| Смерть свт. Киприан рассматривает как переход и переселение (profectio et translatio) ко Христу, в наше небесное отечество (in patriam regredi) – в рай и Царство Небесное, ибо за смертью следует бессмертие (De mortal., 22–24;26). Действительно, наше отечество – это рай (patria nostra paradisum), и патриархи уже стали нашими родными (ibid., 26). Кроме того, смерть – это призыв Господа (accersitio Dominica), освобождающий от временной жизни с ее непрестанной борьбой со страстями и диаволом (ibid., 20; 4–5). Смерть ведет к встрече со Христом (Christum videre), к вечному покою (tranquilla quies) и бессмертию (ibid., 3–5). В своем эсхатологическом учении свт. Киприан особенно останавливается на Втором Пришествии Христовом (secundus adventus) и Судном Дне (judicii dies, Ad Demetr., 24), Дне гнева и отмщения (irae et vindictae dies), когда Господь явится уже не в уничижении, но открыто в могуществе (in potestate manifestus, De bon. pat., 23–24; De idol, vanit., 12 874 ; Test. adv. Jud., II.28–30). Когда настанет этот День, Господь сойдет с неба с силой Отмстителя и властью Судии для наказания диавола и для суда над родом человеческим (De idol, vanit., 14) 875 . Тогда Он будет судить Свой народ, воздавая обещанные награды за наши заслуги и дела: небесным за земное, вечным за временное, великим за малое; Он приведет нас к Отцу, Которому возвратил нас Своим освящением, наградит вечностью и бессмертием, для которого искупил нас Своей животворящей Кровью; Он вновь введет нас в рай и откроет Царство Небесное (De op. et eleem., 26). Христиане будут вечно жить и ликовать со Христом, будучи прославлены вместе с Ним; они будут наслаждаться вечным блаженством и радостью пред лицом Бога и приносить Ему вечное благодарение (Ad Demetr., 25). В раю христиан ожидает все великое множество любимых людей, многочисленный сонм родителей, братьев, детей, которые и теперь заботятся о нашем спасении. «Увидеть их, обнять – о, какая это общая радость для них и для нас! Какое там веселие в Царстве Небесном, где нет уже страха смерти, какое высочайшее и нескончаемое блаженство при вечной жизни (cum aeterniate vivendi summa et perpetua felicitas)! Там славный лик апостолов, там сонмы радующихся пророков, там бесчисленное множество мучеников, увенчанных за победу в страдании, там торжествующие девы, силою воздержания победившие плотские и телесные вожделения; там получившие награду милосердные, которые, снабжая пищей и щедрыми подаяниями нищих, совершили праведные деяния и свои земные богатства перенесли в сокровищницы небесные» (De mortal., 26; ср. De exhort, martyr., 12–13). При этом одни в награду за свои труды удостоятся большей благодати (majoris gratiae praemium) и лучших обителей (habitacula meliora)b Царстве Небесном (De hab. virg., 33). |
| Монашество способствовало падению язычества и победе христианства в Римской империи и среди варваров. Оно было предостережением против обмирщения, распущенности и аморальности больших городов, впечатляющим призывом к покаянию и обращению. Оно предлагало спокойное убежище душам, уставшим от мира, и вводило своих искренних учеников в святилище ничем не омраченного общения с Богом. Оно было больницей для лечения моральных болезней, а для здоровых и сильных энтузиастов – ареной для демонстрации героической добродетели 307 . Оно напоминает об изначальном единстве и равенстве человечества, уравнивая богатых и бедных, высоких и низких. Оно привело к упразднению или, по крайней мере, к смягчению системы рабовладения 308 . Оно проявляло гостеприимство к странникам и щедрость к бедным и нуждающимся. Оно было прекрасной школой размышлений, дисциплины и духовных упражнений. Из монашества вышло большинство тех католических миссионеров, которые, невзирая на трудности, насаждали христианскую веру среди варварских племен Северной и Западной Европы, а потом – Восточной Азии и Южной Америки. Это была семинария, из которой вышло множество священников, она дала церкви самых выдающихся ее епископов и пап, таких как Григорий I и Григорий VII. Монашество породило таких святых, как Антоний и Бернар, воспитало таких богословов, как Златоуст и Иероним, и длинный ряд ученых и мистиков Средневековья. Некоторые из глубочайших богословских произведений, такие как трактаты Ансельма, «Сумма» Фомы Аквинского, многие из лучших религиозных книг, такие как «Подражание Христу» Фомы Кемпийского, были созданы в торжественном покое монастырской жизни. Священные гимны, отличающиеся непревзойденной красотой, как Jesu dulcis memoria, нежностью чувства, как Stabat mater dolorosa, или внушающим ужас величием, как Dies irae, dies ilia, были сочинены и пелись средневековыми монахами, чтобы сохраниться на века. Бенедиктинцы вплоть до XVII века играли важнейшую роль в изучении трудов отцов церкви и древности. Наконец, монашество, по меньшей мере на Западе, способствовало облагораживанию духовной почвы и обучению людей, усердно создавало копии Библии, трудов отцов церкви и древних классиков и внесло, до Реформации, существенный вклад в развитие современной европейской цивилизации. Человек, путешествующий по Франции, Италии, Испании, Германии, Англии и даже северным районам Шотландии и Швеции, встречает множество следов полезной деятельности монахов в виде развалин аббатств, монашеских собраний, монастырей и обителей, которые некогда оказывали обучающее и миссионерское влияние на округу. Однако их влияние на развитие искусств и литературы было, конечно же, лишь вспомогательным, часто вынужденным. Оно не входило в сферу первостепенных интересов у основателей монастырей и самого института монашества, заботившихся исключительно о религиозном и моральном воспитании души. Они искали прежде всего царства небесного, но попутно добивались и других целей. |
| Не будем акцентировать незнание паном Бжезинским разницы между искусством и рыночным масскультом, не будем говорить о кулинарных предпочтениях " нации фастфуд " . Важно другое - американская художественная культура ориентирована на продажу, а стало быть, на удешевление производства, на унификацию и стандартизацию. Неудивительно, что американским лекалам размножаются, как грибы, с поразительной скоростью и ужасающим однообразием фильмы, спектакли, мюзиклы, детективные романы, мыльные оперы, всяческие телемосты, познеры, швыдкие и пр. Весь " творческий " процесс режиссеров, артистов, писателей и художников сводится к технологически обязательному жесткому исполнению пунктов инструкции по производству предметов искусства широкого потребления. И это по-настоящему ужасает, потому что, подтверждает мысль, что как таковая, светская чувственная культура давно все свои возможности и ресурсы исчерпала. И настало время заявить о крупномасштабном кризисе. Таком кризисе, который способен потрясти глубинные основы человеческого бытия, который неизбежно отразится на судьбах всего мира. Анализ истории и развития форм чувственной культуры позволил известному гарвардскому социологу русского происхождения Питириму Сорокину еще в 1929 году обосновать гипотезу о грядущем глобальном кризисе цивилизации и предсказать довольно точную картину развития: " Главный вопрос нашего времени не противостояние демократии и тоталитаризма, свободы и деспотизма, капитализма и коммунизма, пацифизма и милитаризма, интернационализма и национализма, а также не один из текущих расхожих вопросов, которые ежедневно провозглашаются государственными деятелями и политиками, профессорами и министрами, журнальными и просто уличными ораторами. Все эти темы не что иное, как маленькие побочные вопросы - всего лишь побочные продукты главного вопроса, а именно: чувственная форма культуры и образа жизни против иных форм " . " ...он (кризис) несравнимо более глубокий и в целом глобальнее любого другого кризиса. Он так далеко зашел, что его можно сравнить только с четырьмя кризисами, которые имели место за последние три тысячи лет истории Греко-римской и западной культуры. Но даже и они были меньшего масштаба, чем тот, с которым мы столкнулись в настоящее время. Мы живем и действуем в один из поворотных моментов человеческой истории, когда одна форма культуры и общества (чувственная) исчезает, а другая форма лишь появляется. Кризис чрезвычаен в том смысле, что он, как и его предшественники, отмечен необычайным взрывом войн, революций, анархии и кровопролитий; социальным, моральным, экономическим и интеллектуальным хаосом; возрождением отвратительной жестокости, временным разрушением больших и малых ценностей человечества; нищетой и страданием миллионов - потрясениями значительно большими, чем хаос и разложение обычного кризиса. Такие переходные периоды всегда были воистину Dies irae, Dies illa (день Тот, день Гнева). " . |
| В Эрехтейоне я наклонялся к некоторым обломкам, покрытым мелкими, сложными арабесками. Я хотел узнать, нет ли малейшей неточности резца, случайной небрежности. Но чем ближе всматривался я, тем больше понимал, что совершенству нет пределов. В какойнибудь мелочи, которой надо любоваться чуть ли не в лупу, в мраморном завитке, в мэанд1 & ° ° ре, в коринфскои пальмовой ветке — такая же непогрешимая точность, законченность и гармония, как в очертаниях целого. И все это, кажется, без труда, само собою вышло из рук ваятеля. Твердый, белый камень, над которым пролетели 2,000 лет, не тронув его красоты, под резцом художника мягче воска, нежнее только что распустившихся лепестков лилии. Люди здесь к природе не добавили ничего своего. Красота Парфенона и Пропилеи — только продолжение красоты моря, неба и строгих очертаний Гимета и Пентеликона. В северных зданиях люди уходят от природы, не доверяют ей, прячутся в таинственный полумрак между стрельчатыми колоннами, пропускают солнечный луч сквозь разноцветные стекла, зажигают перед страдальческими ликами угодников тусклые лампады, заглушают звуки жизни звуками органа и покаянным воплем. Dies irae, dies ilia, Solvet saeclum in favilla . А здесь, в Элладе, человек отдается природе. Он не хочет, чтобы здание скрывало ее. Вместо крыши в Парфеноне — небо. Между белыми колоннами — голубое море. И всюду солнце. Нет уголка, откуда не виднелась бы даль. Воздух, солнце, небо, море — вот материал в руках зодчего. Простые, умеренные, спокойные линии мрамора — то отвесные, то поперечные — служат ему для того, чтобы яснее ограничить, окружить рамкою, выделить в природе то, что человек считает в ней прекрасным и божественным. Перенесите Акрополь в другое место, в другой пейзаж, и следа не останется от его красоты. Здесь полная, никогда уже более не повторявшаяся гармония между творениями рук человеческих и природою: величайшее примирение этих двух от вечности враждующих начал — творчества людей и творчества божественного. Согласно с природою! Вот основа и вдохновение всей греческой архитектуры. |
| Отдельные исследования: E. Ben Zvi, A Historical-Critical Study of the Book of Zephaniah (BZAW 198) Berlin 1991; D.L. Christensen, Zephaniah 2, 4–15. A Theological Basis for Josiah’s Program of Political Expansion: CBQ 46, 1984, 669–682; W. Dietrich/M. Schwantes (Hg.), Der Tag wird kommen. Ein interkontextuelles Gespräch über das Buch des Propheten Zefanja (SBS 170) Stuttgart 1996; H. Donner, Die Schwellenhüpfer. Beobachtungen zu Zephanja l, 8f: JSS 15, 1970, 42–55; H. Irsigler, Gottesgericht und Jahwetag. Die Komposition Zef 1, 1–2, 3 untersucht auf der Grundlage der Literarkritik des Zefanjabuches (ATS 3) St. Ottilien 1977; N. Lohfink, Zefanja und das Israel der Armen: BiKi 39, 1984, 100–108; M. Oeming, Gericht Gottes und Geschichte der Völker nach Zef 3, 1–13. Exegetische und systematische Erwägungen zur Frage: In welchem Sinne ist der kanonische Endtext normativ?: ThQ 167, 1987, 289–300; B. Renaud, Le livre de Sophonie. Le Jour de YHWH thme structurant de la synthse rédactionelle: RScR 60, 1986, 1–33; J. Scharbert, Zefanja und die Reform des Joschija, in: FS J. Schreiner, Würzburg 1982, 237–253; K. Seybold, Satirische Prophetie. Studien zum Buch Zefanja (SBS 120) Stuttgart 1985; H. Spieckermann, Dies irae: Der alttestamentliche Befund und seine Vorgeschichte: VT 39, 1989, 194–208; M. Striek, Das vordeuteronomistische Zephanjabuch (BET 29) Frankfurt 1999; M.A. Sweeney, A Form-Critical Reassessment of the Book of Zephaniah: CBQ 53, 1991, 388–408; M. Weigl, Zefanja und das «Israel der Armen». Eine Untersuchung zur Theologie des Buches Zefanja (ÖBS 13) Klosterneuburg 1994; P. Weimar, Zefanja – Aufbau und Struktur einer Prophetenschrift: UF 29, 1997, 723–774; ders., Zef 1 und das Problem der Komposition der Zefanjaprophetie, in: M. Dietrich/I. Kottsieper (Hg.), «Und Mose schrieb dieses Lied auf...». FS O. Loretz (AOAT 250) Münster 1998, 809–932. 9.1. Композиция Композиция Книги Софонии может быть понятна по-разному, в зависимости от оценки структурных признаков, характеризующие вторую и третью главы. Большинство исследователей придерживаются мнения, согласно которому книгу следует разделять на три части. При этом существуют следующие предположения относительно композиции книги: 9.1.1 Разделение книги на три части, соответствующие трем ее главам (К. Зейболу, П. Веймар) |
| В окончательной редакции Шатов отодвинут на второй план: идейное богатство его переходит к Ставрогину. Такова история его «предсуществования». Путь его идет от студента Иванова через старообрядца Голубова к «шатающемуся» ученику Ставрогина. Непосредственно после Шатова рождается бессмертная фигура Степана Трофимовича Верховенского. Сыновья–нигилисгы немедленно связываются автором с отца ми–идеалистами. Сороковые годы нравственно ответственны за шестидесятые. Уже в начале февраля 1870 г. Достоевский набрасывает блестящую характеристику «большого поэта не без фраз». В черновой тетради Степан Трофимович носит еще имя знаменитого московского профессора–историка 40–х годов Тимофея Николаевича Гра новского. Это — «чистый и идеальный западник со всеми красотами», «Характерные черты: всежизненная беспредметность и не твердость во взглядах и в чувствах, составлявшая прежде страдание, но теперь обра тмъшаяся во вторую природу». «Он — пре жнее славное имя (две–три статьи, одно исследование, путешествие по Испании, рукописная заметка о Крымской войне, ходившая по рукам и доставившая ему гонения). Становит себя бессознательно на пьедестал, вроде мощей, к которым приезжают поклоняться, любит это». «Любит писать плачевные письма. Лил слезы там то, тут-то». «Любит шампанское». «Оставьте мне Бога и искусство. Уступаю вам Христа». Автор относится к своему герою с иронической симпатией. Как ни смешон Степан Трофимович, все же он действительно поэт. «Dies irae. Золотой в ек, греческие боги». Верховенский — не ортрет Грановского, а синтетический образ русского идеалиста 40–х годов. Некоторые черты его заимствованы автором у В. П. Боткина («Путешествие по Испании»), у Б. Н. Чичерина («Заметка о Крымской войне» намекает на статью Чичерина «Восточный вопрос с русской точки зрения»), у А. И. Герцена («хорошо устроил денежные дела» и «плачет о всех женах») и даже у Белинского. Образ «идеального западника» предстал перед Достоевским сразу, во весь рост. Через все переделки романа он пронес неприкосновенным свое эстетическое credo. По первоначальному плану Степан Трофимович должен был читать лекции о Мадоне и рассуждать о том, что «без Шекспира не должно жить человечеству и, кажется, совсем нельзя жить человечеству». Идеологически личность его не менее устойчива, чем личность «почвенника» Шатова. |
| До чего это далеко от представлений о Писании, где каждое слово написано непосредственно «под диктовку Духа Святаго» (Spiritu Sancto dictante), и тем паче от исламского концепта Текста, который от века был в мире ином и оттуда сошел в наш мир, почти так, как почитаемый мусульманами в Каабе метеорит ворвался из межпланетного пространства в земную атмосферу! . Другое дело, что и названный выше тезис отнюдь не упраздняется в христианстве антитезисом, а потому канонический Текст, в коем «ни одна йота […] не прейдет» (Мф 5:18), сохраняет из тысячелетия в тысячелетие свою значимость хотя бы как норма, сдерживающая наше своеволие, которое радо было бы выдать свои «заповеди» за Христовы начертания в наших сердцах. Понимать это — вопрос элементарной трезвости в нашем взгляде на самих себя. И все же Текст лишь говорит нам о единственном абсолютном Откровении — о Христе. Итак, Бог, преодолевая онтологическую «некоммуникабельность», не перестает во Христе говорить к нам и выслушивать нас («Qui Mariam absolvisti et latronem exaudisti», «Ты, Который разрешил от грехов Марию [Магдалину] и выслушал разбойника», обращается к Христу знаменитая средневековая секвенция «Dies Irae»). На каком же языке идет диалог? Мы говорим на нашем, человеческом языке, мы иначе не можем. Но и наш Собеседник в акте несравненной небесной учтивости обращается к нам на этом же языке, который один только мы и можем расслышать и понять. Слово Божие — это слово Богочеловеческое. В чем здесь специфика христианского понимания Откровения, сравнительно с иудаизмом и исламом? Во–первых, христианству изначально чужд концепт особого «сакрального» языка, на котором, и на нем одном, может говорить Откровение. Для иудаизма такой язык — еврейский, для ислама — арабский; с точки зрения обеих религий, особенно ислама, перевод Писания — дело не совсем дозволенное (срв. еврейскую легенду, квалифицирующую день возникновения Септуагинты как черный день). Напротив, Евангелия с самого начала возникают как переложение предания о Иисусе с арамейского языка на греческий, как продукт «инкультурации», как работа, в широком смысле слова, переводческая. |
| А. Пярт. Фотография. Нач. XXI в. А. Пярт. Фотография. Нач. XXI в. Свое прочтение жанра представили Пендерецкий в «Польском реквиеме» (1984) и Д. Куртаг (род. в 1926) в «Реквиеме по другу» (1987). В творчестве Пендерецкого поворот в сторону традиц. Д. м. совершается в 1962 г., когда он пишет «Stabat Mater» для хора a cappella, где не только стремится выразить эмоциональный смысл известной католич. секвенции, но и воссоздает обстановку в храме (напр., чтение и нестройное бормотание прихожанами слов молитвы), его акустические свойства. Затем Пендерецкий обращается к жанру пассионов и создает в «Страстях по Луке» (1965) монументальную 2-частную композицию. Следующий опус - оратория «Dies irae» (1967) (без использования текста лат. секвенции), посвященная памяти жертв Освенцима. В 1970-1971 гг. у Пендерецкого возникает интерес к Православию, в результате чего появляется его «Утреня», представляющая цикл из 2 самостоятельных произведений: «Положение во гроб» на тексты из вечерни Великой пятницы и из утрени Великой субботы и «Воскресение» на тексты из пасхальной заутрени. Как решительную реакцию на сложность письма и искусственность концепции мн. авангардных композиций следует рассматривать тенденции к упрощению муз. языка и к традиционности духовного содержания, характерные для мн. музыкантов начиная с 60-х гг. XX в. Иллюстрацией этого процесса может служить творчество эст. композитора А. Пярта (род. в 1935), в частности полистилистическая композиция «Credo» (1968) для фортепиано, смешанного хора и большого оркестра. В основе сочинения лежат 2 цитаты: текстовая (на латыни) из Нагорной проповеди («Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому» - Мф 5. 38-39) и музыкальная из прелюдии C-dur 1-го т. «Хорошо темперированного клавира» Баха. Сталкивая этот материал с экспрессивной диссонантной музыкой на серийной основе, Пярт приводит слушателя к торжеству евангельской истины и веры. В дальнейшем изучение средневек. церковной музыки в сотрудничестве с ансамблем «Hortus musicus» привело Пярта к созданию собственной манеры - tintinnabuli (лат.- колокольчики), подчеркнуто простой и ясной, вызывающей несомненные ассоциации с музыкой средних веков, но избегающей прямого подражания. В этом стиле выдержаны многочисленные произведения композитора на духовные тексты; большинство из них написано после эмиграции в Зап. Европу (1980). Долгое время Пярт использовал тексты исключительно на лат. языке - в сочинениях «Страсти по Иоанну», «Te Deum» (1986), «Magnificat» (1989), Берлинская месса (1992) и мн. др. Однако со временем он обратился к текстам на др. языках, тщательно вслушиваясь и вчувствуясь в каждый из них. На нем. языке написаны 7 антифонов к «Magnificat» (1988), на церковнославянском - одно из лучших сочинений композитора, «Канон покаянен» для хора без сопровождения (1998). |
| О древности предъевангельского аллилуиа может свидетельствовать существование его и в Западной Церкви в виде, очень близком к нашему. Аллилуиа пред литургийным Евангелием там состоит из двукратного пения аллилуиа, затем одного стиха и однократного опять аллилуиа; все это поется одним напевом по следующему чину, даваемому в Graduate romanum (где и ноты для аллилуиа разных праздников): «если аллилуиа, аллилуиа говорится со стихом, сначала поется аллилуиа двумя (певцами) до невмы (так называется богатая мелодия для последнего слога, – иначе jubilus), хор же повторяет аллилуиа и присоединяет невму, протягивая слог а; два певца начинают стих и хор отвечает ( продолжает стих); по окончании стиха те же два повторяют аллилуиа, и хор присоединяет одну невму». Напев для этого аллилуиа, называвшегося «меньшим», в Римской Церкви всегда отличался особой живостью, энергией и красотой. Оно не поется во весь период Великого поста и подготовительных к нему недель (от Недели 70-цы), в будни Адвента, в посты 4 времен и вигилии. Введенное при папе Дамасе (IV в.), аллилуиа первоначально пелось лишь в пасхальное время, и только Григорий Великий (VI в.) разрешил петь его и в другие праздники. Взамен невмы впоследствии стали подставлять особый подходящий текст, сначала не ритмический и потому называвшийся prosa, а потом целые метрические песни, названные sequentia, должно быть, потому, что следующее за ними Евангелие имеет возглас пред собою: «sequentia (продолжение) S. Evangelii secundum N.» (едва ли можно вслед за Thalhofer " ом видеть здесь отзвук греч. ακολουθα); таких песней во Франции и Германии к XII в. появилось до 200, вошедших и в тамошние Миссалы, но в официальный римский Миссал секвенций вошло только 5: на Пасху, Пятидесятницу, праздник Тела, 7 скорбей Богоматери в пятницу 6 недели поста (Stabat mater) 2770 и заупокойный (Dies irae). Это целые гимны, строк в 8–10. Пелись они по местам целым хором, а по местам отдельными певцами попеременно. В дни Четыредесятницы и подготовительные к ней, в покаянные и заупокойные дни вместо аллилуиа пред Евангелием поется так наз. tractus, состоящий из стихов (2–5, иногда 1/2 псалма и целый псалом, например в 1 воскресенье поста – 90, в Вербное – 21), большей частью псалмических, приноровленных к воспоминаниям дня, из коих, собственно, первый носит это имя, а другие наз. «стихи»; но пелись первоначально все они с амвона одним певцом без перерыва ( tractim, другие отождествляли название с ειρμς) со стороны хора, а позднее стали петь так, что стих начинали два певца, а хор продолжал; такое пение сравнивали с пением горлицы, всегда одиноким, в противоположность перекликающемуся роду обычного, антифонного или респонсорного пения, уподоблявшегося пению голубей (имелось ввиду и Лк. 2:24 ); уже поэтому пение tractus называлось пением плача и скорби (cantus fletus et tristitiae), и гласы для него давались 2 и 8 2771 . |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 22 голоса: 3.6 из 5) Прослушать стихотворение 5:56 Reguiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. 1 Вечный покой отстрадавшему много томительных лет, Пусть осияет раба Твоего нескончаемый свет! Дай ему, Господи, дай ему, наша защита, покров, Вечный покой со святыми Твоими во веки веков! 2 Dies irae О, что за день тогда ужасный встанет, Когда архангела труба Над изумленным миром грянет И воскресит владыку и раба! О, как они, смутясь, поникнут долу, Цари могучие земли, Когда к Всевышнему Престолу Они предстанут в прахе и в пыли! Дела и мысли строго разбирая, Воссядет Вечный Судия, Прочтется книга роковая, Где вписаны все тайны бытия. Все, что таилось от людского зренья, Наружу выплывет со дна, И не останется без мщенья Забытая обида ни одна! И доброго, и вредного посева Плоды пожнутся все тогда… То будет день тоски и гнева, То будет день унынья и стыда! 3 Без могучей силы знанья И без гордости былой Человек, венец созданья, Робок станет пред Тобой. Если в день тот безутешный Даже праведник вздрогнет, Что же он ответит – грешный? Где защитника найдет? Все внезапно прояснится, Что казалося темно, Встрепенется, разгорится Совесть, спавшая давно. И когда она укажет На земное бытие, Что он скажет, что он скажет В оправдание свое? 4 С воплем бессилия, с криком печали Жалок и слаб он явился на свет, В это мгновенье ему не сказали: Выбор свободен – живи или нет. С детства твердили ему ежечасно: Сколько б ни встретил ты горя, потерь, Помни, что в мире все мудро, прекрасно, Люди все братья,- люби их и верь! В юную душу с мечтою и думой Страсти нахлынули мутной волной… «Надо бороться»,- сказали угрюмо Те, что царили над юной душой. Были усилья тревожны и жгучи, Но не по силам пришлася борьба. Кто так устроил, что страсти могучи, Кто так устроил, что воля слаба? Много любил он, любовь изменяла, Дружба… увы, изменила и та; Зависть к ней тихо подкралась сначала, С завистью вместе пришла клевета. Скрылись друзья, отвернулися братья… |
|
|
