| Я такое наблюдал не раз. Люди оказывались просто в ужасном состоянии, когда обращались ко мне с вопросом: отцы правы или Бультман прав? Где истина? Как вообще жить, сознавая, что существуют столь разные подходы? А проблема-то заключается в том, что в семинарии их совершенно не подготовили к встрече с текстом. Их научили, что на любой вопрос существует правильный ответ, и притом один-единственный, и святые отцы его давным-давно дали, а твоя задача его зазубрить, ну или снять с полки том, где все написано. Их не научили, что все гораздо сложнее, что текст Писания многомерен, что он даже в богослужении используется метафорически, в переносном смысле, аллегорически, символически... В результате возникает ситуация, когда люди, с одной стороны, понимают, что Священное Писание — это вроде бы центр нашей христианской жизни, а с другой — нечто взрывоопасное, чего лучше не трогать. Вот его и не трогают... — Может, здесь сказывается страх скатиться в протестантизм? У протестантов ведь принцип sola scriptura — «только Писание». Вот многим и кажется, что лучше с этой «скриптурой» не связываться. В церкви на Литургии читается — и достаточно... — Конечно, сказывается. Страх перед протестантизмом, перед либерализмом, модернизмом, Западом... вообще перед всем. Такие настроения в церковной среде всегда были: мол, антихрист наступает, нам надо от него спрятаться в какой-нибудь овраг, не то он нас съест. Надо сказать, что в таком страхе перед самостоятельным чтением Библии есть и рациональное зерно. Ведь если начать читать Писание бездумно, трактовать все буквально и каждую вырванную из контекста фразу считать руководством к действию, можно зайти слишком далеко. И такие примеры мы знаем. Но мы живем в современном мире, где страусиная политика неэффективна, где в мысленный овраг не спрячешься — информации вокруг море и она тебя даже в глухой тайге найдет. Интернет везде есть. Поэтому надо преодолевать эти вполне понятные страхи, надо трезво сознавать соблазны и не поддаваться им. В частности, не прятаться от Библии. Да, протестанты отвергают Предание, и это неправильно, это духовно опасный путь. Но отсюда не следует, что мы должны дать «симметричный ответ» и отвергнуть Писание. Да, мы считаем, что читать Библию необходимо сквозь призму святоотеческого опыта. Но все же — читать. Непременно. Не думать, что за тебя уже всё отцы прочитали. Ловушки «пространства благочестия» |
| 305 В целом новая литературная критика, по-видимому, венчает последовательный процесс герменевтической переориентации в современной библеистике. Он состоит из четырех стадий: 1) восприятие библейской истории как реальности; 2) поиск реальности за библейским повествованием; 3) безуспешные попытки интерпретировать историческую реальность; 4) интерпретация Писания как религиозной литературы, не касаясь вопроса о стоящей за ним реальности. 306 Кларк Пиннок в The Scripture Principle, pp. xiv-xv, 223, замечает, что в протестантизме водораздел проходит между классическим христианством и либеральным неохристианством, причем конфронтация сосредоточена вокруг «принципа Писания». По сравнению с этим различием классические разногласия протестантов и католиков выглядят тривиальными. Пиннок утверждает (с.133–144), что вне перспективы веры вся Библия становится незначащей и неправдоподобной; и критический анализ, направляемый вопросом змея ( Быт. 3:1 ), оборачивается негативной стороной, превращая Писание из слова Божьего, которое следует слушать и повиноваться ему, – в какой-то загадочный древний артефакт, заслуживающий лишь критического разбора на элементы. Взгляды Пиннока на Писание, в том числе его определение sola Scriptura (c.216–217) и утверждение, что «не библеистика, но христология занимает центральное место в христианстве» (с.16), создают основу для новых и многообещающих экуменических союзов между евангеликами и православными христианами на базе общего согласия с классическим христианским учением, основанным на первенстве Писания в том смысле, в каком его воспринимали отцы церкви. 307 Вот почему несостоятельно предложение Джеймса Барра в его книге Holy Scripture: Canon, Authority, Criticism. Подчеркивая сложность истории создания канона (с.1–18) и отвергая мнение, что окончательный канон или церковное предание могут служить адекватными герменевтическими критериями (с.29–81, 67–72), Барр защищает «свободу поиска» и герменевтический подход, основанный на «актуальных данных» текста и на достаточно двусмысленном обращении к «истине, какой бы она ни была», во всех областях знания (с.32–37, 110–126). Однако данные текста представляют собой множество различных притязаний на истину, а философский разум не даст никаких точных критериев «истины». У Барра наблюдается некое внутреннее противоречие между тем, как подчеркивает роль общины в создании канона, и пренебрежением решающей герменевтической ролью современной общины в использовании и интерпретации библейского предания. Более взвешенную позицию см. в: Harry Y.Camble, «Canon» и Gerald T.Sheppard, «Canonical Criticism», ABD, Vol.1, p.852–866. |
| В практической своей жизни человек соприкасался не с самим Писанием, а с взятыми из него богослужебными образами и цитатами, толкованиями, аллегорическими объяснениями. Библия оставалась основой для этих толкований, но они уже начинали жить собственной жизнью и порой заслоняли с собой Библию. Вспомним историю о бродяге в дореволюционной России, который убил проходившую мимо девочку и забрал у нее корзину с продуктами. Хлеб он съел, а яйца не тронул, потому что был постный день. Предание (пусть даже в высшей степени достойное, как, например, обычай поститься по средам и пятницам) заслонило прямую заповедь Писания «не убий». Сегодняшний бродяга может быть склонен к убийству ничуть не меньше тогдашнего, но вот по средам и пятницам он уже не постится, он уже вырос вне «бытового православия». Именно против такой подмены ополчились когда–то реформаторы. Лютеровский принцип «Sola Scriptura», краеугольный камень протестантизма, согласно которому только Писание может быть источником вероучения, был реакцией на искажения в церковной жизни, в защиту которых всегда находились отдельные цитаты из Отцов или давних соборных определений. Лютер, по–видимому, не призывал вовсе отказаться от Предания, изначально он лишь хотел выстроить определенную иерархию ценностей, при которой никакой набор цитат не мог бы опровергнуть ясных слов Писания. Изначальный пафос реформаторов — «не заслоняйте прямую заповедь Писания преданиями старцев!»— почерпнут из Евангелия, а значит, близок и всякому христианину. Но со временем оказалось, что «бытовой протестантизм» вместе с водой выплеснул и ребенка. Предание Церкви постепенно было вытеснено частными и противоречивыми преданиями отдельных группировок и направлений. Если Писание, как в протестантизме, вынимается из контекста Предания, значит, оно должно стать исчерпывающе понятным само по себе, без каких–либо дополнительных разъяснений. Для того, чтобы из Писания выводить ясную, непротиворечивую и однозначную систему вероучительных догматов, сам корпус текстов Писания должен быть приведен в соответствующее состояние. Каждому слову и выражению должен быть придан только один, строго определенный смысл. |
| В противовес протестантскому принципу «sola scriptura» (лат. «только Писанием») богословы Контрреформации подчеркивали важность Предания, без которого, по их мнению, Писание не имело бы авторитета. Жан Кальвин Оппонент Лютера на Лейпцигском диспуте 1519 года утверждал, что «Писание не является подлинным без авторитета Церкви». Противники Реформации ссылались на слова блаженного Августина : " Я бы не поверил Евангелию, если бы меня не подвиг к этому авторитет Кафолической Церкви». Указывали, в частности, на то, что канон Священного Писания был сформирован именно церковным Преданием, определившим, какие книги должны в него войти, а какие нет. На Тридентском Соборе 1546 года была сформулирована теория, согласно которой Писание не может рассматриваться как единственный источник Божественного Откровения: не менее важным источником является Предание, составляющее жизненно важное дополнение к Писанию. Именно лютеранская традиция с ее повышенным интересом к Библии как единственному источнику Божественного Откровения стала движущей силой тех исследований Нового Завета, которые в середине XVIII века привели к появлению так называемой библейской критики. С этого времени мы можем вести отсчет пятого периода в истории интерпретации Евангелия. В основе библейской критики лежит историко-филологический подход к библейскому тексту. Такой подход подразумевает, во-первых, текстологический анализ (восстановление древнейшего вида текста через сличение рукописей), во-вторых, филологический анализ (с привлечением других письменных памятников Древнего Востока и античности), в-третьих, исторический и культурологический анализ (с учетом нашего знания об истории и реалиях Древнего мира, о жизни, быте и мировоззрении людей того времени). Отличительной чертой европейской библейской науки является то, что к библейскому тексту, в его буквальном прочтении, предлагается применять те же самые способы анализа, что и к другим древним текстам. Наиболее характерной особенностью данного периода в истории исследований евангельского текста является тот поиск «исторического Иисуса», о котором мы рассказали в предыдущей главе. Этот поиск продолжается по сей день. На определенном этапе развития современной критики текста Нового Завета наблюдалась отчетливая тенденция, связанная с желанием исследователей максимально далеко отойти от церковной интерпретации текста. Эта тенденция доминировала в новозаветной науке с середины XIX до середины XX века и привела в том числе к созданию целой школы демифологизации Евангелия, появлению представления о том, что Иисус был вымышленным персонажем. |
| Марк Брэдшоу: Тут мне хотелось бы вернуться немного назад, потому что есть еще кое-кто, о ком мы не упомянули. Процесс обращения в Православие нелегок и для одинокого человека, а Джозеф не одинок, у него семья – жена и дети, и его супруга тоже оказалась в этом странствии. Когда вы связаны узами брака с человеком, мир которого переворачивается, то ваш мир переворачивается тоже. Джозеф, а как ваша жена реагировала на все это? Отец Джозеф: Да, это были несколько таких бурных месяцев, в течение которых я, прежде крепкий, стойкий кальвинистский протестант, а затем протестант-англиканин, оказался неуверенным в правильности своего пути, осознал, что истина – либо в католичестве, либо в Православии, и наконец стал православным христианином. Все это время моя супруга Эми очень переживала, ведь мы долго жили в уверенности, что если отвергнуть sola scriptura, если отвергнуть оправдание только верой и еще несколько таких захватывающих протестантских фраз, то будет предана вера и подпадешь под анафему. Мы были членами ряда конгрегаций, которые считали, что все католики хорошо маскируют свои рога. А что православные прячут, мы вообще не представляли, так как даже не знали о том, что они существуют. Моя жена из-за всего этого сильно переживала, да и я, откровенно говоря, тоже. Однажды я даже попросил ее позвонить нашему бывшему пастору из Техаса, баптисту кальвинисту, чтобы просто посоветоваться с ним. Я сказал тогда ей: «Я совершенно серьезно считаю, что делаю правильный выбор. Я от всей души надеюсь, что этот выбор верен, но, если я не прав, я не хочу тащить тебя в ад». Так что я просил ее позвонить и выслушать мнение третьей стороны. Поговорить с нашим старым пастором и обсудить с ним положение вещей, выслушать, что он скажет. И еще я очень четко обозначил, что не стремлюсь ее обратить в католичество или Православие – куда бы я ни пошел; я не хотел, чтобы она пошла просто потому, что я туда иду. Я ей сказал, чтобы она прочла те книги, что я прочел, обдумала многие важные вопросы, над которыми я думал, задала бы свои собственные вопросы, провела свой собственный поиск, поскольку я понимал, что это действительно очень важно. |
| 5 Tam obstrusa reconditaque haec mysteria, ut nisi hunc in modum patefactae essent divinitus, ad eorum adyta ne quidem totius mundi sapientia penetrare potuerit (Tractatus de majestate, pag. 18). 6 In uno certe psalmo Davidis, in uno capite prophetae et apostoli alicujus plus cernes religionis, plus divinae majestatis senties, quam si cunctos Platoni et Aristotelis evolvisses libros (см. Tractatus de majestate. pag. 19). 7 Adeo promptam et obviam Dei in ea loquentis praesentiam deprehendimus, ut oculis designari et digitis notari posse videatur (Ibidem, pag. 20). 8 Suavissimus ille totius corporis scripturae consensus et compages, omniumque partium doctrinae in ea traditae cohaerentia et articulorum fidei nostrae perpetua nullibique iuterrupta catena... nonne perspicue demonstrant, huic codici bibliorum nullum alium, quam Deum auetorem posse assignari (Ibidem, pag. 22) 9 Quare licet distincti illi libri a scriptoribus diversis, disjunctissimis aetatibus atque saeculis sint scripti, unus tamen idemque spiritus auctor et dictator eorum omnium sic deprehenditur, ut et prophetae inter se et hi cum apostolis undiquaquam concordent (Aegidius Hunnius. pag. 64). 14 Так уничтожать: cordis impuritatem и производить internam mentis sanctimoniam – может одно боговдохновенное Писание (sola scriptura divinitus inspirata). (De majestate, pag. 27). 16 Ad. divinam naturam sacrarum literarum majestatemque comprobandam plurimum roboris et momenti obtinet (см. Aegidius Hunnius. De mafestate pag. 35). 17 At Biblici scriptores nihil horum, qui ubi historiae ratio postulat ut vitae suae partem aliquam attingant, praeconstantissimo amore veritatis ne propriae quidam apud homines existimationi parcunt, sed ubi quid praeter officium est admissum... non dubitant, in sui quidem confusionem, in Dei vero solius laudem et praedicationem scriptis suis coram Deo et hominibus ingenue confiteri (см. De majestate. pag. 38). 19 Etenim si quis in quaestionem vocet, fueritne unquam aliquando Iulius Caesar, aut Virgilius, aut Cicero, quis non fustibus excutieudam talem vesaniam existimet (Ibidem, 44). |
| Библеистика стала считаться «протестантством», в то время как патристика и открывание заново традиции аскезы и духовного трезвения стали считаться истинно «православными» предметами. Несмотря на расцвет патристики во второй половине XX в. как в православной диаспоре, так и в традиционно православных странах и последовавшее за ним укрепление характерных богословских черт православной «идентичности», вопрос о роли библеистики на нашем богословском горизонте все еще оставался открытым настолько, что мы, православные, как хорошо известно, по-прежнему недооцениваем или даже относимся с подозрением к библеистике и библейским исследованиям, и даже считаем чтение и изучение Библии протестантской практикой, которая не соответствует православному святоотеческому и аскетическому духу. Действительно, в подражание старому «протестантскому» принципу объективного авторитета текста, мы зачастую просто заменяем авторитет sola scriptura авторитетом consensus patrum. По сути, на практике происходит так, что авторитет и изучение святоотеческих текстов, – подавляющее большинство которых является комментариями-толкованиями Библии, – приобрели большее значение и влиятельность, чем сам библейский текст. Таким образом, православное богословие обошло вниманием библейские основания христианской веры, нерушимую связь между Библией и Евхаристией, Библией и Литургией. Хотя мы обосновывали свою православность отцами, мы не заметили, что все великие отцы были важнейшими толкователями Писания. Было забыто, что святоотеческое богословие в то же самое время является неслиянно и нераздельно библейским богословием, и что православная традиция, как и православное богословие, основана на отцах и на Библии одновременно; они являются свяоотеческими и православными только в той степени, в какой они являются библейскими . 2. Отеческое богословие было мифологизировано, изъято из своего исторического контекста, с ним обращались внеисторически, почти метафизически. Определенные исторические обстоятельства, при которых писались сочинения отцов, их постоянное взаимодействие и диалог с философией и движениями «внешней» философии их эпохи, их ученость и свободное использование герменевтических методов своего времени – все это было забыто. |
| I 7. 5//CO. Vol. 3. Col. 96). Т. о., то, что человек верует в истинность Писания как Слова Божия, свидетельствует о его избрании Богом. При этом рациональные доводы, приводимые в пользу истинности божественного происхождения Писания, могут служить «подспорьем» такой веры, однако не могут привести к ней: «Те, кто пытается посредством логических аргументов доказать неверующим божественное происхождение Писания, обречены на неудачу, ибо эта истина познается лишь верой» (Ibid. 8. 12; ср.: Wendel. 1963. P. 156-160). Постулируемая К. неразрывная связь между Свящ. Писанием как Словом Божиим и действием Св. Духа, по вдохновению Которого было создано Свящ. Писание и при благодатной помощи Которого оно может быть правильно понято, показывает ошибочность распространенного представления о К. как о стороннике «библейского буквализма». Следуя Лютеру в отстаивании протестант. принципа «sola scriptura» (только одно Писание) и принимая Свящ. Писание в качестве единственного авторитетного источника вероучения, К. вместе с тем был далек от того, чтобы воспринимать Писание в отрыве от религ. жизни, как свод абстрактных «истин» и «законов» ( Spijker. 2009. P. 133). Писание становится живым и приносящим плоды лишь при использовании его в качестве духовного руководства для христ. жизни: Писание дано христианам не для того, чтобы «удовлетворять суетное любопытство» и «тешить гордость» (CO. Vol. 9. Col. 825); а для того, чтобы наставлять их в истинном учении, чтобы утешать и ободрять их, чтобы способствовать их «совершенствованию во всяком благом деле» (Ibidem). Учение о Боге Основываясь на представлении о Свящ. Писании как о единственном источнике истинного знания о Боге, К. вместе с тем считал, что в области учения о едином Боге как Творце и Промыслителе Писание лишь подтверждает и упорядочивает те сведения о Боге, к-рые могут быть получены из рассмотрения Его творения на путях естественного богопознания. Писание не противоречит тому, о чем свидетельствует даже не просвещенный Откровением человеческий разум, но предлагает более ясное и точное учение о Боге ( Parker. |
| Исследование конфликта вокруг имяславия может пролить совершенно новый свет на вопрос о взаимоотношениях между «опытным» богословием монастырей и скитов и «академическим» богословием духовных учебных заведений. Наследие русской богословской науки открывает широчайшее поле для богословского творчества. Дореволюционные православные ученые и богословы русского рассеяния подготовили ту почву, на которой может сегодня произойти подлинное возрождение отечественного богословия. Нужно только воспользоваться плодами их трудов, воплотить в жизнь их заветы и продолжить то, что они начали. 3. Священное Писание Ни для кого не секрет, что в современной России достаточной популярностью пользуются протестантские секты, главным оружием которых является Библия. При столкновении между православным христианином и протестантским миссионером последний почти наверняка продемонстрирует превосходство в знании Священного Писания. Что же касается православных христиан, то далеко не все из них читают Библию регулярно; еще меньшее число лиц интересуется толкованиями на библейские тексты; и уж совсем ничтожно количество тех, кто знаком с достижениями современной библейской науки. Вопрос о роли Священного Писания в Православной Церкви приобретает сегодня особую остроту. Библия не является частью жизни большинства русских православных христианин. Православные любят говорить о том, что, в отличие от протестантов, у которых sola Scriptura («только Писание»), у них есть Писание и Предание. Однако Предание (именно Предание с большой буквы, а не «предания старцев», которыми многие православные христиане сегодня предпочитают руководствоваться) включает в себя Писание в качестве неотъемлемой составной части: быть православным христианином и не знать Библию нелепо и грешно. Для того, чтобы Библия стала частью жизни и опыта современного христианина, необходим прежде всего ее новый перевод. Это может быть как «исправленный синодальный» перевод, так и совсем новый, не связанный генетически с синодальным. Важно, чтобы он удовлетворял нескольким критериям. Во–первых, он должен быть основан на современном критическом издании библейского текста. Во–вторых, он должен быть максимально точен в плане передачи духа и буквы оригинала. В–третьих, наконец, он не должен быть оторван от церковной традиции [ 1 ]. |
| Подражая первому, Лютерову Катихизису, с его фундаменталистским пафосом «sola Scriptura» наш Катехизис набит цитатами из Писания. И даже если современные уроки оглашения или Закона Божия не строго следуют букве семинарского Катихизиса, они тоже неизменно опираются на библейские тексты. И правильно делают. Но только вот в чем проблема: тексты эти для своего усвоения сами нуждаются в катехизической подготовке. Дело не только и не столько в переводе Писания. Он может быть самым точным и вдохновенным. Дело в том, что в нем что ни слово, то загадка для историка языка. За столетия изменилась и продолжает изменяться семантика множества слов, которые по форме нам кажутся родными и понятньми. Какой переводчик переведет греческое ελπζω иначе, чем «надежда»? Так переводят и, по-видимому, будут переводить все. Но... смысл новозаветной «надежды» слишком далек от того смысла, какой мы вкладываем в это слово. Кто из переводчиков рискнет перевести греческое γνσις иначе, чем «знание»? Кто из современных людей без предварительного обучения поймет, чем отличается δικαιοσνη («правда Божия») от αλθεια του Θεο («истина Божия»)? Можно продолжать бесконечно! И апелляция к святоотеческим толкованиям тут делу не поможет, ибо, во-первых, святые отцы говорили еще на языке, который был очень близок к библейскому, а, во-вторых, где же мы найдем хорошие переводы Творений святых отцов? Мы должны глядеть в лицо реальности. А реальность такова, что мы живем в мире, в котором слишком многое изменилось. Изменился язык нашего общения, и язык нашего самовыражения. И не только в лингвистическом смысле. Он изменился в смысле культурологическом и мировоззренческом. В мире многое изменилось до неузнаваемости. Многое, кроме его сути. Он остался миром – творением Божиим, миром, где по-прежнему царствует грех, но и миром, в котором присутствует благодать Божия и Царство Христово. А у людей, какой бы культуре они ни принадлежали, остались неизменными базисные психологические свойства и духовные потребности, которые, вероятно, были теми же и у гипотетических первобытных людей, как бы мы их ни называли. |
|
|
