| В дополнение к этому в письме от 14 ноября святитель пишет: «Вот еще мой опыт, когда в городе холера. Когда вечером почувствую боль в голове, или тягость в теле: ложусь, хотя ранее обыкновенного, в постелю, покрываюсь довольно тепло: покой и сон дают облегчение и укрепление, и предохраняют от увеличения немощи» 109 . Эти опыты предосторожностей от холеры, конечно, также основаны на советах медиков, для чего можно сравнить опубликованное в Моск. Ведомостях за 1830 год 78 (от 27 сент., стран. 3476 – 3477), 80 (от 4 окт., стр. 3560 – 3561) и др. 110 Но вот в начале ноября заболевает сама родительница Филарета. Любящее сердце преданного сына не могло быть равнодушно к этому прискорбному обстоятельству, и вот несколько писем его к родным в Коломну полны любвеобильной заботливости его о здоровье заболевшей 111 . Молитвами и заботливостью его жизнь ее была спасена: к новому году она выздоровела совсем. Но зато 3-го же января 1831 года сам святитель заболел простудою, от которой страдал до начала марта 112 . А так как простудные припадки обыкновенно служат предшественниками холеры – почему и рекомендовалось избегать случаев к простуде в видах предохранения от холеры, – то и понятными становятся следующие слова письма святителя к товарищу его по Троицкой Лаврской семинарии, епископу Екатеринославскому Гавриилу (Розанову) от 8 января 1831 года: «С вами болезнь в одной области; а со мною в одном городе; и в дом мой слегка толкалась, но эконом не пустил ее без лекаря; и я иногда чувствовал себя в преддверии болезни; но еще долготерпит Господь» 113 . Равным образом, по случаю присылки ему в дар от М.М. Тучковой ценного сосуда для питья, от 28 февраля того же года ей пишет: «Когда вы присылаете мне простое и надобное рукоделие: тогда я имею истинное приобретение, и охотно думаю, что во время холеры ноги мои сохранились от судорог помощью чулок, работанных добрыми и человеколюбивыми руками; но сосуд с позолоченными краями из пустыни 114 к человеку, около которого и без того много роскоши, – разве в обличение роскоши? В таком случае обличение можно было бы написать и послать с меньшею заботою, чтобы оно не разбилось на дороге» 115 . |
| Не оставался в Рязани Климент Иванович только на летние каникулы, когда он нужен был в Лучинске, как работник – помощник отцу. Приученные с детства к сельским работам, оба брата Муретовы обыкновенно отправлялись в семинарию после каникул не прежде, как уберут с полей озимый и яровой хлеб и засеют новые озими. Иначе и нельзя было ехать: нужно было для себя же приготовить и муки на хлеб и круп на кашу. А работать они были мастера: оба рослые и сильные, они хорошо умели и пахать и сеять, и косить и молотить. Не даром лучинские крестьяне, принимавшие участие в важных обстоятельствах жизни отца диакона, при отправлении им сыновей в академию, более всего высказывали ему сожаление о том, что он лишается таких спорых работников. Последний год учения Климента Муретова в семинарии был тяжелым, по особым обстоятельствам. Не бывалое еще бедствие – холера отозвалась и на состоянии учебных заведений. Эпидемия, появившаяся в Рязани в августе 1830 года, возобновилась летом 1831 года, и ученики семинарий, как и духовных училищ, по распоряжению архиепископа Григория, дважды были распускаемы по домам: в первый раз с октября 1830 г. по январь 1831 г., и второй – с июня по сентябрь 1831 года. Учебные занятия шли неправильно: третные испытания не производились совсем, а годичные были уже после каникул. Между тем Муретову, вскоре же по переходе его в богословский класс, объявлено было, что он должен готовиться в академию. Почему он, не находя возможным воспользоваться первым трехмесячным роспуском, остался в Рязани и, благодаря любезному приюту в том же семействе, в котором обучал детей, свободно употребил все это время на указанное ему дело. Почти каждодневно он посещал семинарию – не для уроков, конечно, которых не было, а за советами и указаниями гг. профессоров, преимущественно же о. ректора, архимандрита Арсения, который был лучшим и полезнейшим его руководителем. При таких обстоятельствах прохождение курса богословских наук для Климента Муретова было удобнее и даже полезнее 32 , чем обыкновенное – классное, так как прямее отвечало цели. К концу года он готов был к академическому испытанию и только не знал, в какой именно академии придется ему сдавать приемный экзамен. Глава 2. Киев |
| На современном автору социально-бытовом (и отчасти автобиографическом) материале построены прозаические драмы Л. «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти») (1830, опубл. в 1880) и «Странный человек» (1831, опубл. в 1860). Объектом критики в них являются неправда и лицемерие семейной жизни провинциальных помещиков, в т. ч. черствое бездушие и лицемерие этих мнимых христиан (см. сцену чтения Евангелия в «Menschen und Leidenschaften»; действие II, явление I). Весной 1832 г., занятый собственными сочинениями, Л. пропустил почти все лекции в ун-те и в июне, не явившись на экзамены, подал прошение об увольнении. В кон. июля вместе с бабушкой он выехал в С.-Петербург, намереваясь оформить перевод в С.-Петербургский ун-т. Сделать это без потери курса оказалось невозможно, и в нояб. 1832 г. Л. поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В новой для себя казарменной атмосфере Л. скоро осваивается, почти не пишет лирических стихотворений, а создает неск. непристойных поэм для юнкерского рукописного журнала, к-рые потом, сделавшись известными, повредят его репутации в свете. Он впервые обращается к повествовательной прозе и пишет исторический роман из времени Пугачёвского бунта «Вадим» (1832-1834, не окончен; опубл. в 1873), задуманный и, возможно, начатый еще в Москве в 1831 г. под впечатлением от эпидемии холеры и мятежей 1830-1831 гг. (см.: Москвин Г. В. Начало прозы Лермонтова: (К вопросу о датировке «Вадима»)//Тарханский вестн. Пенза, 2004. Вып. 17. С. 82-92). В нем Л. попытался соединить 2 сюжетные линии - любовную и историческую - и, видимо, хотел показать рождение любви из ненависти, но этот замысел (перекликающийся с «Демоном») он оставил нереализованным. В 1833-1834 гг. Л. написал поэмы «Аул Бастунджи» (опубл. в 1883) и «Хаджи Абрек», опубликованную в 1835 г. в ж. «Библиотека для чтения» без ведома Л. (1-е выступление в печати за полной подписью). В произведениях юнкерского периода обозначилось возрастание объективных тенденций в творчестве Л., преобладание эпического начала над лирическим. В датируемой тем же временем (1833-1834) 5-й редакции «Демона» герой перестал быть просто маской автора, а получил черты и свойства настоящего злого духа, каким он должен обладать по христ. представлениям. Рукопись поэмы в 1834 г. попала к Муравьёву, который заинтересовался ей и пригласил автора к себе. Т. о. состоялось 1-е серьезное лит. знакомство поэта. Муравьёв, совмещавший амплуа светского и церковного писателя, впосл. поддерживал Л. и оказал на него нек-рое творческое влияние. Так, привезя со Св. земли пальмовую ветвь (впосл. подарена поэту), он подал повод к сочинению стихотворения «Ветка Палестины» (1836, 1837?; опубл. в 1839). С произведениями Муравьёва связано стихотворение Л. «Это случилось в последние годы могучего Рима...» (между 1835 и 1841) - написанное гекзаметрами начало поэмы о раннехрист. мучениках. |
| Однако театр оторвал писателя от работы над романом. Вскоре после опубликования «Эрнани» другим издателем Гослен потребовал от Гюго выполнения договора. Новый договор от 5 июня 1830 года обязывал Гюго окончить роман к 1 декабря под страхом чудовищной неустойки. Первые строки романа были написаны 25 июля 1830 года, разразившаяся 27 июля революция остановила работу писателя на шестой странице. Гюго вынужден был покинуть свою квартиру на улице Жана Гужона, расположенную близко от того места, где шли бои, и переселиться к тестю на улицу ШершМиди, во время поспешного переезда была потеряна тетрадь с подготовительными записями, и тогда издатель предоставил Гюго последнюю отсрочку – до 1 февраля 1831 года. Таким образом, роман был начат под гром революционных битв и, несомненно, отразил окончательный переход Гюго на демократические позиции Жена Гюго, Адель Гюго, вспоминает «Великие политические события не могут не оставлять глубокого следа в чуткой душе поэта Виктор Гюго, только что поднявший восстание и воздвигший свои баррикады в театре, понял теперь лучше чем когда-либо, что все проявления прогресса тесно связаны между собой и что, оставаясь последовательным, он должен принять и в политике то, чего добивался в литературе». Захваченный революционными событиями» Гюго на время оставляет творчество; в августе он написал лишь поэму «К Молодой Франции» – она была напечатана в журнале «Глоб» в номере от 19-го числа. Гюго писал Ламартину. «Нет никакой возможности оградить себя от внешних впечатлений, зараза носится в воздухе и проникает в вас помимо вашей воли, в такое время искусство, театр, поэзия не существуют. Заниматься политикой – это все равно что дышать» 1 сентября Гюго вернулся к работе над романом. Адель Гюго оставила нам красочный рассказ о напряженном труде писателя в осенние и зимние месяцы 1830—1831 годов. «Теперь уже нечего было надеяться на отсрочку, надо было поспеть вовремя. Он купил себе бутылку чернил и огромную фуфайку из серой шерсти, в которой тонул с головы до пят, запер на замок свое платье, чтобы не поддаться искушению выйти на улицу, и вошел в свой роман, как в тюрьму. |
| Вдруг зимних бурь раздался грозный вой, – И рушилось неверное созданье!.. (1; 99) В стихотворении «Мой дом» (1830–1831) внешний мир, переходящий через восприятие во внутренний мир человека, признается действительно существующим и сотворенным Богом; именно потому и внутренний мир души оказывается прочным и бесконечно величественным «домом»: И Всемогущим мой прекрасный дом Для чувства этого построен, И осужден страдать я долго в нем, И в нем лишь буду я спокоен. (1; 235) А вот «цепь обманчивых видений», сковывающих внутренний мир человека, по мнению поэта, «одно воображение творит » («Смерть»; 1830–1831). В стихотворении «Как часто пестрою толпою окружен…» (1840) поэт признается: «Люблю мечты моей созданье», однако в конце концов называет такой мечтательный мир «обманом» (1; 37). Всё та же склонность к христианству не позволяла Лермонтову утешаться и обычным пантеизмом – самозабвенно растворяться в обожествляемой природе. Он неоднократно пытался вжиться в это мировосприятие и всегда останавливался как перед чем-то запретным. В раннем стихотворении «Крест на скале» (1830) пантеизм поначалу представляется приемлемым как род борьбы со Христом. Борьба эта сказывается в том, что главный символ христианства – крест – «чернеет», «гниет» и «гнется», а христианство представляется лишь как несовершенная ступень к пантеистическому самоубийственному самообожению: О, если б взойти удалось мне туда, Как я бы молился и плакал тогда; И после я сбросил бы цепь бытия, И с бурею братом назвался бы я! (1; 137) Однако и здесь пантеистический экстаз дан в сослагательном наклонении – как нечто трудно достижимое, хотя и желанное, а главное, и в экстазе поэт всё-таки надеется сохранить свое «я» (потому слово «я» и оказывается заключительным). Так что в целом пантеистическое намерение гасится здесь в обычном для раннего Лермонтова демонизме, непоследовательном и сдержанном противоположными, христианскими порывами души (потому и в демонизме поэт никогда не предается полной одержимости, полному вытеснению собственного «я» духом, пришедшим извне). |
| Чем же, Россияне, – обращается теперь оратор к слушателям, – облегчим столь часто для нас возобновляющуюся заботу верноподданической любви? Чем упрочим и обеспечим нашу радость о Царе своем? Не тем же ли, чем Царь обеспечивает свою безопасность, посреди самых опасностей? – Царь уповает на Господа: и милостию Вышнего не подвижится. Воспользуемся сим величественным примером, чтобы дать самим себе наставление в такой добродетели, которая для всякого звания и состояния человеков равно благопотребна и спасительна». Добродетель эта, по мысли оратора, – надежда на Бога, а не на свои силы или на что-либо внешнее. Доказав эту мысль всесторонне, вития в конце проповеди, между прочим говорит: «Бедные человеки, у которых не только кратковременная буря бедствий разрушает долго на слабом основании утверждаемые надежды, но которых и легкий ветр пустой молвы колеблет страхом, как листья древесные». К этому в рукописи сам же проповедник сделал примечание: «Сие говорено, когда молва о рассеянных будто бы повсюду отравителях распространила в народе опасение» 214 . Подобным же образом он и в 1847 году, по поводу вторично появившейся в Москве холеры, писал от 29 октября А. Н. Муравьеву: «Странно, что и ныне, как в 1830 году, в народе есть толки об отравах и поджигательствах. Просто ли это, или, кроме заразы из Индии, есть зараза из больной Европы? Да дарует Господь властям проницание, к успокоению от ложного страха, или соблюдению неизлишней осторожности» 215 . Как много нужно было и Правительству и самому святителю Московскому бороться против этого, ослаблявшего надежду на Божию помощь страха, это мы отчасти уже видели в раньше приведенном. Эта же борьба заметна едва не в каждом номере Ведомостей о состоянии г. Москвы в 1830 – 1831 годах. – Итак, непоколебимая надежда, упование на Бога, – вот цель, к которой направлена рассматриваемая проповедь 216 . Чем начал, тем и кончил великий святитель Московский свою широкую и неутомимую деятельность в холерное время: призыванием к тому, чтобы обращаться к Богу, в котором одном заключается и временное спасение, чрез исцеление от болезни, и вечное, если бы губительная болезнь не уступила врачеванию. |
| 3 января 1830 года Мир преставльшегося душе! 321 Соберите силы Вашей души, чтобы с миром предать его в руце Господни. Думаю, трудны были последние дни его, но должно уповать, что в сем состоянии сокрыто было полезное для души, благовременно напутствованной Святым Таинством. Полагаю, Вы утомлены: дайте себе покой в тихой молитве и в уповании на Умершего за нас и ради нас Воскресшего. […] 28 февраля 1831 года Соглашаюсь с Вами, что иными между людьми, и притом христианами, делается многое такое, что наблюдатель хотел бы иногда бежать в другие времена, если бы то возможно было. Бог колеблет природу, чтобы внятно говорить людям: «Не внимают». Разорением разорена есть вся земля, яко ни един есть, иже размышляет сердцем 322 . Сие написано пред пленом Вавилонским и разрушением Иерусалима. О проекте Ротшильдов купить Палестину здесь говорят, кажется, не без основательного познания, что известия о сем неосновательны. Однако известия возобновляются. Надобно более думать о Великом Иерусалиме, которого нельзя корыстолюбно купить, ни честолюбно завоевать, в который не внидет ничто же скверно. Помолимся, да будет он мати всем нам 323 . Март 1831 года Дарящий волен дарить, но и другой невольник ли – взять непременно вещь, ему ненужную, и сделаться ее сторожем, неизвестно для чего? Чтобы не написать Вам более подобных возражений на письмо Ваше, отлагаю до разговора. Моя шуба тем-то именно хороша, за что Вы ее браните. Я подарил дорогую, чтобы купить дешевую. 25 марта 1831 года Из опыта, что одну и ту же вещь сперва не получить огорчительно было, потом получить оказалось не совсем желательно, научитесь, как не вдруг приобретается чистое беспристрастие к земным вещам; и как нужно наставление слова Божия: всяцем хранением блюди… сердце 324 . Что касается до принятия или непринятия сей вещи: хорошо держаться такого хода дела, чтобы сие решилось не Вашею волею. Вы можете оставаться при своем предложении жребия, но если две другие стороны настоятельно приговорят Вас без жребия, можно послушаться сего настояния. О церквах в селах должно попещись прежде, нежели о монастырях. Монастырям помощь делать должно с разбором. Случается, что в них свыше нужды. Заботятся об огромных храмах каменных, и больше, нежели о живых храмах. Против тайного тщеславия надобно поставлять познание наших недостатков и нашего ничтожества вне покрова и помощи Божией. Господь да поможет Вам успешно молиться сею молитвою: от тайных моих избави мя 325 . […] |
| Не эта ли просьба была исполнена у подножия Машука в июле 1841 года? О смерти он, впрочем, помнил и размышлял постоянно — с юных лет. Пора уснуть последним сном, Довольно в мире пожил я; Обманут жизнью был во всём, И ненавидя и любя (1, 415). 1831 Настроение, как видим, весьма устойчивое. Я счастлив! — тайный яд течёт в моей крови, Жестокая болезнь мне смертью угрожает!.. Дай Бог, чтоб так случилось!.. Ни любви, Ни мук умерший уж не знает… (1, 435) 1832 В семнадцать лет подобные мысли душою овладевают — и не у одного Лермонтова. Они по-детски наивны и со стороны даже смешны. Но не смешно лермонтовское постоянство и какая-то провидческая сила его стихов: Настанет день — и миром осужденный, Чужой в родном краю, На месте казни — гордый, хоть презренный — Я кончу жизнь мою… (1, 419) 1831 Лермонтов слишком даже в рабстве у этой мысли. Оборвана цепь жизни молодой, Окончен путь, бил час, пора домой, Пора туда, где будущего нет, Ни прошлого, ни вечности, ни лет; Где нет ни ожиданий, ни страстей, Ни горьких слёз, ни славы, ни честей; Где вспоминанье спит глубоким сном И сердце в тесном доме гробовом Не чувствует, что червь его грызёт. Пора. Устал я от земных забот (1, 311). 1830 Я предузнал мой жребий, мой конец, И грусти ранняя на мне печать… …………………………………. Смерть моя Ужасна будет; чуждые края Ей удивятся, а в родной стране Все проклянут и память обо мне (1, 361). 1831 Не смейся над моей пророческой тоскою; Я знал: удар судьбы меня не обойдёт; Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдёт… (1, 540) 1837 Мысль о смерти никого не обходит стороной. Память смертного часа, при духовном его осмыслении, может стать ориентиром человеку на жизненном его пути — о чём многократно говорили Святые Отцы. То ли видим у Лермонтова? И для него смерть как будто не страшна: она есть для него переход в «новый» для него мир: Но я без страха жду довременный конец. Давно пора мне мир увидеть новый… (1, 540) Его лирический герой не просто ждёт, но торопит приближение смерти: Мчись же быстрее, летучее время! |
| В 1830-м запылала вольнолюбивая Польша. Война начиналась с чувствительных щелчков по имперскому самолюбию России. Многим собратьям Давыдова по перу – партизанам вольнолюбивой богемы вроде князя Вяземского – польская война казалась несправедливой, позорной для России. Душа Давыдова не покрылась коростой антиимперского снобизма. Позором он считал слабость и поражения державы, а стремление к защите интересов России воспринимал как должное. В автобиографии Давыдов напишет хлёстко: «Тяжкий для России 1831 год, близкий родственник 1812, снова вызывает Давыдова на поле брани. И какое русское сердце, чистое от заразы общемирского гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши? Низкопоклонная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствующими над ее мыслями и делами, осмеливается требовать у России того, что сам Наполеон, предводительствовавший всеми силами Европы, совестился явно требовать, силился исторгнуть – и не мог!». Началась полоса поражений и полупобед, от которых, по выражению Пушкина, «потирали руки» недруги России. Фельдмаршал Дибич, давний знакомец Давыдова, действовал против поляков так неудачно, что на его смерть Денис Васильевич откликнется чуть ли не злорадно. «Клеймо проклятия горит на его памяти в душе каждого россиянина», – так оценивал Давыдов действия Дибича в кампании 1831-го. Давыдов был назначен в корпус генерала Крейца, командиром отдельного отряда, составленного из Финляндского драгунского и трех казачьих полков. Войска Давыдова займут Владимир-Волынский. «Я поставил здесь все вверх дном и отбил навсегда охоту бунтовать». 28 августа, на берегу Вислы, Давыдов дал последнее в своей жизни сражение. За польскую кампанию Давыдов будет награждён щедро: орден Анны первой степени, Владимира – второй… В окончательную отставку уйдёт в более, чем достойном чине. Вскоре он напишет записки о польской войне 1831-го – не вполне объективные (хладнокровия Давыдову не хватило), но блистательные. Военную прозу Давыдова будут читать и в XXII beke, она не ветшает. Многоликий герой был и признанным поэтом на несравненном Парнасе русского литературного Золотого века. В эпицентре лихой гусарской лирики Давыдова – водка, вакхические забавы: |
| Однако в реальности это был не просто бунт с желанием освободить исконно польские земли, а покушение на государственную целостность Российской империи, заявка на восстановление всей Речи Посполитой – «от моря и до моря», соответственно с захватом всех малороссийских и белорусских земель. Более того, это был предлог для иностранной интервенции. Не случайно летом 1831 года ряд французских депутатов (Лафайет, Могена и др.) призвали к вооруженному вмешательству в русско-польские военные действия . Опыт уже был: «гроза двенадцатого года» проходила под наполеоновским лозунгом восстановления Польши . Польский корпус под командованием Юзефа Понятовского в 1812 году сражался под Бородино и вошел в Москву; всего герцогство Варшавское выставило чуть менее четверти от численности солдат Великой армии (95–100 тысяч человек) . Поэтому польские события грозили перерасти в очередное «нашествие двунадесяти языков». Это понимали лучшие люди России, в том числе и Пушкин. С самого начала Польского восстания (17/29 ноября 1830 года) Пушкин с большой тревогой следил за ходом событий. Письма к друзьям отражают его опасения, что России грозит интервенция. Он считал, что «теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году» . Стихотворение, посвященное М.И. Кутузову, было написано «в такую минуту, когда позволительно было пасть духом» . Однако Пушкин духом не падал, а напротив, возбуждал дух российского общества к сопротивлению. Летом 1831 года кроме стихотворения «Перед гробницею святой…» он пишет и другие: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Эти два последних стихотворения Пушкин и В.А. Жуковский (а тогда, как писал позже П.В. Анненков, «они все делали сообща») публикуют в брошюре «На взятие Варшавы», куда вошло также и стихотворение Жуковского «Старая песня на новый лад». Жуковский писал по поводу этой брошюры А.И. Тургеневу 7 сентября 1831 года: «Скоро пришлю свои стихи, напечатанные вместе со стихами Пушкина, чудесными. Нас разом прорвало, и есть от чего» . Остается некоторой загадкой, почему Пушкин не опубликовал в этой брошюре также и стихотворение «Перед гробницею святой…». |
|
|
