказывается, что мы глядим вокруг, оглядываем его соседей, и тот, к кому мы будто бы пришли, понимает, что на самом деле мы вовсе не с ним. Да, физически мы тут, но умом мы где-то бродим, думаем еще о предыдущем пациенте или уже о следующем, или о чем-то, что мы должны или собирались сделать… Если вы кого-то посещаете, пусть ему будет совершенно ясно, что все то время, какое у вас есть – пусть это пять минут, – принадлежит совершенно, безраздельно ему, что в течение этих пяти или скольких-то там минут ваши мысли не заняты ничем другим на свете, нет в мире человека важнее, чем тот, с которым вы находитесь. |
| Деятельность человека и действие Божие, молитва и деятельность: можете ли сказать что-то о соотношении того и другого? Я думаю, что мы делаем две ошибки. Во-первых, воображаем, будто деятельность исключает Божие присутствие; разумеется, не полностью, но нам кажется, что когда мы погружены во что-то, мы как бы не с Богом. У меня много оснований думать, что это не так. Бог с нами в нашем делании – если то, что мы делаем, не греховно или дурно: если оно греховно или дурно, Бог борется за то, чтобы мы опомнились. С другой стороны, если мы совершенно законно озабочены чем-то, мы можем быть уверены, что Бог озабочен тем же самым. Знаете, если мы неспособны молиться с полной собранностью, помня только Одного Бога, потому что кто-то, кого мы любим, умирает, или болеет, или в смятении, мы можем сказать: Господи, вот что меня очень заботит! – и Господь ответит: Меня тоже, давай вместе скорбеть об этом или вместе нести эту заботу!.. Так что на самом деле всегда возможно, чтобы Бог был с нами в любой ситуации. Конечно, бывают моменты, когда мы должны думать только о том, что делаем, потому что дело не может быть сделано рассеянным умом. Я имею в виду, например, то время, когда во время войны я занимался хирургией. Когда ты должен оперировать раненого солдата, невозможно оперировать руками и одновременно пребывать в состоянии созерцания, потому что в какой-то момент ты очнешься и увидишь перед собой труп. Но мы можем сделать то, что сделал перед битвой, где он командовал, один английский военачальник. Перед началом сражения он сказал: «Господи, сегодня я буду слишком занят, чтобы вспомнить о Тебе, но Ты меня не забудь!» – и с этим пустился в битву. И Бог как бы вступил туда вместе с ним. Во-вторых, мы слишком часто воображаем, будто молитва состоит в том, чтобы сосредоточиться умом на Боге. Это так, это верно тогда, когда мы имеем возможность не думать ни о чем другом. Но что еще важнее: вы все знаете, как, получив утром письмо с замечательной новостью или убийственным известием, вы весь день живете под впечатлением того, что сообщило письмо. Весь день полон сияния, потому что новость такая замечательная, или весь день омрачен полученным печальным известием. И вам совершенно не нужно напоминать себе о письме, которое принесло вам мрачную или светлую весть: ваше сердце и так или сжалось, или открыто и поет, мы все это знаем на опыте. Или очень верный образ дает один русский духовный писатель XIX века: он говорит, что ощущение Бога должно жить в нас, словно зубная боль 6 . |
| Вероятно, я не стал бы говорить так с русскими, но англичанам (вернее, британцам – среди нас есть шотландцы) я скажу: когда я приехал в эту страну двадцать лет назад, я был глубоко и, должен сказать, неблагоприятно поражен отношением здесь людей к смерти. Умереть было почти что неприлично. К смерти относились как к чему-то, чего не сделаешь друзьям и родственникам, если действительно внимателен к ним, это недостойно благовоспитанного человека. Но уж если до этого дошло, если уж вы допустили такой непристойный поступок, то с ним надо справиться как можно быстрее и эффективнее, притом профессионально. Детей уводят, семья сидит в гостиной за чаем, приходят служащие похоронного бюро, делают свое дело, тело удаляют, и друзья, родственники и, может быть (в очень смелых семьях), дети увидят позже только гроб, внутри которого невыразимый ужас. С точки зрения воспитательной я нахожу это разрушительным, и из того, что я видел, считаю, что так оно и есть. Лет десять назад меня позвали в дом, где скончалась глубоко любимая бабушка. Семья была в сборе, за исключением детей. И я спросил, где дети. «О, мы отослали их из дома». – «Почему же?» – «Ну, не могут же они видеть смерть». – Я спросил, почему. – «Потому что они знают, что это такое». На меня произвело большое впечатление, что дети лет шести-восьми знают, что такое смерть, и я спросил родителей, что же они знают. «Они недавно нашли в саду крольчонка, растерзанного кошками, так что они знают, что такое смерть». Я сказал: «Неужели вы считаете, что для них будет здоровым воспоминанием на всю жизнь такая картина о смерти? Что каждый раз при виде гроба им будет представляться, что внутри этот невыразимый ужас – полурастерзанное тело любимого человека?» Мы долго спорили, и наконец родители сказали мне: «Ну, если вы готовы взять на себя ответственность, отведите детей к бабушке, но последствия лежат на вас». Я послал за детьми, они несколько растерялись, когда вернулись и узнали, что бабушка тем временем умерла. Я повел их к двери ее комнаты и сказал: «Бабушка умерла». Мальчик спросил: «Что это значит?» Я ответил: «Помните, она так часто говорила, что хотела бы умереть и снова быть вместе с дедушкой. Вот это и произошло. А теперь пойдем посмотрим, как это выглядит». Мы вошли, постояли немного, и затем один из них сказал: «Так вот смерть! Как это прекрасно!» Я думаю, что в большинстве своем дети отреагируют именно так. |
| Бог не мог так сказать, пока смерти еще не было, это было бы бессмысленно. Но это единственный способ для нас передать это событие или понять, что Бог сделал некое предостережение. Так что термин отца Сергия Булгакова , «метаистория», мне кажется очень подходящим. Это история в том смысле, что то, о чем идет речь, действительно происходило, но это не описание, как именно оно происходило, не отчет, не дословная передача того, что было сказано. И однако, оно передает действительные события. Вот все, что я могу сказать об этом, и вот почему я говорю об этом реалистично, не воображая, что был сад, было два дерева и т.д., но переводя все в те выражения, которые я употреблял. Существование зла в мире – один из трудных вопросов для верующего… Библия не дает нам описания, как возникло зло. Но мы верим, по слову Писания, что Бог зла не сотворил (ср. Прем.1:14 ). Зло не есть альтернатива добру, которое сотворил Бог. Возвращаясь к тому, что уже было сказано: когда Библия говорит о дереве познания добра и зла – такое словоупотребление было бы невозможно тогда. Объяснения этому даются разные. Во-первых, высказывается предположение, что помимо материального мира, который мы знаем, и человека, Бог сотворил мир духов, ангелов. Мы применяем к ангелам Божиим – а теперь и демонам – слово «дух», то же самое слово, которое относим к Богу: Бог есть дух ( Ин.4:24 ). Но это слово невозможно понимать одинаково в обоих случаях. Когда мы говорим: «Бог есть Дух», – мы хотим сказать, что в Нем нет ничего материального. Когда мы говорим об ангелах или демонах как о духах, мы говорим, что они созданы из чего-то гораздо более тонкого, чем мы, что по сравнению с нами они – точно ветер по сравнению с камнями. Ветер тоже материален, и однако в нашем восприятии он – нематериальная реальность. Есть замечательное место в рассказе Эдгара По «Магнетическое откровение» 74 . Были сделаны разные попытки объяснить, каким образом ангелы, созданные совершенными – не в том смысле, что они уже достигли полного совершенства, но в том, что они были созданы без изъяна, – превратились в злые существа. |
| С этого началась для святого Ефрема как бы двойная линия мысли. С одной стороны, он осознал смысл, значение Суда Божия и Божия Промысла, понял, каким образом Бог видит все в мире, великое и малое, и что Божия правда не обязательно следует человеческим путем, а доходит до человека, когда он готов, подготовлен и созрел к тому, чтобы воспринять решение суда. Когда он проявил такую грубость к соседнему крестьянину, ему была оставлена свобода ходить злым путем, пока не созреет в нем некоторая готовность увидеть и понять. Он вспомнил слова Послания, где говорится, что если мы осуждены несправедливо, мы должны радоваться, а если осуждены и наказываемся поделом, то должны каяться ( 1Пет.4:15–16 ). И он построил всю дальнейшую жизнь на этом двойственном понимании Божественной правды, которая может медлить, потому что она в основе своей, по сути своей направлена не на возмездие, а на спасение. Она не мстительна, она стремится вызвать в том, кто поступает неправо, перемену мыслей, перемену сердца, то есть обращение и покаяние. В конечном итоге он был освобожден и вышел в жизнь с этими двумя открытиями, с этим новым пониманием. Его жизнь глубоко переменилась. Он стал вести жизнь чистую и вскоре начал писать: он писал молитвы, писал песнопения. Он вел суровую, строгую жизнь, жил подвижнически и боролся за чистоту сердца и чистоту тела. Целомудрие занимает чрезвычайно большое место в учении святого Ефрема, но он никогда не рассматривал целомудрие только лишь как физическое состояние или внешнее поведение. Если попытаться выразить его учение о целомудрии словами, которые он сам не употребил бы, потому что он был в первую очередь лирическим писателем, я бы сказал, что целомудрие начинается с благоговейного отношения: благоговения перед Богом, которое очищает сердце, дает чистоту мысли, упрочивает нашу волю, и благодать сходит на нас все глубже, охватывает и тело наше. И наряду с этим уважительное, благоговейное отношение к людям, ко всем людям. Из опыта греха рождается в человеке сознание, что он недостоин прощения от Бога и милости от людей, что его хрупкость такова, что только благодать может поддержать его. Рождается такое отношение к людям, к окружающим его, что он каждого видит как своего хозяина, а о себе думает, что призван быть слугой, благоговейно, верно, великодушно служить. |
| Вот, кажется, основное. И кроме этого, служение епископа как пастыря предполагает особую его связь со священниками. Большинство священников здесь в Англии – это мальчики моей воскресной школы. Я их знаю всю жизнь, они меня знают всю жизнь (я уже двадцать пять лет на этом приходе). Они не просто формально представляют своего епископа в данном приходе, у нас общая жизнь, которую я им передал, постольку поскольку сам ее воспринял и постольку поскольку они сами открылись Евангелию. Два-три раза в год у нас бывают собрания духовенства, мы постоянно встречаемся в своем служении. В Англии к этому добавляется миссионерская работа, не в смысле прозелитизма, а так, как апостолы понимали свое дело: как провозглашение Евангелия. Я проповедую в неправославных храмах, я проповедую или веду беседы в христианских миссиях («христианских» в самом общем смысле слова, вне вероисповедных различий), выступаю в университетских; я проповедую на улице… Остановитесь, пожалуйста, на этом пункте, Владыко. Во Франции этого не существует, это действительно более привычно для Англии. Это более привычно, потому что обусловлено законом. Во Франции разрешается проповедовать на улице, только если получить разрешение поставить палатку, какую-то крышу, но это сразу ставит людей перед выбором: кто-то придет, кто-то нет. А тут можно пойти, как я делал в Лондоне и в Глазго, в доки или на улицы любого города, стать на любом месте, и если кто-то готов слушать, начинаешь говорить, вот и все! Разумеется, есть практическая сторона дела: например, если вы станете на улице и начнете говорить в пустоту, вас примут за сумасшедшего и все будут проходить мимо! Если вы хотите чего-то добиться, надо, чтобы два-три человека пришли с вами и стали, так сказать, изображать толпу. Мы так сделали в Оксфорде, и я нашел этот опыт очень интересным. Со мной пришла группа студентов, мы поставили на ступеньках университетской библиотеки трехметровое распятие, студенты стали лицом ко мне и я начал говорить, обращаясь к ним. Видя, что трое человек слушают четвертого, двое или трое прохожих остановились. Тогда три моих первых слушателя стали зазывалами. Они обращались к прохожим и говорили: «Посмотрите-ка, вон там стоит чудак и говорит. Пойдите послушайте, может быть, его слова вас заинтересуют!» |
| Дух праздности (это слово переводится с оригинала очень по-разному). То же понятие мы находим в Евангелии относительно празднословия, пустословия. В первую очередь это относится к тем нашим словам, которые остаются безжизненными, не отражают никакого внутреннего действия, остаются дремать, без жизненной силы, без жизни. Это отражает также состояние нашей души, когда в ней нет жизни, нет духа, она дремлет, застыла. Это отражает соответствующую пустоту нашей души. Это та пустота, о которой в Евангелии говорится: пустой дом, откуда был изгнан злой дух, прибранный и чистый, готовый принять гостя, но оставленный пустым. И Евангелие говорит, что изгнанный дух вернется посетить свое прежнее жилище и, увидев его чистым и прибранным, пойдет и позовет семь злейших духов, и они придут и поселятся в этом пустом доме ( Мф.12:43–45 ). Это предупреждение: если душа наша пустая, если сердце пустое, ум пустой, если в наших словах нет духа и жизни, принадлежащих Тому, Кого мы исповедуем Господом и Владыкой, тогда в них войдет, их охватит, наполнит другое присутствие. Поэтому первое, о чем мы взываем к Господу, это чтобы Он спас, избавил нас от духа праздности, сонливости, пустоты – так много слов означают одно это понятие, которое в основе всякой разрушительности. Следующее слово – уныние. Когда мы обнаружили в себе то состояние души, которое я только что описал, мы должны как-то действовать. А для действия требуется решимость, мужество, а мы малодушны. Так легко надеяться на лучшее, так страшно сдвинуться с места. Так легко пребывать и дальше в мире грез, так трудно очнуться. Но подвижник – тот, кто проснулся, подвижник – тот, кто стряхнул с себя дремоту, кто в высшей степени бодр. Это тот, кто, по определению святого Серафима Саровского , полон такой решимости, что предпочитает лишиться покоя и всего, к чему привязан, чем лишиться Бога, и в этом вся разница между погибающим грешником и святым, достигающим своего призвания: малодушие, уныние. Уныние очень похоже на сонливость. Все пущено на самотек. |
| Нормально, чтобы быть в состоянии перерасти состояние индивида в личность, надо, чтобы кто-то признал вас как личность. Любого из нас признает Бог, но чтобы осознать это, требуется быть святым. Мы все любимы Богом, мы все признаны Богом, но насколько мы сознаем это до глубины бытия, насколько глубоко чувствуем? Зато все мы сознаем, признаны ли мы или нет хотя бы одним человеком, утверждает ли нас кто-то, одобряет ли. И здесь такое значение приобретают взаимоотношения в Ветхом Завете, в языческом мире, в Новом Завете. Это существенно, потому что только через признание и утверждение другим, через его внимание можно преодолеть собственную изолированность, внутренний плен, можно сломить стены, которые сам возвел или которые постепенно возникли вокруг нас от обстоятельств жизни, по которым нам пришлось защищаться, которые заставили нас искать убежища за стеной сада или в башне из слоновой кости. Но все мы признаны Богом и все можем – если только нам достанет способности, условий и мужества открыться Богу – начать двигаться в этом направлении. Но немалая роль принадлежит, надо сказать, тем, с кем мы встречаемся, кто посмотрит на нас и скажет: «Ты меня не обманешь, ты не тот, каким кажешься снаружи, я вижу в тебе еще нечто». Я помню, отец Евграф Ковалевский в одной своей проповеди сказал: «Когда Бог смотрит на нас, Он не видит наши достижения или качества, которыми мы гордимся и которых может и не быть, но Он видит в нас Свой собственный образ во славе и неприкосновенности, готовый расцвести и все покорить». Бремя, возложенное на Еву и на Адама, представляется разным по тяжести… Я думаю, что основная трагедия одинакова для обоих в том смысле, что они знали друг друга как откровение самого себя и другого, и внезапно обнаруживают, что тот, кто был олицетворением полноты, исполнения, стал чужим, стал не-я, возникло взаимное отчуждение и взаимное отвержение наряду с тоской по единству, которую каждый из них выражает по-иному. Да, есть властвование Адама, но есть и другой аспект. Не знаю, насколько я прав, но передо мной стоит вопрос: сколько в мужчине осталось страха перед женщиной. Ведь все младенчество и раннее детство мальчик во власти женщин: матери, няни, еще кого-то, и постепенно он вырастает из этого. Но я не уверен, что не остается в нем где-то страха подчиненности и что, когда он дорастает до силы и власти, он в первую очередь не защищается, а как средство защиты сам берет власть над женщиной, подчиняет ее, подавляет ее. Это может быть результатом страха, порожденного ранними годами полной зависимости. |
| Бесполезно, думаю, пытаться определять в Боге мужское и женское начало так, как исходя из наших предрассудков или нашего опыта мы приписываем некоторые свойства женщине, а некоторые – мужчине. Самый поразительный пример можно взять из немецкого языка. Слово Mut мужского рода, оно значит mood, в расширительном значении condition, состояние. Но производные от него делятся на мужские и женские, в зависимости от того, что считается мужским или женским свойством. Demut, смирение, – женского рода, Hochmut, гордость, – мужского. И если взять все производные от Mut, мы видим то же различие. Но это различие нельзя проецировать на Бога, в Боге нет места для такого подхода. И значит, нам следует быть осторожными, потому что это предостережение нам о том, что мы даем определения понятиям исходя из общественной, предвзятой перспективы. Если посмотреть на начало книги Бытия, мы видим: да, человек был создан по образу Божию, как единство во множественности. Мы видим также, что случается далее. Многие христианские писатели древности видят в создании человека, Адама сотворение не мужчины, а человека – anthropos, Mensch. По их мнению (сейчас нет времени приводить примеры), человек, сотворенный из земли, содержит в себе потенциально все свойства мужского и женского начала. И по мере того как человек возрастает от полной невинности во все большую зрелость, эти свойства развиваются и должны быть разделены, чтобы не создавать смешения, а вырастать в собственную полноту и совершенство. Адам встречает все прочие твари и всем дает имена. В этот момент он дает им не просто «названия», которые удобны, чтобы на словах различать одно создание от другого. То имя, которое он дает, определяет самое содержание, полностью совпадает с сутью каждого существа. В еврейской мысли имя и его носитель совпадают точно, полностью, до конца. Поэтому-то нам и говорится, что когда придет время и все исполнится, каждый из нас получит от Бога имя, которого никто не знает, кроме Бога и того, кто получает его, имя, которое до конца выражает тайну личности, известную только Богу и, в приобщенности Богу, тому, кто его получает ( Откр.2:17 ). |
|
|
