| Но не сами по себе детали и нюансы завораживали его, а то, как они совершались во времени, как одно перетекало в другое в постоянном, невидимом ленивому глазу движении. Мир для него была картина, которую неутомимый, вечный художник продолжает писать, не останавливаясь ни на мгновение: доля секунды — и лицо человека или, скажем, обычный лист на дереве (человеческими лицами и деревьями интересовался особенно), следуя некой негласной, творческой идее, меняются, иногда до неузнаваемости, до абсолютной несхожести с прототипом. Егор замечал эти преображения, пытался ухватить их и запечатлеть на фотографии, которая была его главным орудием познания, а также в рисунках, набросках, каких тоже сотворил множество. «Свет — смысл всех смыслов, — говорил он, — благодаря свету осуществляется жизнь». Разве мог агностик уметь так видеть и не узреть истины? Но нет, не считал себя верующим. Никогда не молился. А может, молился и верил втайне? Вот это мучило ее больше всего в нем — его собственная неуловимость. Он оказывался всегда неясен, непознаваем как личность. С ним жилось трудно. Но ведь и каждый человек — бездна, зачем же так жгуче хотелось «раскусить» его тайну, проникнуть в запретную глубину? Он давал ей свободу, не посягая на внутренние территории, а она — наоборот, не давала, страдая от невозможности узнать, о чем он думает, когда вот так, отрешенно, смотрит, будто поверх вещей; что видит, что слышит, что чувствует. Во все время краткого своего замужества, думала она теперь с сожалением, чувство ее к Егору не было вполне однородным, постоянно бродила внутри тяжелая смесь: к любви примешивалась ревность, к жалости — зависть, к тайному поклонению — уязвленное самолюбие. Комплекс неполноценности не давал покоя. И даже потом, в течение бесконечных трех лет американского одиночества, не избавилась она от навязчивого: «А что же я? Чем же была я для него и почему мною с такой легкостью пренебрег?». Позже — молитва лечила, умаляла то ноющее, как зубная боль, «я», но не погасила до конца, далеко еще до конца. |
| Вот оно каково житьишко наше горькое — неурожаи одолели! — Хлеба у вас плохи? — Хлеба у нас, парень, колос, что волос, глянешь зерно — всего одно… Вот они наши хлеба. На промыслы бы какие, так мироеды поедом едят нас. Такова ли жадность у них. Не подступайся. Из кабалы и не выходим. Только летом чуть уплатишь подати — зимой жрать нечего… К говорившему подошли товарищи. Что это были за лица! Бледные, жалкие, искалеченные, с мутными, потухшими глазами, тяжело дышавшие люди казались отмеченными теми резкими чертами, которые холера кладет на свои жертвы. Поступь их была неровна, понуренные головы, бессильно повисшие руки, вдавленные от лямок груди производили на свежего человека самое тяжелое впечатление. — Вы все через Онегу шли? — спросил я… Они переглянулись. Я повторил вопрос. — Онегой… — Вы сюда как? В Онегу как попали? — Спервоначалу лямились… Потом и пошли в Онег-реку к Соловкам. Напредь уговор был. — Трудна была, поди, работа? — Чего трудна… Ровная… Средственная работа! — Казалось, они потеряли даже сознание тяжести этого неустанного, обессиливающего, лошадиного труда. — Заработка мало осталось? — Прохарчились очень. Ноне харч дорог. Рубля по четыре остаточных пришлось. — Тоже, верно, и в кабак снесено не мало? — Без кабака не обойдешься. Никак без кабака не обернуться. Таперчи как у всех животы подведет, так и режет, а кого и лихоманка с огневицей хватит. Как без кабака? Прогреет внутри, другим человеком станешь! — Без кабака — пагуба. Почитай, все бы легли… Ах, родители наши, зачем на такое голодное житьишко произвели нас! — Молитва пред св. Иринархом помогает в эфтих случаях! — вмешался молодой монашек. — Какой Иринарх? — Под спудом почивает! — Святой? — То есть, они еще не святые, не утверждены Синодом, одначе, многие чудеса бывают. Особливо, ежели кто с верою… Зубная боль теперь — тоже помогает. У нас и молитва такая есть. Но главное, чтоб сердце чисто. Онамедни вдова одна благочестивая молебен отслужила, что ж бы вы думали? — Ныне извещает из Архангельска, что ей пенцыон вышел! Я пошел за ограду зеленевшего тут же кладбища. |
| «И я почувствовал, что так больше не могу, что я должен уйти отсюда совсем; пусть лучше меня расстреляют как дезертира, но больше нет у моей души сил на все это». С подгибающимися от слабости ногами он пошел к станции. Позднее это состояние Грин передаст своему герою из рассказа «Тифозный пунктир». «С платформы… виден был ряд вагонов проходящего эшелона: светящиеся окна теплушек и раскрытые двери их дышали огнем железных печей, бросающих на засыпанный сеном снег рыжие пятна. Там ругались и пели. Закрывая хвост эшелона, темнели белые вагоны санитарного поезда, маня обещаниями, от которых содрогнулся бы человек, находящийся в обстановке нормальной. Взглядывая на них, я думал, что нет выше и недостижимее счастья, как попасть в эти маленькие, уютные и чистые помещения, так нерушимо и прочно ограждающие тебя от трепета и скорбей мучительной, собачьей жизни, нудной, как ровная зубная боль, и безнадежной, как плач». Герой Грина стоит на посту и лишь видит уходящий поезд, похожий на ускользающую мечту, его автору повезло больше. Санитарный поезд стоял на третьем пути. «– Ваш поезд куда уходит? – спросил он. – В Петроград, – коротко ответил врач. – Не возьмете меня с собой? – спросил Александр Степанович на всякий случай, безо всякой надежды на положительный ответ. – А чем вы больны? – спросил врач, по речи не русский. – Все болит, – неопределенно сказал Грин. – Поднимитесь в вагон, я вас осмотрю. Внимательно осмотрев и прослушав Александра Степановича, врач буркнул: „Туберкулез“, – и приказал санитару вымыть, остричь и положить Александра Степановича в койку. Через час Александр Степанович в чистом белье лежал на чистой постели и чувство благодарности к сумрачному врачу-латышу вызвало несколько слезинок на глазах измученного человека. „Ты спас меня, ты спас меня…“ – шептал он, засыпая. Ночью поезд двинулся. Александр Степанович спал мертвым сном. Остановка в Великих Луках (по версии Калицкой, во Пскове. – А. В. ) – врачебная комиссия. Александр Степанович получает двухмесячный отпуск по болезни». |
| б) Благожелание в положительной форме состоит в том, чтобы содействовать счастию другого. Это гораздо труднее первого, потому что вообще гораздо легче разрушать, чем созидать. Служит ли это содействие счастью другого лишением для нас лично? Если бы оно оказалось лишением для нас, то его следовало бы отнести в область безрассудства и исключить из числа добродетелей, которые не могут не быть благоразумием. Идеалом благожелания в положительной форме служит наибольшая польза другого при наименьшем самопожертвовании со стороны благотворителя. «Упускать из виду собственное счастье было бы не добродетелью, а безумием» 75 . Благотворить следует потому, что мы создаем себе этим право на благодарность и на помощь со стороны других. Кроме того, сама благотворительность приятна и доставляет нам наслаждение в силу симпатии, которую человек по природе чувствует к себе подобным 76 . «Если бы я думал о вас более, чем о себе самом, то был бы слепцом, ведущим слепца, и оба вместе мы упали бы в пропасть. Чтобы ваши удовольствия были для меня дороже своих – это так же невозможно, как и то, чтобы ваше зрение было для меня лучше своего. Мое счастье и несчастье составляют такую же часть меня самого, как мои способности и мои органы. Утверждать, что я думаю о вашем несчастии более, нежели о своем собственном, так же нелепо, как и оказать, что ваша зубная боль для меня чувствительнее, чем для вас самих» 77 . Итак, довольно жертв, довольно отречения от личных выгод! Только этими и подобными средствами каждый может содействовать прогрессу и ускорить торжество всеобщего счастья 78 . Таким образом, на первый вопрос, – в чем состоит критерий для определения нравственной ценности удовольствий, – Бэнтам отвечает указанием на количество удовольствия, как на такой критерий: возможно большая степень счастия есть идеал. Чем превосходнее удовольствие количественно, тем выше оно по своему достоинству. На второй вопрос, относительно оснований для перехода от эгоизма к деятельности в пользу других, Бэнтам отвечает учением о совпадении пользы членов одного и того же общества, вследствие чего служение благу другого является лишь окольным путем для достижения собственного счастья и допустимо лишь в пределах этого совпадения. |
| Деятельность человека и действие Божие, молитва и деятельность: можете ли сказать что-то о соотношении того и другого? Я думаю, что мы делаем две ошибки. Во-первых, воображаем, будто деятельность исключает Божие присутствие; разумеется, не полностью, но нам кажется, что когда мы погружены во что-то, мы как бы не с Богом. У меня много оснований думать, что это не так. Бог с нами в нашем делании – если то, что мы делаем, не греховно или дурно: если оно греховно или дурно, Бог борется за то, чтобы мы опомнились. С другой стороны, если мы совершенно законно озабочены чем-то, мы можем быть уверены, что Бог озабочен тем же самым. Знаете, если мы неспособны молиться с полной собранностью, помня только Одного Бога, потому что кто-то, кого мы любим, умирает, или болеет, или в смятении, мы можем сказать: Господи, вот что меня очень заботит! – и Господь ответит: Меня тоже, давай вместе скорбеть об этом или вместе нести эту заботу!.. Так что на самом деле всегда возможно, чтобы Бог был с нами в любой ситуации. Конечно, бывают моменты, когда мы должны думать только о том, что делаем, потому что дело не может быть сделано рассеянным умом. Я имею в виду, например, то время, когда во время войны я занимался хирургией. Когда ты должен оперировать раненого солдата, невозможно оперировать руками и одновременно пребывать в состоянии созерцания, потому что в какой-то момент ты очнешься и увидишь перед собой труп. Но мы можем сделать то, что сделал перед битвой, где он командовал, один английский военачальник. Перед началом сражения он сказал: «Господи, сегодня я буду слишком занят, чтобы вспомнить о Тебе, но Ты меня не забудь!» – и с этим пустился в битву. И Бог как бы вступил туда вместе с ним. Во-вторых, мы слишком часто воображаем, будто молитва состоит в том, чтобы сосредоточиться умом на Боге. Это так, это верно тогда, когда мы имеем возможность не думать ни о чем другом. Но что еще важнее: вы все знаете, как, получив утром письмо с замечательной новостью или убийственным известием, вы весь день живете под впечатлением того, что сообщило письмо. Весь день полон сияния, потому что новость такая замечательная, или весь день омрачен полученным печальным известием. И вам совершенно не нужно напоминать себе о письме, которое принесло вам мрачную или светлую весть: ваше сердце и так или сжалось, или открыто и поет, мы все это знаем на опыте. Или очень верный образ дает один русский духовный писатель XIX века: он говорит, что ощущение Бога должно жить в нас, словно зубная боль 6 . |
| Даже неявная сдача позиций по перечисленным позициям перекроет положительный эффект от ВТО, если конечно он существует. Равно и заключение соглашения с ЕС, если оно приведет к принципиальному отказу России от экономических рычагов давления на русофобские страны (с Польшей - снятие запрета на поставки мяса; с Литвой - нефти; с Молдавией и Грузией - на вино и сельхозпродуцию) приведет к ущемлению не экономических, но политических позиций России. На сегодня особенно призрачным кажется новое соглашение с ЕС. Если Польша из-за сущей мелочи заблокировала начало переговоров, то можно представить как скоро парламент этой страны ратифицирует договор Россия-ЕС, если он когда-либо будет подписан. Ведь мы Энергетическую хартию подписывать не собираемся? Вообще, как представляется Европе не нужен новый договор с Россией без уступок со стороны последней в энергетической сере; нам договор нужен, так как Европа наш основной экономический партнер, но «энергетические» уступки мы делать не хотим. Ситуацию усугубляет тот факт, что завершающую фазу переговоров с Европой будет проводить уже преемник Путина - от этого как-то особенно тревожно. 3. Третья «лакмусовая бумажка» - наша зубная, (головная и все прочие) боль Украина . Очевидно, В.Ющенко решил смахнуть фигуры с шахматной доски, когда ход партии его престал устраивать. Сам Ющенко на подобный шаг не способен, это ход Америки. В очередной раз США показали нам, как надо поступать: «расставленные флажки», нормы демократии не принимаются во внимание, если того требуют геополитические интересы. Хотя если поглядеть - все козыри в руках России. Все! Россия единственная страна в Европе, которой выгоден раскол Украины - а к этому дело идет, - поскольку униатский Запад никогда уже не будет нашим. Да он нам и не нужен. Нам нужен Крым и Донбасс - части Русской цивилизации. И он уже наш, не надо только бояться действовать. Немного «дрожжей» (а их в нашем Стабфонде охо -хо!), политической воли и смелости в поддержке сепаратистских настроений и партия будет сыграна. |
| 9 января. Владыка спросил, чем занимаюсь, и потом предложил подать ему представление об отчислении от Успенского Собора двух месяцев Макарьевских Четьих миней, которых недостает в экземплярах синодальной библиотеки. Упомянул о том, что из библиотеки Успенского собора все латинские книги переданы в Московскую семинарскую библиотеку. Мимоходом и довольно загадочно дал разуметь, что дело идет о распределении книг синодальной типографии, между которыми довольно значительных на иностранных языках. При этом он указал на сочинения против Камня веры, напечатанные в Швеции 143 . Потом спросил, есть ли что нибудь у нас против раскола? Когда я напомнил о статье Никиты Петровича 144 , он заметил, что полемика его неудачна, вдается слишком в далекое и на романтический манер излагается в виде какого-то разговора. При этом прибавил: „Я написал на вопрос, предложенный мне от раскольников: могут ли они молиться за своих отцев? Я отвечал, что без всякого сомнения могут, исключая впрочем закоренелых, как то Никиту. Ответ свой однако же послал для обсуждения к Преосвященному Григорию 145 , с тем, чтобы он в случае нужды показал Митрополиту 146 . Но Преосв. Григорий болен“. После того Владыка спросил: читал ли я речь Владимирского предводителя дворянства? И сделал замечание на то, что вошло в моду писать к Государю адресы, по примеру Англичан, с которыми воюем, и которые иногда кидают грязью в свою королеву. Есть в речи нечто и религиозное: но этот предводитель любит выражаться слишком напыщенно. Владыка подтвердил слух о победе над турками, приписывая успех Хомутову, а не Ушакову, и заметил, что успехи доселе доставались благачестивым. О Хомутове рассказал, будто Государь хотел ему поручить дела Кавказские но он смиренно отказался, не чувствуя себя к тому способным. Меньшиков, говорят, начинает прибегать к молитве. Он умен, но любит слишком шутить. О назначении Муравьева на Кавказ говорил с утешением, как по отношению к его знакомству с тамошним краем и его энергетическому характеру действования, так и по отношению к его благочестию. Рассказал о том, как вышло его назначение. Паскевич ему не благоприятствовал еще со времени Персидской войны, когда предвосхитил у него взятие Тавриса. Воронцов тоже что-то имел против него. В настоящее время Государь хотел его послать в Финляндию. Но зубная боль задержала его в пути. Между тем с Кавказа получены известия, которые требовали скорее заменить Реада, и Государь послал Муравьева. Наконец Владыка говорил о Преосвященном Иннокентии 147 , что он недели с две назад писал к нему. С ним повторилась болезнь. Рука в письме несколько нетверда. Жалея об нем, замечает в его проповедях слишком большую наклонность приноравляться к обстоятельствам времени. Касательно его предсказания о победе над врагами заметил: „Если ему дано так говорить, пусть так. Если же он говорил так для воодушевления только воинов, то кажется нужно было бы быть умереннее“. 1857. |
| Мир вольных оттолкнул его, к миру зэков он сам пренебрегал пристать. Сперва в своём одиночестве он всё читал книги — «Борьба за мир», «Кавалер Золотой Звезды», «России славные сыны», потом стихи Прокофьева, Грибачёва — и! — с ним случилось чудесное превращение: он и сам стал писать стихи! Известно, что поэтов рождает несчастье и душевные муки, а муки у Мамурина были острей, чем у какого-нибудь другого арестанта. Сидя второй год без следствия и суда, он по-прежнему жил только последними партийными директивами и по-прежнему боготворил Мудрого Вождя. Мамурин так открывался Рубину, что не тюремная баланда страшна (ему, кстати, готовили отдельно) и не разлука с семьёй (его, между прочим, один раз в месяц тайком возили на собственную квартиру с ночёвкой), вообще — не примитивные животные потребности, — горько лишиться доверия Иосифа Виссарионовича, больно чувствовать себя не полковником, а разжалованным и опороченным. Вот почему им, коммунистам, неизмеримо тяжелей переносить заключение, чем окружающей беспринципной сволочи. Рубин был коммунист. Но услышав откровенности своего как будто единомышленника и почитав его стихи, Рубин откинулся от такой находки, стал избегать Мамурина, даже прятаться от него, — всё же своё время проводил среди людей, несправедливо на него нападающих, но делящих с ним равную участь. А Мамурина стегало безутишное, как зубная боль, стремление — оправдаться перед партией и правительством. Увы, всё знакомство со связью его, начальника связи, кончалось держанием в руках телефонной трубки. Поэтому работать он, собственно, не мог, мог только руководить. Но и руководство, если б это было руководство делом заведомо гиблым, не могло вернуть ему расположения Лучшего Друга Связистов. Руководить надо было делом заведомо надёжным. К этому времени в Марфинском институте проступило два таких обнадёживающих дела: Вокодер и Семёрка. По какому-то глубинному импульсу, рвущему плети логических доводов, люди сходятся или не сходятся с первого взгляда. Яконов и его заместитель Ройтман не сошлись. |
| Ты, конечно, спросишь, как до него добираться? А видишь ли, у нас есть особый дар внутреннего созерцательного внимания и нам надо упражнять его. Надо прислушиваться к жизни нашего собственного инстинкта, той великой и умной подземной силы, без которой наша жизнь была бы совсем невозможной. Эта сила растит и строит человеческий организм – это удивительное сожительство или «земное единожительство» личного тела и личной души. Он печется о нас, ведет нас и охраняет, присутствует во всех органах нашего естества. Можно было бы сказать, что каждому человеку дан от Бога некий внутренний «строитель». Это он «просыпает» тебя по утрам, потому что ты «достаточно» поспал; он именно «просыпает» тебя изнутри, тогда как другие люди могут тебя только разбудить. Ты видал, вероятно, людей, которых никак не добудишься? Понятно почему: ты их насильно и произвольно будишь, а «их» органически-внутренне «спит»... Ты по скользнешься на ходу – а он уже позаботился о том, чтобы ты не упал: он поддержал твое равновесие. Ты порезал палец, и уже все сделано для того, чтобы ты не истек кровью; и пока ранка не заживет, она будет изнутри залечиваться твоим заботливым Врачом. Что бы ты ни предпринял, он все время заботится о тебе. Ты сегодня много поработал и хотел бы просидеть над книгами еще всю ночь; он считает это вредным и заявляет об этом в форме усталости и сонливости. И если ты будешь настаивать на своем, начнешь много курить и пить крепкий кофе, то ты окажешься с ним в разладе и он может устроить тебе внутреннюю «забастовку». Трудный и напряженный день прошел, тебе пора спать, и он сигнализирует тебе об этом: глаза твои слипаются, ты начинаешь зевать и становишься вял и сонлив. Это от него идут чувства голода, жажды, холода, скуки и тоски: ты не бережешь себя, ты не знаешь, что тебе нужно, а он знает все потребности твоего организма и бережет тебя. Это он предупреждает тебя о том, что тебе нужно больше углеводов (сахар), меньше соли, гораздо больше витаминов; это от него «мороз по коже», чихание, зубная боль, повышенная температура, обложенный язык. Если ты не считаешься с этим – тем хуже для тебя; он не может и не будет «уговаривать» тебя, а сделает тебя слабым и больным – одумывайся и опоминайся, забрел в тупик – ищи выхода... |
| А батюшка на это как бы с укором замечает ей: «Деточка, срывать не надо» и осенил ее своим благословением; после этого зубная боль тут же прошла. Батюшка зорко наблюдал за Софьей Анисимовной; он видел её и большие и малые дела, все открывал ей на исповеди, чем возбуждал в ней благоговейный трепет и восторг. Приходит она раз к одной знакомой, которая не могла постичь тайны благодати пастыря и неправильно смотрела на его великую духовную деятельность. В благородном негодовании за такое недостойное суждение Софья Анисимовна начала горячо и порывисто доказывать всю неправильность и неосновательность её мнений, ясно обрисовывая всю красоту духовных действований пастыря, глубину его мудрости и провидения. Пошла она после этого в Собор; батюшка с любовью и ласкою благословляет ее и говорит: «Сонечка ты меня все хвалишь, мне это очень тяжело, не надо так», показав ей все величие своей праведной души, которая смиренно избегала похвал и отличий. Пришла Софья Анисимовна раз на дом к батюшке, но, так как батюшка был очень слаб, то няня не хотела докладывать о ней и решительно объявила, что батюшка не велел никого принимать. Софья Анисимовна стала упрашивать ее доложить о ней. Сострадательная няня отправилась и доложила батюшке. Батюшка, не смотря на свою слабость и изнеможение, велел ее пустить к нему. Няня стала просить ее поменьше говорить батюшке, чтобы не беспокоить его. Софья Анисимовна обещала, но батюшка, встретив ее, поступил иначе. Он повел ее в приемную комнату и стал расспрашивать, зачем она пришла? Софья Анисимовна, помня наказ няни, поспешила возразить батюшке, что ей хотелось только получить от него благословение. Но пастырь, видя, что много горечи и скрытого страдания накопилось в её наболевшей душе, пожелал все снять с нее и облегчить наболевшее сердце. «Расскажи мне, все расскажи, деточка», – словами нежного любящего отца ласкал ее пастырь. Душа её вся раскрылась и она все рассказала батюшке. Пастырь, видя такой благоприятный для себя момент, стал обильно насаждать в открытой глубоко преданной душе ревностное стремление и преданность Господу: он изрек ей глубокие назидания, как идти к Господу, как украшать себя смирением, незлобием, состраданием к ближним. Пришла еще раз как-то Софья Анисимовна к батюшке на дом (когда он уже не служил в Соборе) и стала разглядывать его лицо, в полной уверенности, что он не видит; вдруг пастырь, оком прозорливой мудрости познав о её любопытствующем наблюдении над ним, полушутливо сказал: «Сонечка, зачем ты на меня смотришь»? |
|
|
