| Но все бледнеет перед ужасной оргией изнасилования мужчин. Под дикий смех садистов избитого, измученного, полузадушенного или совсем без сознания мужчину делают пидарастом или минетчиком, чтобы не проливать кровь, не зарабатывать себе нового срока сажают на «кожаный нож», специально заражают сифилисом. Цель – сделать из человека нечто всеми презираемое, низкое, недостойное к жизни даже в лагерной обстановке. Постоянная насмешка и унижение, место под нарами, отдельная посуда, издевательски дырявая. Пример: Бригада 21, прииск Красноармейский, более 60 человек заразных пидарастов, минетчиков. Многие из них стали профессионалами за кусок хлеба из-за забоюсь занимаются этим пагубным ремеслом. Сейчас они вывезены за пределы прииска на 47 километр подальше от комиссий. Комиссии их рекомендуют, как венерически больных, умалчивая об ужасном. А сколько их по лагерям? Засилие элементов преступного мира, отсутствие женщин развивают в ужасных размерах разврат, чуть ли не поголовный онанизм, садизм, массу венерических болезней. Многий даже гордятся, что пробовали птиц любых, кобыл, свиней, собак, даже быка в ноздрю огуливать. Это среди мужчин, а женщины – дикие страсти, ловля мужчин, ковырялки, коблы, мешочки с кашей для удовлетворения. Жуткое бесстыдство, беспредельный разврат. Тюрьма, лагерь – концентрация зла, преступлений разврата, всех пороков человеческого общества, изоляция от людей, никакой воспитательной работы; кипите, как хотите, в собственном соку. Подраздел на различные масти и группировки, борьба между ними всеми правдами и неправдами, взятки, подкуп, клевета, двуличие, кровавые расправы, поножовщина, трюмиловки – все это за власть и полное беспрекословное господство в лагере со всеми вытекающими отсюда привилегиями, не работать, праздно проводя время. Мужики (рабы в полном смысле слова) выполняют всю работу за них. Исполняя малейшие прихоти, подай, поднеси, удовлетвори, сделай то, другое, подмети, убери. Формальное господство и лакейское унижение силе. И это все русскому ли человеку переносить подобные оскорбления? |
| Почему люди отказываются от операции Кистевой хирург Тимофей Сухинин делал операцию Маргарите Грачевой, которой бывший муж отрубил руки. Сейчас Маргарита замужем, она родила малыша и вместе со своей мамой написала книгу, по которой до конца года выпустят сериал. Тимофей Сухинин рассказал «Правмиру» о том, почему кистевая хирургия — это выбор энтузиастов, и что чувствует хирург, когда дает руке вторую жизнь. Интервью впервые было опубликовано в 2018 году. Девушку с отрубленными руками оперировали в гробовой тишине — Помните свое состояние, когда к вам привезли Маргариту Грачеву с теми ужасными травмами? — Такого ужасающего своей жестокостью случая у нас еще не было: я работаю тут (в городской больнице имени М. Е. Жадкевича. — «Правмир») с 1995 года, и мы прошли через лихие 90-е с огнестрельными ранениями и поножовщиной. Железная дорога рядом, автоаварии. Был человек, который сам себе руку отрубил, потому что ему показалось, что голоса говорили, что он этой рукой ударил маму. Но чтобы близкий человек своему близкому человеку такое сделал, с особой жестокостью, умышленно — такого я еще не видел. В тот день я дежурил в отделении с 14.30. В 12.30 мне позвонил заведующий и предупредил, что из Серпухова доставят пациентку с ампутацией правой и левой кисти. Она поступила в нашу больницу в 17.00 и через час уже была на операционном столе. Операция шла 9 часов. Вообще мы всегда работаем под музыку, у каждого хирурга свои предпочтения. В машине я обычно слушаю Рок FM — это музыка, не подвластная времени, если устал, то Relax FM. Так вот, где-то через полтора часа от начала операции понял, что мы вообще без музыки работаем. Начали в гробовой тишине — на всех произвел впечатление этот случай ужасного насилия. — А вам не хотелось просто врезать этому человеку, по-мужски? — Многие говорят, что с ним надо так же поступить, как сделал он. Но это все эмоции. — Вас теперь называют чудотворцем. Согласны, что совершили чудо? — Ну, почему? У нас отделение для этого и создано. Это первое отделение в Советском Союзе, микрохирургия в стране началась с этой больницы. Раньше нам везли пациентов из Владивостока, Средней Азии, Магадана — было единственное отделение на всю страну. |
| Вот впечатления Нагель от первого вечера: в женском бараке — блатнячки и “монашки”. Пятеро девушек ходят, обёрнутые в простыни: играя в карты накануне, блатняки проиграли с них всё, велели снять и отдать. Вдруг входит с гитарой банда блатных — в кальсонах и в фетровых шляпах. Они поют свою воровскую как бы серенаду. Вдруг вбегают другие блатные, рассерженные. Они хватают одну свою девку, бросают её на пол, бьют скамейкой и топчут. Она кричит, потом уже и кричать не может. Все сидят, не только не вмешиваясь, но будто даже и не замечают. Позже приходит фельдшер: “Кто тебя бил?” — “С нар упала”, — отвечает избитая. — В этот же вечер проиграли в карты и саму Нагель, но выручил её сука Васька Кривой: он донёс начальнику, и тот забрал Нагель ночевать на вахту. Штрафные командировки (как Парма Ныроблага, в самой глуши тайги) считались часто и для стрелков и для надзора тоже штрафными, туда тоже слали провинившихся, а ещё чаще заменяли их самоохранниками. Если нет закона и правды в лагерях, то уж на штрафных и тем более не ищи. Блатные куролесят там как хотят, открыто ходят с ножами (Воркутинский «земляной» ОЛП, 1946), надзиратели прячутся от них за зоной, и это ещё когда Пятьдесят Восьмая составляет большинство. На штрафлаге Джантуй близ Печоры блатные из озорства сожгли два барака, отменили варку пищи, разогнали поваров, прирезали двух офицеров. Остальные офицеры даже под угрозой снятия погонов отказались идти в зону. В таких случаях начальство спасается рознью: комендантом Джантуя назначили суку, срочно привезенного со своими помощниками ещё откуда-то. Они в первый же вечер закололи трёх воров, и стало немного успокаиваться. Вор вором губится, давно предвидела пословица. Согласно Передовому Учению расплодив этих социально-близких выше всякой меры, так что уже задыхались сами, отцы Архипелага не нашли другого выхода, как разделить их и стравить на поножовщину. (Война блатных и сук, сотрясшая Архипелаг в послевоенные годы.) Конечно, при всей видимой вольнице, блатным на штрафном тоже несладко, этим разгулом они и пытаются как-то вырваться. Как всем паразитам, им выгоднее жить среди тех, кого можно сосать. Иногда блатные даже пальцы себе рубили, чтоб только не идти на штрафной, например на знаменитый воркутинский известковый завод. (Некоторым рецидивистам в послевоенные годы уже в приговоре суда писалось: “с содержанием на воркутинском известковом заводе”. Болты заворачивались сверху.) |
| У г. Родионова пьяные парни мстят своему односельчанину за то, что он богаче их живет, что не разделяет с ними компаний, за то, что он лучше их. А здесь убивают людей ни за что, ни про что, так себе, из молодечества, из-за какого-то безумного рыцарства, из желания показать, что «любуйтесь-де на меня: вот я каков – ничего не боюсь, на все-де готов!.. Отца родного не пожалею, коли встретится!» И не жалеют: побьется пьяный парень «о заклад» с буйными товарищами, что первого встречного убьет, и выходит с финским ножом, и если встретит отца родного, то и его не щадит: «Смотрите-де, я не трус!» Бывали случаи. Понятно, что в таких местностях и пастырям нужно быть постоянно на страже: редкий праздник проходит без убийств. Исправник говорил мне, что за полгода в этом краю, в трех-четырех волостях, было до 56 убийств! В том селе, где я служил на сей раз, лет 30 назад убит был даже священник за то, что боролся с пьянством. И надо сказать правду: духовенство в этих местах старается быть на высоте своего положения. Но, к сожалению, не все священники таковы. И вот эти-то исключения и служат великим соблазном для народа. Накануне освящения храма я хотел посетить местную больницу. Но мне сказали, что там больных нет, а только раненые. – Какие же раненые? – спросил я. Отвечают: недавно был праздник, была обычная здесь поножовщина, и в больницу привезли несколько молодцов израненных. Больно мне стало, и я решил за всенощной сказать слово сильного обличения этому дикому обычаю. Говорил я горячо, обращался к совести христианской, грозил судом Божиим, стыдил, указывал на вред пьянства, на бесчеловечие буйного обычая, просил, умолял бороться с этим злом всеми мерами, советовал образовать общество трезвости и виновным грозил строгими епитимиями. Женщины плакали, мужчины стояли, повесив головы, а иные вздыхали. Видно было, что народ сознает свою вину. Я указывал им на благодать Божию, которая всегда готова на помощь грешникам, когда они каются, указывал средства укрепить свою слабую волю в борьбе с пьянством и буйством. |
| Кто-то звонил в «неотложку», не мог дозвониться: то номер «срывался», то было занято, – как в кошмарном сне, когда почему-то не выходит какое-то простейшее действие, и ты всё повторяешь и повторяешь его, наполняясь ужасом, пока не проснешься, с облегчением осознавая, что черная дыра, в которую начало затягивать твой мир, тебе просто приснилась. Но тут всё было наяву – жутко, тягуче и на самом деле. А Лена Горохова на своей красной машине тем временем подъезжала к дому. У Лены было хорошее настроение. Накануне у них с батюшкой вышло какое-то нестроение, и всю службу она всё заглядывала ему в глаза, пытаясь понять, сердится он на нее или нет, и тоже хорошо запомнила, как батюшку отпустило: вначале у него был тяжелый взгляд, а потом, когда вышел причащать, переменился. И она с облегчением поняла, что можно выдохнуть: ничего он не сердится. А теперь им навстречу почему-то бежала батюшкина крестница Ира и кричала на всю улицу нечто невообразимое: «Батюшку убили!» Батюшку убили, кричала она. Через минуту – нет, через секунду – Лена уже была в церкви. Света – та, что пришла ставить свечи, – стояла в притворе – Лена на всю жизнь запомнит огромное цветовое пятно ее фиолетовой кофты. Валентина почему-то сидела на полу. «Где батюшка?!» – «Там!» Из кем-то принесенной в храм одежды (сумки так и стояли у входа) Лена скручивала подушку – подложить батюшке под голову, чтобы не захлебнулся кровью: видела, что уже сочится по подбородку. Илья под эту подушку подсовывал руки, клал голову отца к себе на колени. Тот еще жил, смотрел. Наконец дозвонились в «скорую». «Мы не приедем», – сказали в трубке Метались люди. Наконец дозвонились в «скорую», пробившись через железный пунктир коротких гудков. «Мы не приедем, – сказали в трубке. – У вас поножовщина, милицию вызывайте». Звонили в милицию – в милиции тоже было занято. Лена кинулась на улицу, выбежала на дорогу, стала останавливать машины – они огибали ее, пока не подъехал экипаж ГАИ: эти остановились. «“Скорая” отказывается ехать, вызывайте по рации, делайте же что-нибудь!» – кричала им Лена, они вяло интересовались, «а что случилось», наконец зашли в храм, посмотрели на истекавшего кровью священника, вышли в притвор и вызвали «скорую» по рации: «Здесь попа зарезали, приезжайте». |
| А что говорить о жизни, если были шутки о «колбасных» электричках из Москвы. Жили, в общем, бедно. Но полного беспредела судебной власти все-таки не было, как не было и полного равнодушия милиции. Какую-то защищенность люди все-таки чувствовали. Что касается дебоширов и хулиганов, были все-таки методы адекватного реагирования. Проблема с жильем тоже как-то решалась. Сейчас доступного жилья нет вообще. Не было и таких безумных контрастов благосостояния. Образование и медицина были бесплатными. Так или иначе идея служения народу у коммунистов все-таки существовала. Сейчас-то правящим кругам народ в принципе не нужен. Понятно, почему люди вспоминают то время по большей части с положительными эмоциями. Сейчас, конечно, есть возможность ездить за границу, есть свобода у Церкви. Но жизнь в целом для большинства сейчас стала все-таки хуже. Тогда жили бедно, но более или менее ровно. Игумен Сергий (Рыбко), настоятель храма Сошествия Святаго Духа на апостолов на Лазаревском кладбище: - В эти годы я формировался как личность и очень остро ощущал ложь и несвободу. Конечно, тогда было лучше, чем при Сталине, но это действительно был застой. Ведь именно в это время Александр Исаевич написал «Жить не по лжи». Ложь и фальшь были невыносимы. И сейчас меня тошнит от советской эстрады. А настоящий рок был тогда под запретом. Большинство подпало под идеологическое зомбирование и никак этому не сопротивлялось. Смысл жизни мало кого интересовал. Но бывало, что люди приходили к Богу, именно отталкиваясь от этой системы тотальной лжи. Это была как бы внутренняя эмиграция. Что творилось с этой системой, меня, например, уже не интересовало. А как люди жили? Я помню поножовщину в бараках, драки «стенка на стенку». Люди зверели, потому что система уродовала человеческую душу. Жалко людей. Это была жизнь в сплошном дефиците. Даже русскую классику достать была проблема. Для меня это эпоха застоя – эпоха лжи и несвободы. В любой компании был стукач. Я рад, что эти времена ушли. Сейчас сложное время, но все же лучше, чем тогда. Открываются храмы и можно говорить, что думаешь. |
| Совсем еще недавно эти ребята жили в подвалах, слонялись по рынкам в поисках еды, спасались от отцовских побоев, от поножовщины, воровали, балдели от клея “Момент”, кололись, напивались до отравления дешевым спиртом. Рулетка жизни равнодушно крутила их невеселые будни, подталкивая все ближе и ближе к той черте, за которой пропасть. Как вдруг (у каждого из них свое “вдруг”) они попали в приют, где им напомнили, что они — люди. И что есть человеческая, достойная жизнь. Этот приют в Хабаровске знают хорошо, хотя ему всего-то четыре года. Знает городское руководство, потому что помогало его создавать. Знают стражи общественного порядка, потому что, бывает, отлавливают для приюта новых жильцов. Знают педагоги, потому что, порой, отчаявшись справиться с каким-нибудь крепким двенадцатилетним “орешком”, умоляют директора приюта взять его до кучи к себе. И — родители. Нередко они берут свое чадо за руку и приводят в приют — не могу, нет сил, нет денег, нет терпения, нет… любви. Все одиннадцать моих нынешних гостей совсем недавно из такой жизни. Но я всматриваюсь в их глаза и не обнаруживаю в них той почти обязательной затравленности, которая, как печать на справке, видна первой. И очень удивляюсь, услышав: - Даже не верится, что завтра в Оптиной окажусь. Ведь это наша духовная колыбель. Александр Геннадьевич, когда еще приюта не было, ездил туда за благословением. Один старец, забыл как зовут, сказал: ” Будет приют”. - Илия, отец Илия, — подсказывает директор. Уж он-то помнит. Помнит, как стоял перед седовласым старцем в раздумьях, сомнениях и тревогах. И как уходил от него — твердой поступью, уверовав всем сердцем, что на правильном пути. Наверное, тогда и зародилась первая мысль: Привезу сюда детей. Придет время, тех, кто заслужит эту поездку, тех, кто ее выстрадает”. Весело стучат ложки. Процесс уничтожения гречневой каши проходит организованно и быстро. Я тоже помню, как создавался приют. Приезжая в Москву, Александр Геннадьевич обязательно заглядывал ко мне или звонил, держал в курсе. Приют планировался непростой — православный. Но смогут ли искореженные ребячьи души откликнуться на вечные библейские истины? Хватит ли духу у детей греха отвратиться от всяческого порока и встать на путь, на который и взрослые-то вставать не торопятся? И вот первые паломники по святым местам России, первые ласточки, прилетевшие в Шереметьево из Хабаровска. Утром, чуть свет, проводила я их в Оптину Пустынь. Встретились мы через несколько дней в Троице-Сергиевой лавре, когда были позади и Оптина, и Петербург. Слегка приморозило, и ребята приплясывали, похлопывая друг друга по плечам. |
| — А что, если прохватит? — засомневался радист. — С черемшой, с брусникой да под спирт хоть како мясо нисё, акромя пользы, не приносит, — успокоил товарищей Аким и, напостившись в палатке, напереживавшись без народа, ударился в поучительную беседу: — Медвежье мясо особенное, товариссы, очень пользительное, оно влияет на зрение, от чахотки помогает, мороз какой хоть будь, ешь медвежатину — не заколес, сила от медвежатины, понимас, страшенная… — По бабам с него забегаешь! — хохотнул кто-то. — Я имя серьезно, а оне… — Ладно, ладно, не купороссься, тем более что баб в наличности нету. — Аа… — начал было радист, собираясь брякнуть насчет практикантки, но его вовремя перебил «путешественник»: — Вот ведь святая правда: век живи, век вертись и удивляйся! Белый свет весь обшарил, но медведя токо плюшевого видел, по глупости лет пробовал ему ухо отгрызти, выплюнул — невкусно. Пошла беседа, разворачивалась, набирала силу гулянка, поминки вошли в самый накал. К закату следующего дня от медведя остались одни лапы в темных шерстяных носках. Братски обнявшись, разведчики недр посетили, и не раз, могилу Петруни, лили спирт в комки, меж которых топорщились обрубки корешков, паутинились нитки седого мха, краснели давленые ягоды брусники. Каждый считал своим долгом покаяться перед покойным за нанесенные ему и всему человечеству обиды, люди клялись вечно помнить дорогого друга и отныне не чинить никому никакого зла и неудовольствия. Аким и выспался на могиле Петруни, обняв тесанную из кедра пирамиду. Выспавшись и разглядевшись, где он, несколько устыдясь своего положения, зверобой скатился к речке, ополоснул лицо и подался к почти затухшему костру, вокруг которого разбросанно, будто после нелегкой битвы, валялись поверженные люди, и только трезвый и злой Гога Герцев сидел на пеньке и чего-то быстро, скачуще писал в блокноте. Из Туруханска в отряд вылетел налаживать трудовую дисциплину начальник партии. Зная, с кем имеет дело, он прихватил ящик с горючкой, и, когда вертолет плюхнулся на опочек средь речки Ерачимо, единого взгляда начальнику хватило, чтобы оценить обстановку — силы отряда на исходе, поминки проходят без скандалов, драк и поножовщины — люди горевали всерьез. |
| Никаких больше разговоров. Бригада ужинает. Венец всех дневных свершений и забот — вечерняя трапеза, святая, благостная, в тихую радость и во здравие тем она, кто добыл хлеб насущный своим трудом и потом. Той порой собаки, подобравшие всю бросовую рыбу с приплесков, незаметно вползали под стол и, по сапогам, по запаху ли отыскав своего малого хозяина и друга, тыкались мокрыми носами в колени, намекая насчет себя. И так уж повелось в Боганиде: добросердечность, объединившая людей, переметывалась и на животных. Малые едоки роняли под стол кости, рыбьи крылышки, высосанные головы, поймав подачку, собаки притаенно похрустывали, а рыбаки делали вид, будто никакой вольности не замечают. Сулили уединенному поселку Боганиде повальный мор, поножовщину. Как ужиться простодушному северному человеку с теми, которых от веку именуют страшным словом «бродяга», а то и «арестант». Киряга-деревяга, пока вместе с бригадой столоваться не начал, называл артельщиков пугающим словом «элемент». Но простодушие ли северян, дети ли их вольные и доверчивые ко всему живому развеяли жуткие предсказания, работой на Боганиде дорожили, и, если какая нечисть затесывалась в бригаду, намереваясь взять ее блатным нахрапом, заразить ленью, картами, воровством, его били смертным боем, как того «культурника», и он или приспосабливался к боганидинскому укладу жизни, или отбывал из поселка. — Как уха, работники? — обязательный вопрос каждого дежурного кашевара. И на вопрос этот первым должен откликнуться голова застолья — бригадир. Раскрасневшийся от еды и спирта, вольно распахнувший рубаху на груди, где средь путающегося волоса всосалось несколько комаров, он великодушно возвещал: — Не зря говорится — добрый повар доктора стоит! — Брюхо, что гора, доплестись бы до двора! — вклинивались в разговор артельщики. Малые, сморенные едой работники, пусть и разрозненно, тоже хвалили кашевара, едва уж ворочая языком: — Очень хоросо! Мужики закуривали. Над столом вздымался такой густой и плотный дым, что комары жались к земле, забивались под стол и там набрасывались на собак. Тугунок и вся мелкая братия начинали клевать носом в посудину. Под столом ловкая лайчонка вежливо облизывала в бессилье уроненную ложку, полагая, что ее затем и опустили, чтоб облизать. Разок-другой не корысти ради, от признательности уж собачонка и руку дружка своего лизнет, мужики кто во что горазд прокатываются над малыми. |
| Однако в Москве семье с двумя маленькими детьми было не на что жить, и Войно-Ясенецкие переезжают в село Романовку Балашовского уезда Саратовской губернии. Это было большое степное село на реке Хопер с двумя храмами и с четырьмя кабаками. В праздничные дни там было особенно неспокойно – начинались пьянки, драки, поножовщина. По рассказам старого медика Виктора Федосьевича Елатомиева, работавшего в Романовской слободе вскоре после Войно-Ясенецкого, болезни там тоже приобретали огромный размах: бытовым сифилисом могло болеть целое село, «пневмония – так ее на расстоянии видно, флегмона – так полведра гноя». Два врача, три фельдшерицы и фельдшер, работая без передышки целыми сутками, едва справлялись с наплывом больных. На прием в амбулаторию приходило по 100–150 человек. А после этого надо было ехать верхом или на телеге по деревням. Дел и там хватало, ведь на участке было двадцать сел и двенадцать хуторов, там на месте приходилось делать операции под наркозом, накладывать акушерские щипцы. Вот что представляла собой земская больница в Романовке по «Обзору состояния земской медицины в Балашовском уезде за 1907–1910 и отчасти 1911 года»: «Романовский участок. Площадь 580 кв. верст. Население 30506 человек. Более 70 % жителей расположено далее, чем за 8 верст от дома врача. Амбулатория – 31640 обращений в год. Участок в два раза превышает требования нормы по площади и в три раза по населению и количеству работы». Принимая за час 25–30 больных, можно было уделить каждому не более двух минут. Тут и осмотр и назначение. Приемы длятся по 5–7 часов в день. По подсчетам составителя «Обзора»: «…Только в 45 случаях из 100 можно поставить приблизительно точный диагноз, а 55 проходят мимо без диагноза. На долю одного врача нередко приходится принять до 200 человек… Помещение для амбулаторных приемов большей частью тесно и душно. В Балашовском участке, например, в одной комнате принимают три врача, двое из них – за одним столом. Тут же за ширмой гинекологические исследования, рядом, в перевязочной, делают разрезы, прививки детям, все это сопровождается криками, плачем. |
|
|
