| - С одной стороны это явление уходит корнями в западную культуру, когда интеллигенция конца 19 - начала 20 века стала присматриваться к восточным эзотерическим практикам и решила, что может совместить с ними христианское содержание. Это в принципе невозможно, поскольку мы помним правило еще первых веков христианства Lex orandi - lex credendi est - закон молитвы есть закон веры. То есть, молитва - это выражение веры, какова молитва, такова и вера. Не может христианская вера иметь нехристианское выражение. Начало этим попыткам симбиоза положила в 19 веке Елена Блаватская, основатель оккультного «Теософского общества». Она первая попыталась скрестить индуизм, буддизм и христианство, и в итоге заразила этим значительную часть европейского интеллектуального сообщества. С другой стороны, употребление слова «христианская» для обозначения своих практик - это такой коммерческий вербовочный прием целого ряда индийских гуру. Они специально поехали на запад, чтобы работать с западной аудиторией. И чтобы привлечь к себе больше людей, объявили, что их медитационные упражнения вполне совместимы с христианством. - Как проходят сеансы христианской медитации? Что на них происходит? - Вариаций - масса. В каждом конкретном случае все зависит от учителя, и от того, насколько работает его оккультная фантазия. Берутся какие-то элементы из разных религиозных учений, замешиваются в разных пропорциях и подаются слушателям. - Что должно насторожить православного человека, когда он видит объявление о христианской медитации? К примеру, московские курсы будет вести небезызвестный игумен Евмений. И хотя еще в 2008 году он был освобожден от служения и почислен за штат, многие не знают этого. Они видят в нем, прежде всего, православного священника и полагают, что если уж священник ведет курс медитации, то ничего плохого в этом быть не может. - В первую очередь, нужно определиться со статусом самого игумена Евмения. Действительно, пока он только почислен за штат и может служить, если его пригласит в свой храм какой-нибудь священник. Другое дело, что эти начинания - «христианская медитация» и прочие - выводят его только за рамки православного клира, но и за рамки христианства в целом. Совершенно ясно: то учение, которое он практикует - это оккультное учение, ничего общего с христианством не имеющее. И то, что он прикрывается христианскими терминами, духовным платьем, делает его гораздо более опасным, чем какой-нибудь очевидно заезжий гуру. |
| Левират или Закон за кръвното родство (jabam, levir, левиратен брак; от лат. девер, мъжов брат; рус. «закон ужичества») – у юдеите и у много източни народи (перси, индийци, афганци, у повечето кавказки племена и др.) закон, според който братът или най-близкият родственик на бездетно починал мъж бил длъжен да вземе овдовялата си снаха, за да бъде продължен родът (Бит. 38:8 и сл). Родените от левиратния брак деца имали двама бащи: баща по плът, и баща (починалия) по закона, чийто пълноправен приемник и наследник по този начин ставали. Левиратът бил изложен във Втор.25:5–10 . Човек, който отказвал да изпълни закона, бил опозорен. Левити . В широк смисъл на думата под «левити» в Библията се разбират всички потомци от коляното на Левий (Изх. 6:25; Иисус Навин 3:3 – свещеници-левити; Иез. 44:15 ). В по-тесен смисъл се разбират онези от коляното на Левий, които не са потомци на Аарон ( Числ. 3:6 и нататък). В Библията често се говори за свещеници и левити. Левитите специално, или цялото коляно на Левий били избрани от Бога да служат в светилището Му. Левитите (в тесен смисъл на думата) били в богослужебна помощ на свещениците в храма ( Числ. 3:6 и нататък; 18:2 и нататък). Легат (лат.) – папски пратеник на църковен събор или при чуждо правителство с определена мисия (по светска линия – най-често политическа). Леонтий Византийски – монах и богослов, взел дейно участие в христологическите спорове през VI в. Основната му творба по тези въпроси е «Три книги против несторианите и евтихианите», изиграла важна роля в работата на Петия Вселенски събор (553 г.). lex orandi, lex credendi (лат. «законът на молитвата е закон на вярата») – законът на вярата, т.е. истинското църковно богословие се ражда в молитвения опит, в богослужението, чиято кулминация представлява Св. Евхаристия. (Покайна) Либела – документ, който задължително трябва да представят връщащите се в лоното на Православната Църква еретици, в уверение на това, че са се отрекли от еретическите заблуди. Литания (гр. litaneia – молитва) – в католическото богослужение псалмодическо (речитативно) песнопение, молитвено прошение от Господ за прошка на греховете или към св. Богородица и светиите – за тяхното застъпничество. Литанията се изпълнява както в храма, така и по време на процесии. В англиканската църква литанията е много по-развита вокална форма с участието на хор. |
| Ничего этого не услышат и не поймут сегодняшнее богословие и сегодняшнее литургическое благочестие. Первое затворилось в своих собственных «данных» и утверждениях и, имея очи, не видит, имея уши, не слышит. Последнее же вовлечено во всевозможные литургические «опыты», за исключением того единственного, который выражен в самом законе молитвы. И если сегодняшняя христианская община все больше и больше отвращается от обоих, в богословии видя лишь философские спекуляции, интересные одним профессионалам, а в богослужении в лучшем случае источник индивидуального «вдохновения», а в худшем — бессмысленную «обязанность», которую надо по возможности свести к «разумному минимуму», — то всему причиной взаимное отчуждение богословия и богослужения, их капитуляция перед западными категориями и дихотомиями. И здесь мы подходим к последнему вопросу: можно ли преодолеть это отчуждение? Все вышесказанное, я полагаю, дает основания для положительного ответа: да, можно. Но лишь при условии, что богословское сознание восстановит свою былую целостность , нарушенную веками западного плена, если оно вернется к старому, но верному выражению этой целостности: lex orandi lex est credendi (закон молитвы есть закон веры). В качестве же первого условия это предполагает двойную задачу: литургическую критику богословия и богословскую критику богослужения. Здесь я лишь вкратце намечу свое понимание этой двойной задачи. Утверждение, что богослужение есть источник par exellence богословия, не означает, как думают некоторые, сведения богословия к богослужению, его трансформации в «литургическое богословие». Последнее явилось лишь результатом болезенного взаимоотчуждения богословия и богослужения и, стало быть, незаконным чадом недолжных отношений. Все богословие и в самом деле призвано быть «литургическим», но не в том смысле, что богослужение — единственный объект его внимания, а в том, что вся его «область касательства» укоренена в вере Церкви, вере, проявляемой и сообщаемой в богослужении, в том кафолическом видении и опыте, которого так недостает современному богословию, оторванному от богослужения. |
| В качестве принципа Баумштарк установил аналогию между литургической «стратификацией» и различными стратификациями, которые составляют предмет исследований соответственно геолога, лингвиста, биолога. Баумштарк сформулировал это так: «Именно формы литургического священнодействия и литургических текстов определенной эпохи прежде всего и должны показать нам – посредством своей структуры и своего устройства, – в чем заключалось то историческое развитие, результатом которого они являются, подобно тому как геология делает свои заключения на основе наблюдений над стратификацией земной коры... И это изобилие форм делает возможным сравнительное исследование литургических традиций, напоминающее сравнительную лингвистику или сравнительную биологию» 614 . Далее, основываясь на методологическом постулате, Баумштарк предлагает систематическому богословию не мешать литургисту во время его научного исследования: «Кроме того, совершенно очевидно, что сравнительная литургика должна постоянно ограждать себя от различных преждевременных суждений – в первую очередь от тех предубеждений, которые столь характерны для богословов, опирающихся на [привычную им] систему... Богословам принадлежит обязанность приводить исторические данные в согласие с неизменным характером догмы... Но у историка, следующего путем сравнительной литургики, не должно быть каких-либо предубеждений, и этот постулат имеет особую важность в исследовании ключевых механизмов литургического развития. Именно здесь нужно исключить всякий априоризм» 615 . Поэтому я твердо решил, что в исследовании, которое я собирался начать (или, вернее, возобновить), я буду скрупулезно держаться постулата богословского невмешательства . Однако для меня было ясно, что любое исследование, касающееся lex orandi, невозможно без глубокого знания lex credendi, если только литургист не хочет превратиться в текстолога, историка или просто эрудита. Обратившись к вопросам структуры и происхождения анафоры, я хорошо знал проблематику соответствующих специальных работ. Так, начиная с 1920-х годов ученые всё более ясно осознавали то, что корни христианского богослужения следует искать в богослужении иудейском. К 1960-м годам эта догадка была подтверждена уже как строгий факт в тщательных сопоставлениях текстов иудейской и христианской традиций, проделанных Луи Лижье († 1989), и в получившей большую известность работе Луи Буйе († 2004) 616 . Как удачно высказался второй из этих авторов, нельзя «представить себе, что христианское богослужение возникло внезапно и спонтанно – без отца и матери, подобно Мелхиседеку» 617 . Действительно, Мелхиседек – единственный, как сказано в Послании к Евреям, у кого не было «ни отца, ни матери» ( Евр.7:3 ). Но о христианском богослужении этого сказать ни в коем случае нельзя. И отца, и мать христианского богослужения нужно искать в литургической традиции иудаизма. |
| Но здесь возможна, и отчасти уже сказывается другая крайность: отсутствие точного различения между разными выражениями, разными «модусами» церковного богослужения. Наиболее характерным примером этой второй тенденции можно признать литургическое богословие, известное под именем «Mysterienlehre» и связанное с именем Dom Odo Casel и бенедиктинского литургического центра Maaria Laach. Заслуги этого центра в деле литургического возрождения на Западе огромны и заслуживают всяческого признания. Но поставив в центре всей теории богослужения понятие mυsτ»ριon, Dom Odo Caswel не дал ему такого определения, которое вполне удовлетворительно провело бы черту между богослужением сакраментальным и не–сакраментальным. Напротив, у него все как бы сливается в общей мистериальной терминологии, так что все богослужение есть проявление и выражение mυsτ»ριon — таинства. Само по себе ценное и благотворное для литургического богословия, понятие это при отсутствии точного определения, ведет к опасной богословской двусмыслице, лишает таинство в узком смысле этого слова его «уникальности» в литургической жизни Церкви. Таким образом, с одной стороны мы имеем опасность сведения всего литургического предания к одному таинству и соответственно — некое пренебрежение другими его элементами, а с другой — расширение понятия таинства до пределов всего богослужения… И там и здесь ошибка духовной и богословской перспективы грозит серьезным искажением не только lex orandi, то есть литургического закона Церкви, но и lex credendi, самой ее веры, как она выражает, вдохновляет и питает себя в богослужении. Все это проблему устава, то есть проблему происхождения, развития, и, главное, «логоса» основных структур богослужения, делает более чем когда–либо основной проблемой литургического богословия. Глава 2. ПРОБЛЕМА ПРОИСХОЖДЕНИЯ УСТАВА. 1. 1. Если мы правы, усматривая основную «форму» устава сочетании Евхаристии и богослужения времени, то первым вопросом, на который мы должны попытаться ответить, есть вопрос о происхождении этой формы. |
| Можно было бы привести много других примеров, но, думаю, и приведенных достаточно для иллюстрации мысли о том, что богослужебные тексты Православной Церкви имеют исключительное значение для православного христианина. Благодаря им участие в православном богослужении становится не только школой молитвы, но и школой богословия, богомыслия, боговедения. Возможна ли «ревизия» богослужебных текстов? Несколько лет назад в коптском церковном журнале мне попалась заметка о том, что Синод Коптской Церкви принял решение изъять из богослужебных книг молитвы об усопших, находящихся в аду, как «противоречащие православному вероучению». Мне эта заметка запомнилась, и я решил при случае спросить у представителя Коптской Церкви, чем вызвано такое решение. Недавно такой случай представился. Отвечая на мой вопрос, один коптский митрополит сказал, что решение Синода было принято потому, что, согласно официальному вероучению Коптской Церкви, никакие молитвы не помогают людям, находящимся в аду. Я рассказал митрополиту о том, что в литургической практике Русской Православной Церкви, а также и других Поместных Православных Церквей, имеются молитвы «о иже во аде держимых», и что мы верим в спасительность этих молитв. Митрополита это удивило, и он обещал подробнее исследовать данный вопрос. В ходе разговора с митрополитом я высказал мысль о том, что, если встать на путь корректировки богослужебных текстов, можно зайти очень далеко и утратить важные вероучительные ориентиры. Православное богослужение тем и драгоценно, что оно дает четкий критерий богословской истины, и именно богословие надо всегда сверять с богослужением, а не богослужение корректировать под те или иные богословские посылки. Lex credendi вырастает из lex orandi, и догматы являются богооткровенными именно потому, что родились в опыте молитвы, были открыты Церкви через богослужение. Поэтому если в понимании какого-то догмата усматривается расхождение между, с одной стороны, тем или иным богословским авторитетом, а с другой – богослужебными текстами, я склонен отдавать предпочтение последним. И если учебник догматического богословия содержит взгляды, отличные от содержащегося в богослужебных текстах, то исправлять надо не эти тексты, а тот учебник. |
| Но здесь возможна, и отчасти уже сказывается другая крайность: отсутствие точного различения между разными выражениями, разными «модусами» церковного богослужения. Наиболее характерным примером этой второй тенденции можно признать литургическое богословие, известное под именем «Mysterienlehre» и связанное с именем Dom Odo Casel и бенедиктинского литургического центра Maaria Laach. Заслуги этого центра в деле литургического возрождения на Западе огромны и заслуживают всяческого признания. Но поставив в центре всей теории богослужения понятие μυστηριον, Dom Odo Caswel не дал ему такого определения, которое вполне удовлетворительно провело бы черту между богослужением сакраментальным и не-сакраментальным. Напротив, у него все как бы сливается в общей мистериальной терминологии, так что все богослужение есть проявление и выражение μυστηριον – таинства. Само по себе ценное и благотворное для литургического богословия, понятие это при отсутствии точного определения, ведет к опасной богословской двусмыслице, лишает таинство в узком смысле этого слова его «уникальности» в литургической жизни Церкви. Таким образом, с одной стороны мы имеем опасность сведения всего литургического предания к одному таинству и соответственно – некое пренебрежение другими его элементами, а с другой – расширение понятия таинства до пределов всего богослужения… И там и здесь ошибка духовной и богословской перспективы грозит серьезным искажением не только lex orandi, то есть литургического закона Церкви, но и lex credendi, самой ее веры, как она выражает, вдохновляет и питает себя в богослужении. Все это проблему устава, то есть проблему происхождения, развития, и, главное, «логоса» основных структур богослужения, делает более чем когда-либо основной проблемой литургического богословия. Глава 2. Проблема происхождения устава § 1. 1 . Если мы правы, усматривая основную «форму» устава в сочетании Евхаристии и богослужения времени, то первым вопросом, на который мы должны попытаться ответить, есть вопрос о происхождении этой формы. |
| Пеликан обращает особое внимание на важность человеческого участия в Божественном: Бог, остающийся тайным, передает человеку эстафету для рационального осмысления, обоснования опыта веры, а также формулирования доктрин на человеческом языке. Так, веру в трансцендентного Бога сопровождали аналогии в мире природы (см.: [Pelikan, 1993, 71]). Метод аналогий, как показывает Пеликан, широко применялся каппадокийцами как метод, имеющий своим основанием веру в Бога и в Сверхъявственное Откровение. Вместе с тем метод аналогий Я. Пеликан не считал основным методом, используемым каппадокийцами в апологетической деятельности и трудах по систематизации церковного вероучения. Совершенным методом для получения истинного знания о Боге Я. Пеликан считал метод апофатики. Метод предполагал, как указывает Пеликан, отрешение от всех способов мышления — от метафизики, философии и теологии. Он также предполагал критику использования любых лингвистических концептов, каковые не являются адекватными для выражения природы Бога [Pelikan, 1993, 44]. Даже высоко оцениваемый им греческий язык не является таковым в сравнении с языком трансцендентности. Как и любой другой язык, греческий (койне) рассматривается Пеликаном лишь как результат исторического развития (см.: [Pelikan, 1993, 44]), что означало и возможность его изменения в ходе истории. С помощью метода апофатики, по Я. Пеликану, каппадокийцы отказались от гностического соблазна преобразовать богословие в философскую спекуляцию. Данный метод устанавливал пределы, которые должны были не только ограничить философскую спекуляцию, но и освободить ее от непосильного бремени (см.: [Pelikan, 1993, 57]). В этом методе, основанном на познании Бога посредством трансцендентной веры в Него, требующей поиска аргументов в сотворенном Богом мире и в доступном для человека опыте, Пеликан видел решение проблемы координации Божественного и человеческого: «На том уровне и таким методом вера и разум дополняли друг друга, и вера подтверждалась разумом» [Pelikan, 1993, 36]. Для аргументации своей концепции о согласовании сверхъявственного и естественного знания Пеликан приводит другое правило, которое он почерпнул из опыта Древней Церкви и которое он считает соприродным духу всего святоотеческого богословия. Это правило, разработанное Проспером Аквитанским, гласит: lex orandi est lex credendi — «правило молитвы есть правило веры» (см.: [Pelikan, 1993, 297]). |
| Этот опыт высветляет и собственно богословскую деятельность — будь то экзегеза библейских или святоотеческих текстов либо разработка вопросов вероучения и поиск путей ее приложения к проблемам жизни и человека. И именно в Евхаристии, в ее ordo и движении, в ее связи со всеми другими таинствами и богослужебными циклами, можно обнаружить единственно подлинный и кафоличный источник экклезиологии — в ее космическом, равно как и эсхатологическом, в ее институтивном, равно как и сакраментальном, измерениях. И наконец, именно в «богослужении времени», в тех его циклах, что призваны освящать жизнь, впервые переживается — еще до всякого «объяснения» — подлинное содержание христианского учения о мире и подлинный смысл христианской эсхатологии. Понятно, что здесь мы можем предложить лишь самый поверхностный анализ изначальной и органической связи между богословием и литургическим самопереживанием Церкови как первым исходом и «проблеском» такого богословия. И именно литургическая критика богословия должна вооружить нас таким анализом, заново раскрыть некогда живую и действенную взаимосвязь этих двух насущнейших leitourgiai (служений) Церкви. Если же говорить о литургии как общем предмете всех богословских дисциплин, то богословие, согласно тезису lex orandi est lex credendi, опять–таки лишь в Таинстве Церкви обретает внутреннюю полноту и как богословский синтез, и как опыт — тот опыт, который, будучи сам по себе выше богословия в собственном значении этого слова, выше его заключений и формул, делает их не только «вероятными», но подлинно сущностными и аутентичными. Богословие — это всегда приглашение вкусить и видеть , возвещение и обещание того, что исполняется в приобщении, созерцании и жизни. И библейская экзегеза, и исторический анализ, и доктринальные разработки в конечном счете подводят к богослужению, будучи подготовкой к этому акту свидетельства и соучастия в самом Таинстве — в той эпифании жизни, света и знания, без которой все слова неизбежно останутся человеческими, слишком человеческими . |
| Термин «эсхатология» так часто употребляется и злоупотребляется современными писателями, богословами и небогословами, что я хочу кратко определить, в каком смысле буду употреблять его. Я использую его для обозначения отличительной особенности христианской веры, которая прежде всего система убеждений — веры в Бога, в спасительную силу определенных исторических событий и, наконец, в окончательную победу Бога во Христе и Царства Божия. Но в то же время как христиане мы уже обладаем тем, во что мы верим. Царство должно прийти, но вместе с тем грядущее Царство уже посреди нас. Царство — не только нечто обещаемое, мы можем познать его уже здесь и сейчас. И следовательно, в каждой проповеди мы несем свидетельство, martyria , не только о нашей вере, но и об обладании тем, во что мы верим. Эсхатология — не просто последняя и самая необычная глава в богословских трактатах, унаследованных нами со времен Средневековья, не просто карта грядущих событий, заранее рассказывающая о том, что некогда произойдет. Ограничивая эсхатологию самой последней главой, мы лишаем эсхатологического характера все остальные главы, которые его имели. Эсхатология перенесена в область личной надежды, личного ожидания. Но на самом деле все христианское богословие в целом эсхатологично, оно — цельный опыт жизни. Подлинная сущность христианской веры в том, что мы живем в таком ритме: покидаем, оставляем, убегаем из мира и в то же время постоянно возвращаемся в него; живем во времени, но тем, что выше времени; живем тем, что еще не пришло, но мы это уже знаем и имеем. Литургия и богословие Один из главных истоков забвения подлинной эсхатологии, фундаментальной для христианского переживания самой веры, в разрыве между богословием и литургическим опытом Церкви. Богословы забыли существенный принцип: lex orandi определяет lex credendi ; во всех богословских рассуждениях забыли совершенно уникальную функцию христианского богослужения. В конце концов богословие пришло к определению таинств как только «источников благодати», и сегодня оно делает следующий шаг и превращает их в «источники помощи». |
|
|
