| Вековое безмолвие, царствовавшее на площади разрушенного ветхозаветного храма, было прервано на короткое время только при императоре Юлиане богоотступнике. В своем противодействии христианству Юлиан, как известно, искал для себя опоры не только в язычестве, но и в иудействе. С этою целию он огласил по всем иудейским общинам свое благоволение и свое намерение возобновить разрушенный иудейский храм, и вошел с этою целию в непосредственные сношения с тогдашними представителями иудейства, особенно с патриархом Гиллелом вторым (Июлос), который, с своей стороны, утвердил императора в возможности возобновления кровавой иерусалимской жертвы. Judeos amare se simulans et in templo eorum immolaturum se esse promittens, говорит о Юлиане блаженный Иероним (на Дан.9:34 ). Поручение самого возобновления храма Юлиан возложил на одного из своих доверенных людей, ученого антиохийца Алипия, которого снабдил для этой цели всеми полномочиями. Кроме казенных средств, Алипий собрал многочисленные пожертвования от иудейских общин и распорядился приступить к возобновлению святилища по его древнему плану. Но едва было приступлено к закладке оснований, как страшное землетрясение, соединенное с извержением пламени из древних катакомб храма, навело такой ужас на работников храма, что Алипий принужден был оставить свое предприятие в самом начале. Явление было понято всеми не только христианами, но и язычниками и иудеями, как выражение небесного гнева за возобновление места, обреченного херему. «Если кто нибудь считает невероятным это повествование, говорит Созомен (V, 22), тот может обратиться к свидетелям-очевидцам, которые живут еще доныне; пусть он спросит иудеев и язычников, зачем они оставили это свое дело неоконченным или точнее, что помешало им приступить к этому делу»? Действительно, подтверждение этому повествованию находим у языческого писателя Аммиана Марцеллина (Am. Marc. XXIV), друга Юлианова. Таким образом попытка возобновления ветхозаветного храма при Юлиане окончилась более глубоким его разрушением, так как при этом некоторые сохранившиеся части храма были сняты. Верование в неприкосновенность этого места, как обреченного на полное запустение, утвердилось еще более. |
| Дикие нравы населения делали невозможным провести в отношении к этой области разделение гражданской и военной власти, и во главе управления Исаврии стоял командир военной силы, расположенной внутри страны в отдельных крепких пунктах. 568 Большая часть этой области не признавала над собой ничьей власти, и население пребывало в первобытной дикости. Слава разбойников прочно держалась за исаврами, а от половины IV века Аммиан Марцеллин сохранил подробные сведения о тех страшных разбоях, какие они производили время от времени в соседних провинциях. Собираясь в шайки, исавры с чрезвычайной быстротой и невероятной наглостью предпринимали походы в соседние области, грабили и разоряли мирное население, не останавливались иногда и перед стенами укрепленных городов. Их дикая отвага, быстрота и особое умение преодолевать всякие трудности перехода через крутые горы делали их неуловимыми для регулярной армии, и римская власть ограничивалась в отношении к разбойникам лишь тем, что старалась загонять их в родные ущелья, не тревожа в их собственной неприступной стране. В обеспечение мира правительство требовало от исавров заложников, что, однако, недостаточно обеспечивало спокойствие с их стороны. 569 Последний из описанных у Аммиана Марцеллина набегов исавров относится к 368 году. В 403 году, собравшись с силами после долгого затишья, исавры вновь зашевелились. Их шайки появились сначала в Киликии, прошли оттуда в Сирию и грабили население до самых границ с Персией; на западе они опустошали Ликию и Памфилию, на севере Писидию и Ликаонию, проникли оттуда в Каппадокию и дошли до самого Понта. 570 Это бедствие было тем тяжелее, что оно захватило и те области, которые лишь недавно терпели грабительские подвиги Трибигильда и его дружин. Более трех лет продолжали исавры свои разбои. Когда Иоанн Златоуст был на пути к месту изгнания в году, слухи о появлении этих разбойников провожали его по всей Каппадокии. В Кесарии Каппадокийской сделана была остановка, так как поблизости хозяйничали исавры и все военные силы выведены были из города для борьбы с разбойниками. |
| Когда Израиль впервые вошел в ханаанскую землю, сто двенадцать городов, упомянутых по именам в книге Иисуса Навина, вместе с деревнями, принадлежащими им, достались на долю племени Иуды 197 . Сорок восемь городов были даны левитам из владений, принадлежавших другим племенам. Половина племени Манассия, на востоке от Иордана, получила в наследство всю страну Аргова, со всем царством васанским до Едромма, в котором было шестьдесят городов; «все сии города укреплены были высокими стенами, воротами и запорами, кроме городов открытых, коих было весьма много» 198 . В историях войн римлян с иудеями, прежде, чем последнее колено Израиля было искоренено из земли своей, чтобы быть рассеянным в другие страны, Тацит, как было уже упомянуто, рассказывает, что кроме городов, большая часть Иудеи была покрыта деревнями, и Иосиф Флавий повествует, что верхняя и нижняя Галилея была густо усеяна городами и многолюдными деревнями. Когда, наконец, иудеи были «осаждаемы во всех своих заставах», то один из римских историков сделал им подробное исчисление, свидетельствуя, что пятьсот сильно укрепленных цитаделей и девятьсот восемьдесят пять больших деревень были разорены до основания 199 . Многие из городов этой земли были снова построены и населены, но только не иудеями. Птолемей, во втором столетии, упоминает в своей географии более, чем о пятидесяти городах, лежащих в древних границах Израиля, и еще о гораздо большем числе, лежащих в пределах «царства Соломонова». В четвертом веке, согласно свидетельству Аммиана Марцеллина, в Палестине были знаменитые города, которые соперничали между собой в обширности. Сирия, по словам Гиббона, была усеяна древними и цветущими городами до дней Гераклия, в седьмом столетии. В ней было в дни восточной империи двести епископов, и хотя некоторые из епископских местопребываний показаны, как деревни, однако, немалое число их было многолюдными и цветущими городами. Кесария, Антипатрида 200 , Монте-Пелегрино (Athlite), Рамла, Рас, Ливан, Арка, Панеада 201 , Акра 202 , Гераза (Gerash), Аджелоун (Adgeloun), не считая многих других крепостей и стенами обнесенных городов в Сирии, были довольно сильны, чтобы противостоять нападениям могущественных армий крестоносцев, и некоторые из них были взяты только после отчаянных и продолжительных осад 203 . В четырнадцатом столетии Сирия, по разрушению многих из её городов и укреплений, считала ещё у себя тридцать крепостей. |
| Для характеристики Юлиана как человека следует обращаться к тем же, большею частью, пристрастным источникам, по которым мы пытались ознакомиться с его церковной деятельностью. Либаний в похвальном слове Юлиану выражается, что риторика обратила к богам его героя. Мы бы предпочли здесь выражение школа, как более понятное в наше время. Может быть, в связи с личными школьными воспоминаниями легче объяснить закон его, воспрещающий христианам преподавание. Юлиан увлечен был поэзией языческого культа, реальная же скромность христианства казалась для него соблазном и безумием. В попытках оживить фикцию старого мировоззрения Юлиан растратил свой острый ум, красноречие и необычайную начитанность. Но только что он умер, вся его система рухнула, и язычество уже не в состоянии было оказать противодействия христианским началам. По его смерти открылся, однако, вновь ожесточенный спор между его приверженцами и противниками из-за оценки характера его деятельности. Одни превозносили его до небес, другие топтали в грязь и всячески унижали его личный характер. Нужно полагать, что Либаний в своем преклонении пред Юлианом набрасывает слишком яркие краски, сравнивая, как мы видели выше, своего героя с богами. Менее повышенный тон в характеристике историка Аммиана Марцеллина27. Он указывает такие черты, которые действительно свойственны были Юлиану и засвидетельствованы с разных сторон. Таковы его умеренность и самообладание. Он довольствовался самой скромной пищей и мало спал. Подкрепив кратким сном свое тело, он сам лично проверял караулы и пикеты, а затем обращался к занятиям науками. Он был глубокий знаток в науке военного дела и гражданского управления, весьма тщательно вникал во все судебные процессы и являлся непреклонным судьей. О его мужестве свидетельствует множество битв, он был чрезвычайно вынослив к холоду и зною. Если теперь обратиться к христианским писателям, то получим иное впечатление. По смерти Юлиана в церквах были публичные молебны. Это был дракон, чудовище, Навуходоносор, Ирод, страшное пугало, преследующее народ Божий. Он был апостат по природе, жестокий и самый гнусный из людей. С коварством он принимает вид той дьявольской змеи райской, которая живет в его груди. |
| Второй акт был внушен Валентиниану, в начале его царствования, еще менее чувствами его, как христианского государя, нежели заботою об общественном спокойствии. Ночные жертвоприношения (запрещенные в несколько приемов Константином и Констанцием) были везде возобновлены при Юлиане. Занятие магией так же благоприятствовал пример этого последнего государя и его самых ближайших советников. В 364-м и 365-м годах были изданы два закона против магических заклинаний и ночных жертвоприношений 530 . Как ни необходимы они были, однако эти законы, кажется, применялись с осторожностью. Один из представителей языческой партии в Риме, Претекстат, бывший в то время проконсулом Ахаии, добился того, что элевзинские таинства (которыя совершались ночью) были исключены из этого запрещения 531 . Историки видели в согласии на это слабость со стороны Валентиниана; между тем, здесь нужно признать скорее умеренное выражение мысли императора. Видно он вознамерился прекратить злоупотребления, не нанося в то же время вреда отправлению языческого богослужения, одною из важных частей коего были древние и знаменитые элевзинские таинства. Несколько лет спустя, Валентиниану представился случай яснее показать свое свободное направление в деле религии. Как и Константин, но с большею ясностью в выражениях, он объявил в 371-м году, что правильные гаруспиции не входят в число запрещенных деяний. «Я не нахожу преступными», говорит он, «ни это искусство, ни другие какие-либо религиозные обряды, установленные нашими предками. Доказательством тому служат законы, изданные мною в начале моего царствования: они предоставляют каждому свободу следовать той вере, какой кто хочет. И я не осуждаю гаруспиций; я только запрещаю примешивать к ним преступные деяния» 532 . Достаточно прочесть Аммиана Марцеллина, чтобы убедиться в том, что во время Валентиниана храмы были открыты, и оракулы были свободно вопрошаемы. Язычество было свободнее, нежели при Констанции, и, естественно, христианская религия приобрела вновь ту свободу, какую отнял у нее по частям Юлиан, делая вид, что он поддерживает ее в целом: таким образом было установлено равновесие между обеими религиями, как при Константине. Но, отличаясь в этом отношении от Константина, Валентиниан воздерживался высказывать, в своих речах и законах, свои личные верования и склонности, или отвращение в деле религии. |
| Рожденный ею младенец и был Зороастр. Он засмеялся тотчас по рождении, что изумило всех, и послужило указанием будущего чрезвычайного служения Зороастра. 689 Первыми, обратившимся к учению Зороастра, были: слуга Вистаспа Yamaçp и Frasaostra – его брат. Они и упоминаются в Авесте, как его друзья и распространители его учения. 690 В исторические времена, как мы заметили уже, Зороастрова религия была далеко распространенной и государственной религией. Дарий особенно заботился об этом. Он носил титул «царя волей Ормузда». «Rex est voluntate Anromazdis». 691 Рёт, как и другие, видевшие в Вистаспе Авесты исторического Гистаспа, в этой войне думали также видеть известную в истории войну иранцев с массагетами, но, при невозможности отождествить царя Вистаспа с историческим Гистаспом, сближение легендарных сказаний с историческими, и в этом отношении, не может быть допущено. (Röth. Gesch. d. abend, philos. specul. Zoroaster. II capit. s. 385 – 387). 692 Что Авеста явилась на востоке, видно и из того, что составитель её представляется более знакомым с восточными странами Ирана, и описывает их с особенной подробностью. См. в Vendidad. исчисление стран, созданных Ормуздом. Fargard. 1. 693 Большая часть древних сказаний, как мы видели уже, изводит Зороастра с запада. Мысль о происхождении его из Бактрии основана главным образом на авторитете Аммиана Марцеллина, который, по всей вероятности, место его проповеди смешивает с местом его происхождения. Мнение его послужило поводом к такому же взгляду и у европейских ученых. Spiegel. Avest. II. I. IX. Ibid. s. 208 – 209. 696 В самом тексте Авесты находят подтверждение этого, так как нигде не упоминается о св. слове, как слове письменном, а указывается на него, как на устное предание, которое, следовательно, составило из себя книгу во времена позднейшие (Ibid II. s. 213). 697 Huzvaresch значит «bonum sacrificium habens». Перевод этот явился не ранее IV столетия нашей эры. 698 Древний текст в это время стал уже непонятен народу. Перевод этот был также необходим персам, как Таргум – позднейшим евреям. Самый язык ново-персидский – Гуц-фареш – принял в себя много чуждых слов и оборотов семитского и туранского происхождения. Spiegel. В. I. 11. 21. 278. |
| Был он maxima rerum, но res: средоточием фактов, нагромождением вещей. Амфитеатры, рынки, казармы, гостиные дворы; бани огромнейшие и роскошнее всех храмов. Были, правда, и храмы — трезвых римских богов и слегка подвыпивших восточных. Был образ вселенной, Пантеон, «совокупление неба и земли» по слову, позднему слову, Аммиана Марцеллина. Чего только не было: волчица, Тарпейская скала, «и ты, Брут», всесожжения, гладиаторы, триумфы; Цинциннат, Сципионы, Сулла, шествие Августа к Алтарю Мира со свитой и августейшею семьей, Нерон с его котурнами и трагическою маской, Адриановы архитектурные потехи в летней резиденции близ Тибура и среди свирепых сеч вечно грустный Марк Аврелий. Было и небо над всем этим, но как в Пантеоне — чересчур в супружестве с землей. Было небо, да не было небес, или разве те, куда так грузно возлетает ширококрылый отрок, знаменующий, Время и посмертное обожествление императорской четы, на цоколе исчезнувшей колонны Антонина Пия в одном из ватиканских внутренних дворов… Небеса невидимы. Но молитвы, что стали возноситься к ним, словно приподняли небо над Римом, сделали его легче и светлей. Выросли базилики на холмах, колокольни устремились ввысь, а потом пришла очередь и куполам. Сколько их нынче, не счесть. Но всех выше, округленнее, стройней поднялся тот, что в мечте своей выносил одинокий, скорбный, даже и славой своей измученный старик, и поставил над собором, воздвиг в небо и в небеса, дабы вечно он плыл и сиял над величественнейшим в мире городом. С тех пор высоким, возвышенным величие это стало с окончательной ясностью для всех. Завершилось восполнение того, чего некогда Риму недоставало. Посреди Колизея нынче стоит большой деревянный крест в память мучеников, принявших смерть на его арене. Но искупительное просветление началось с первых же их погребений и с первых базилик. Был еще по-древнему великолепен Рим, когда к подземным усыпальницам и апостольским его гробницам вереницей потянулись с пением, ладаном и зажженными свечами паломники из отдаленнейших земель. |
| 4 . «Постелями служили нам ночью щиты; они блистательнейшим образом шли у нас и вместо кровати, и вместо всяких покровов. На них мы отдыхали, греясь телом при огне, хотя и не очень ярком, Сон и бывающие в сновидениях мечтания были далеки от нас, как будто и они были испуганы. Ни о ком нельзя было сказать, чтоб он выдерживал лучше другого [напротив, те, которые вчера казались крепче и ободряли других, сегодня были вялыми и унылыми]; при общем для всех бедствии, телесное и душевное настроение у всех было одинаково. Иной говорил о завидной доле умерших, которые уж освободились и от заботы и от трудов; другой сожалел о будущем поколении, с какими-то еще бедствиями и ему придется проходить свою жизнь. Наши разведчики также утомились, побежденные множеством зол, и не имели силы идти впереди, наобум и даром блуждая по снегу. Но самое большее бедствие заключалось в том, что мы шли по неприятельской земле, и уже вследствие этого наше положение не было безопасно; напротив, зло грозило нам одинаково как от зимы, так и от врагов». Прибыв в селение Ворион: ατ τν μην γενμενοt τν Βοριν. Где именно было селение Борион или Ворион, положительно сказать невозможно. У Плиния и у Аммиана Марцеллина одно из северных устьев Дуная называется Borionstoma. Известно также одно придунайское укрепление, называемое Biroe (Itinerar. Anton., ρ. 225 Wess.), Βερη (Simocatta), Bireo (Not. dign. or. XXXIX, p. 98 sq. Bock.), Birafon, Bireon (Geogr. Ravenn. IV, 5, p. 179, 1 Pind.), Bereo (Tabula Peutinger). На его месте найдена надпись, из которой видно, что укрепление построено было Константином Великим в 320 году, после победы над Готами: [Imp. Caes. Fl. Valerius Constantin] us victor maximus triumfator [pius felix semper Augustus in Illy]rico victis superatisque Gothis... [hunc burgum] tempore felici ter quinquennaliorum [a fundamentis] ob defensionem rei publicae extruxit и t. д. (С. I. L, III, 6159). Cp. Anon. Vales. 21. Zosim. 2, 21. Но это придунайское укрепление может только служить новым доказательством, что одни и те же названия повторяются в разных местностях, прилегающих к Понту. |
| Будучи ритором по призванию и блестящим стилистом, искренно любя изящное слово, Иероним проявил свои литературные вкусы и в переводах. Получая возбуждение в простых образах подлинника, он любил украшать их подробностями и драматизировать положения. Руфин упрекает Иеронима в том, что при переводах из Оригена он делал вставки и выпуски, руководясь собственными догматическими убеждениями. С этой стороны довольно трудно проверить работу Иеронима, потому что греческий подлинник сохранился только для двенадцати бесед на пророка Иеремию и в виде фрагментов из катен для перевода бесед на Евангелие от Луки. Сравнения переводов с подлинниками показывают, что свидетельство Руфина нужно принимать с большими ограничениями. В своих переводах Иероним сохранил много чисто оригенистических тезисов, в которых видел впоследствии еретическое искажение христианства. Но в общем он старался избирать для переводов сочинения наиболее безукоризненные с точки зрения православия (беседа на Песнь Песней, трактат Дидима о Духе Святом) или переводить лишь те части сочинения, в которых не замечал отступлений от церковного учения (14 бесед на пророка Иеремию из 48). В редких случаях он вносил в перевод и прямые поправки. 4 . Иероним как историк. К историческим трудам Иеронима принадлежат перевод и переработка «Хроники» Евсевия, монашеские биографии и «De viris illustribus». А. Перевод и переработка «Хроники» Евсевия (379–381 годы). Первую часть «Хроники» – от Ноя и Авраама до падения Трои – Иероним перевел на латинский язык без всяких изменений. Во второй части – от падения Трои до двадцатого года царствования Константина – он сделал собственные добавления, особенно к истории Рима. Третья часть – с 325 года до смерти Валента – составляет его собственное произведение. Источниками для дополненной и самостоятельной работы Иерониму служили исторические труды Аврелия Виктора, Аммиана Марцеллина, Светония («De viris illustribus»), Евтропия («Breviarium») и других. Из них по большей части он делает буквальные выписки, довольно произвольные со стороны выбора и неточные в отношении хронологии. Подбор сообщений указывает на отсутствие у автора чувства важного и делающего эпоху в истории. Вместо этого он выдвигает на первый план интересное для текущего момента и важное для него лично. Таковы незначительные события в истории монашества и сведения биографического характера. «Хроника» несколько раз пересматривалась автором под углом зрения потребностей момента и личных настроений. |
| Как и у Аммиана Марцеллина, критика правления «христианских императоров» сочетается у Евнапия с враждебным отношением к народным массам. Историк негодует на то, что при преемниках Феодосия I, когда власть была у временщика Руфина, возвысились люди, «которые вчера или третьего дня выбежали из лавочки, чистили седалища или мели пол. Теперь они носили красивые хламиды с золотыми застежками и имели на пальцах печати, оправленные в золото». Труд Евнапия был смелым обличением пороков империи в правление Феодосия I и его ближайших преемников. Он отражал политические устремления языческой интеллигенции Восточной Римской империи IV—V вв., связанной со старой римской аристократией и оппозиционной к правлению «христианских императоров». Младшим современником и продолжателем Евнапия был грек Олимпиодор (V в.) , родом из египетских Фив. Олимпиодор всю свою жизнь посвятил литературным занятиям. Как сочинитель (возможно, он был и поэтом) и историк он пользовался большой известностью у себя на родине. В бытность свою в Афинах Олимпиодор близко познакомился с афинской философской школой и многими прославленными философами своего времени. Часть жизни он провел в Западной Римской империи, много путешествовал, наблюдал быт и нравы различных варварских народов, в том числе вестготов и гуннов, у которых побывал в 412 г., находясь в составе византийского посольства. Рассказ об этом посольстве — одно из самых ранних упоминаний о гуннских племенах в Европе . Сочинение Олимпиодора «История» (автор посвятил его императору Феодосию II), сохранившееся лишь в эксцерптах Фотия, состояло из 22 книг и охватывало всего 18 лет истории Римской империи — с 407 по 425 г. Хотя Фотий сильно сократил труд Олимпиодора, он все же передал не только важнейшие содержавшиеся в нем исторические факты, но и мысли автора. Сам Фотий довольно суров в оценке произведения Олимпиодора. Поклоннику изысканного стиля древних авторов, Фотию претит прежде всего простонародный язык этого историка — «ясный, но невыразительный и лишенный силы» . У Олимпиодора действительно намечается уже отход от несколько искусственного и подражательного стиля многих византийских авторов раннего времени и появляются зачатки новой манеры изложения, навеянной, быть может, близким соприкосновением с варварским миром. По всей вероятности, именно этот «народный» стиль и составлял основное своеобразие труда Олимпиодора. |
|
|
