| Повернуться в таком смысле лицом к людям отнюдь не означало отвернуться от их Творца. Всё менее занимаясь «перебиранием четок», она всё же не теряла сознания вечных измерений («биения всебытия»), как бы она ни трудилась в поте лица своего. А работы было вдоволь. Наступил экономический кризис тридцатых годов. В одном авторитетном исследовании 1938 года было отмечено, что «ни одна европейская страна не может сравниться с Францией по количеству беженцев, для которых она предоставила постоянное убежище». Однако не все пользовались одинаковыми правами. Например, у многих не было постоянного местожительства. А оно как раз и считалось обязательным условием для тех, которые собирались подавать прошение о государственных пособиях для приобретения одежды, топлива или продовольствия: «положение беженца, лишенного постоянного местожительства, совершенно иное, и он должен обращаться за помощью к частным организациям». Возможно, что мать Мария уже думала об образовании такой организации под своим руководством. Пока же она собиралась создать по крайней мере общежитие, которое могло бы быть законным местожительством, хотя бы для немногих. Но по ее представлениям, главным было не формальное исполнение каких–то бюрократических требований, а живой отклик на человеческие нужды: «Будет дом, а не какой–то склеп,/Будет кров — не душная берлога». Первый ее дом 9, вилла де Сакс, Париж VII) был снят, как почти все ее последующие учреждения, при полном отсутствии надежной финансовой поддержки. «Ничего… увидим, — говорила она. — Надо ходить по водам. Апостол Петр пошел и не утонул же. По бережку идти, конечно, верней, но можно до назначения не дойти». Эти же мысли она записала в записную книжку: «Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только всё время верить. Мгновение безверия — и начинаешь тонуть». Но денег еще не было даже утром того самого дня, который был назначен для подписания контракта. Оставалась единственная надежда — срочное обращение к Митрополиту. О событиях этого дня она сразу же написала матери: |
| Бессонов, никому не пожимая руки, поздоровался; снимая полушубок, недовольно проговорил: — В этой комнате попросил бы не курить. Не дурманить головы. И хотел бы, чтобы, входя в штаб, командиры снимали шинели и полушубки. Не сомневаюсь, что так будет удобней… Если не помешал совещанию, прошу всех незамедлительно приступить к своим обязанностям. — Прямо паровозы! — сказал Веснин, потирая руки, покачиваясь на длинных своих ногах. — Дым коромыслом!.. — Что с ними сделаешь, дымят и дымят, чертяки! Может, проветрить помещение, Петр Александрович? — забасил Яценко, когда несколько командиров вышли, и повернул выбритую голову к занавешенным окнам. Он сам не курил, обладал завидным, несокрушимым здоровьем и, всегда погруженный в бесконечные штабные заботы, к подчиненным был настроен снисходительно и в быту многое отечески прощал им, как нашалившим детям. — Не сейчас, — остановил Бессонов и, ладонью пригладив редкие седеющие, зачесанные набок волосы, кивнул: — Прошу к карте. Думаю, лучше сесть. Все, кто остался в комнате, сели поближе к карте. Бессонов прислонил палочку к краю стола; все глядели не на Яценко, со значительным видом готового докладывать, и не на карту с последними данными, а на лицо Бессонова, болезненное, сухое, невольно сравнивая его с лицом Веснина, приятно розовым, моложавым, — командующий армией и член Военного совета внешне разительно отличались друг от друга. — Прошу, — сказал Бессонов. — Из-за запрета пользоваться рациями связь с корпусами оставляет желать лучшего. Донесения — только через офицеров связи, товарищ командующий, — заговорил Яценко, и в маленьких умных глазах его Бессонов не отметил прежнего вопроса и удивления, какое было тогда на Военном совете фронта. Теперь в них как бы отразилось лишь то, что было связано с организационными усилиями, с лихорадочной переброской четырех полных корпусов на двести километров с севера на юг. — Два часа назад армия занимала следующее положение… Генерал Яценко положил большую руку на карту — плоские, широкие ногти аккуратно острижены, чисты, и весь он был аккуратен, умыт, выбрит с педантичной чистоплотностью кадрового военного. Доклад его тоже был педантично четок, голос густо звучал, вроде бы со вкусом называя номера корпусов и дивизий: |
| В итоге она «вырвала» у меня обещание «больше не губить невинных младенчиков». И на будущее сунула мне в руку бумажку с именем и номером телефона «верующей акушерки, которая денег берет немного, но молитва которой творит чудеса». И, лукаво подмигнув, добавила: «А детки у тебя еще будут, я такие вещи прозреваю»… А буквально через несколько дней мне позвонил старый знакомый Гена и с дрожью в голосе спросил: «Лен, а ты тоже рожаешь дома?». Еще находясь под впечатлением от атаки монастырской незнакомки, я зарычала в трубку: «Нет! Я рожаю в роддоме! И что?! Ты тоже скажешь, что это душевредно и не по-православному?! И что я загубила невинные души?!» «Понял, я позже перезвоню», — пробормотал Гена и повесил трубку. А потом выяснилось, что его жена, которая донашивала первенца, вдруг заявила, что «вся продвинутая и прогрессивная общественность рожает дома», и «этим убийцам» (врачам) она живой в руки не дастся. А Геннадий должен будет морально ее поддерживать и в итоге принять на свои руки ребенка, как это делают «все нормальные, любящие и заботливые отцы». Уговоры мужа, свекрови и собственных родителей женщину только злили, и, назвав их всех в итоге отсталыми ископаемыми, она пообещала, что если ей будут мешать, она родит на улице в кустах. Перепуганный мужчина обратился ко мне, ища поддержки, но я сама еще переваривала полученную от бесформенной незнакомки в крестах информацию, так что это, видимо, был не Генин день… …Нет, меня совсем не шокировало, что кто-то, оказывается, рожает сейчас дома. Меня разозлил (хотя я и смолчала) «агрессивный маркетинг», с которым на меня напала эта «духоносная» дама. Я с ужасом для себя поняла, что если бы все это случилось лет девять назад, когда я донашивала своего первого ребенка и когда на меня еще производили глубокое впечатление черные платки и большое количество четок (что и было в моем представлении показателем высот духа), то я, возможно, и позвонила бы «верующей акушерке, молитва которой творит чудеса». И еще не понятно, чем бы это закончилось. |
| — Почему так жестоко поступили с вами? — спрашивал его я. — Жестоко? — удивлялся армянин. — А все здесь считают, что меня помиловали. В то время в Персии не было законов. Если кто убил, его тоже убивали, без суда. Если кто украл — ему на месте преступления отрубали топором кисть руки, а за повторное воровство — всю руку. Таких безруких можно встретить не мало по всей Персии. И хотя многие из них стали честными людьми, но им все равно никто не доверяет. Теперь Реза-шах завел законы, учредил суды, выстроил хорошие тюрьмы… — продолжал он, отзываясь с похвалой о новых временах. — А прежде… И он стал рассказывать, как судили его семеро мулл в зеленых чалмах, при помощи корана и четок. По четкам они определяли преступление, а по корану устанавливали наказание. Но он уверял нас, что его погубили не муллы, не четки и не коран, а черная кошка, перебежавшая дорогу, когда жандармы вели его на суд. — В хорошее время пришли вы в Иран, — уверял нас трактирщик-армянин. — Теперь даже в тюрьме сидеть здесь не страшно. А прежде… Прежде, рассказывал он, персидские тюрьмы не отличались удобствами. Арестантов держали в темных землянках на цепи, и при них глиняный кувшин с водою. Кормили их, время от времени, одним лишь хлебом, и случайным подаянием сердобольных людей. Не редко часовые забывали о заключенных, тем более если во время своего дежурства они занимались мелочной торговлей, или курили опиум. Летом стены тюрьмы пересыхали от зноя, и тогда к арестантам проникали через щели сострадательные женщины, которые приносили несчастным милостыню и свою непродолжительную любовь. На зиму стены снова заделывались землей, но дожди размывали крыши, и тогда заключенные могли видеть над собой грязное небо, наполненное тяжелыми тучами и легкими душами усопших. — Теперь лучше, — повторял он не унимаясь, — может быть и строже, но все по закону, по справедливости… Я смотрел на него и поражался: «Этот человек много лет сидел на цепи, был забыт людьми, жил случайными подачками сердобольных женщин, и не погиб. Он все еще весел, жизнерадостно улыбается, смотрит на всех плотоядными глазами, и полон сил. А нынче, из наших советских тюрем выходят калеки, дряхлые неузнаваемые старики, преждевременно состарившиеся, малоумные и идиоты… А он хочет заставить нас поверить, что теперь лучше…» |
| Я замер в ужасе. Перед моим пораженным взором происходило нечто вселенское, чему невозможно дать описание немощным человеческим языком. Полуостров стал оседать, проваливаться частями куда-то в разверзшуюся под ним водную бездну, и вместе с ним исчезало все, созданное когда-либо человеческими руками на его лесистых склонах. Еще мгновение, и… Афона не стало. Громадная волна, прокатившаяся от места погружения оскверненной святыни, омыв с нее скверну, прокатилась по морю, подняв мою шлюпку на высоту десятиэтажного дома и плавно опустив на вновь ставшую необычно гладкой поверхность моря. Я обернулся в сторону чудотворной иконы, но — меня окружала только темнота ночи. Я очнулся. Глава 20. Пробуждение Знаете ли вы, что такое счастье? Счастье — это когда приходишь в себя после пережитого вышеописанного «апокалипсиса» и видишь над собой слегка потрескавшуюся побелку на потолке монастырского лазарета. Повернув голову, обнаруживаешь сидящих возле твоей кровати со взволнованными глазами батюшку Флавиана и схимника Александра, стоящих чуть поодаль у освещенного ярким солнцем окна послушника Игоря и монаха-доктора (потом скажу, как его зовут). Когда начинаешь осознавать, что РЕАЛЬНОСТЬ — это то, что здесь и сейчас. А о том, откуда ты сейчас вывалился, как раз надо рассказать своему духовнику, чье немолодое одутловатое лицо хранит на себе явные следы бессонной, проведенной в молитве за тебя, ночи. Вот такое бывает счастье… Мой рассказ о пережитом видении занял около часа и за все это время никто из присутствовавших монахов не проронил ни звука. Рассказывая, я перестал видеть окружающих и внутренним взором вернулся в свой ночной кошмар, правда, теперь как бы со стороны, словно наблюдая происходившее из гигантского иллюминатора батискафа, защищавшего меня от воздействия видимого мною иного мира. Закончив рассказ, я оглядел присутствующих со мной в боксе. Флавиан сидел с закрытыми глазами, весь погруженный в себя, только пальцы его левой руки ритмично перехватывали узелки старых «замоленных» четок. Игорь напряженно глядел в окно, словно пытаясь увидеть там признаки описанной мною «мерзости запустения», кисти его рук были сжаты в побелевшие от напряжения кулаки. Доктор как-то растерянно ходил взад и вперед по палате, иногда, останавливаясь, поправлял съезжающие на кончик носа очки, вытирал лоб рукавом и снова начинал ходить. Схимник Александр, весь ссутулившись на кончике табуретки, плакал, закрыв лицо большими натруженными ладонями. |
| С 1921 по 1923 г. Константином Мочульским написано около 20 статей и рецензий, которые так или иначе касались этой темы. Помимо общих наблюдений в данных работах разбросано множество точных, детальных характеристик творчества отдельных поэтов: упомянутых Гумилева и Ахматовой, а также Кузмина, Мандельштама, Георгия Иванова и др. Но есть и второй «сюжет» внутри этого «цикла»: творческая эволюция самого исследователя. Если положить рядом статью «Поэтическое творчество А. Ахматовой» (1921 год) и статью «Поэтика Гумилева» (год 1923–й), — нельзя не заметить разительного отличия. Читая первую — сразу вспоминаешь работы В. Жирмунского и Б. Эйхенбаума (на которые Мочульский и опирался в своем исследовании), читая последнюю, ощущаешь, как изменился стиль. Шаг за шагом, от статьи к статье Мочульский приходит ко все большей сжатости, все чаще прибегает к образам, приближая свою критику к эссеистике: одним–двумя штрихами старается обозначить то, что на языке понятий требовало Долгих разъяснений. Это перевоплощение Мочульского из «аналитика» в «стилиста в какой-то мере объясняет его рецензия 1923 года («Звено», на книгу В. Жирмунского «Валерий Брюсов и наследие Пушкина». Во имя объективности выводов Жирмунский отказывается от вкусовых оценок: он анализирует текст. Но именно этот шаг исследователя неожиданно оборачивается ложными выводами. Жирмунскому (при анализе брюсовского окончания «Египетских ночей» Пушкина) удалось установить различие поэтики классика и поэтики символиста («искусство Брюсова чуждо, даже противоположно классической поэтике Пушкина»). «Но, — замечает Мочульский, — критик не удерживается на этой позиции — его влекут высоты синтеза, просторы схематических обобщений. Прекрасно объяснив нам, кем не являются символисты, он хочет показать нам, кто они такие. У него уже возникла в воображении увлекательная схема двух противоположных школ, эффектное противопоставление двух стилей — классического и романтического». Здесь-то исследователь и терпит фиаско: «Все явления слога, даже самые антихудожественные, возведены в поэтические приемы. Во имя напевности, «музыкальности» (в отношении к Брюсову это — фикция) принесены в жертву все другие качества стиля. Более того, явные безотносительные дефекты изображаются, как достоинства». Вывод Мочульского — четок, как приговор: «Пристрастие к схематическим обобщениям и неопределенность эстетического критерия вредят прекрасной книге В. Жирмунского. У читателя может появиться досадное смешение символизма с романтизмом, а романтизма с антихудожественностью» . (Через год, в 1924–м, совершенно иным путем к аналогичным выводам о методологии русских формалистов придет в первых своих публикациях в том же «Звене» и Николай Бахтин). |
| В качестве вспомогательного средства при произнесении Иисусовой молитвы многие православные используют четки, или молитвенную связку, которая несколько отличается по структуре от западных четок. Православные четки обычно сделаны из шерсти или шнура и потому, в отличие от связки бусин, не производят шума. Иисусова молитва удивительно гибка. Это молитва для начинающих, но она же ведет и к глубочайшим тайнам созерцательной жизни. Она может практиковаться любым человеком в любое время: когда он стоит в очереди, прогуливается, едет на автобусе или поезде, работает, во время бессонницы или в минуты сильного беспокойства, когда невозможно сосредоточиться на других видах молитвы. Однако, разумеется, одно дело — когда любой христианин произносит Иисусову молитву таким вот образом в какие?то особые моменты, и другое дело — произносить ее более или менее постоянно, применяя связанные с нею физические упражнения. Православные духовные авторы настаивают на том, что практикующие Иисусову молитву систематически должны при возможности отдаться под водительство опытного наставника и ничего не предпринимать по собственной инициативе. Для некоторых наступает время, когда Иисусова молитва " входит в сердце», так что произносится уже не в результате сознательного усилия, а сама собой. Она продолжается даже тогда, когда человек гуляет или пишет, присутствует в его снах и пробуждает его утром. Как говорит св. Исаак Сирин, когда Дух поселяется в ком?либо, он не перестает молиться, ибо Дух будет молиться в нем постоянно. Поэтому ни во время сна, ни во время бодрствования молитва не прервется в его душе; но когда он ест или пьет, лежит или работает, даже когда он погружен в сон, благовоние молитвы будет само веять в его сердце. Православные верят, что сила Божья присутствует в имени Иисуса, так что призывание имени Божьего действует как эффективный знак божественного действия, наделенного сакраментальной благодатью. " Молитва проникает внутреннее существо человека, который в изумлении видит себя в Божественном свете… Свет Имени Иисусова, через сердце, озаряет и всю вселенную.» Как для тех, кто читает Иисусову молитву постоянно, так и для тех, кто прибегает к ней лишь изредка, она является источником дерзновения и радости. Процитируем Странника: |
| Вообще они большею частью не испытывают никаких лишений; труд здесь почти совершенно отсутствует; единственная обязанность монахов, кроме духовных упражнений, состоит в ежедневном хождении для сбора милостыни, в которой они в большинстве случаев и не нуждаются, так как миряне постоянно поддерживают монастыри своими пожертвованиями. Внешним знаком принадлежности к монашеской общине служат бритые головы и желтая (на юге) или красноватая (на севере) верхняя одежда. Монах не должен иметь никакой собственности, кроме трех одежд, бритвы, иглы, пояса, сита для процеживания питьевой воды, четок, зубочистки и чашки для сбора подаяний. Собственно, монашество почти не знает тех тяжелых аскетических подвигов, которые так широко практиковались в браманизме; простота жизни, отречение от собственности, постоянное повторение изречений Будды и исполнение правил общины – вот все, что требуется от биккгу. Не даром джайнийские монахи обвиняли самого Будду в привязанности к жизненным удобствам и сложили про него насмешливое стихотворение: Ночью на мягкой постели лежит, Добрый напиток он пьет по утрам, В полдень обедает, вечером пьет, Сласти съедая, ложится он спать, И в заключенье – спасен: Бот что мерещится сыну Сакья. Важнейшую особенность в жизни буддийской общины составляют общие собрания, на которые собираются монахи известного округа два раза в месяц, – в новолуние и полнолуние; эти сроки, очевидно, заимствованы из браманизма, где новолуние и полнолуние издавна считались священными временами. Цель этих собраний состоит в общем покаянии: старший из монахов прочитывает пред собранием так называемую Пратимокшу, т. е. перечень различных грехов и нарушений монашеских обетов, – а все собрание должно приносить в этих грехах покаяние, трижды отвечая на каждый пункт, виновны они или нет. Впрочем, вскоре после смерти Будды введен был обычай предварительного очищения монахов от грехов путем покаяния, чтобы все являлись на собрание уже искупленными от своей вины; но прочитывание Пратимокши в общем собрании сохранилось и после этого. |
| Письмо 952 Урок третий. От воображения к уверенности Мы часто думаем, что вера — это интеллектуальная процедура, что это следствие простого принятия какого-то факта, без аргументации или с ней, не так уж важно. Святитель Феофан Затворник (вслед за византийскими отцами) думает иначе: вера — это соединение (пусть и таинственное, но вполне реальное) с истиной. Сомнения. — Да кто их не испытывает? — И я испытывал их. Но станешь разбирать его, и оно разлетится. Сомнение то же, что возраженье. Возраженье — вдруг может смутить; но присмотревшись и обдумавши, его опровергают. То же и с сомнениями. Станешь обдумывать, — и дойдешь до решения: нет, это пустое; ничего твердого нет, все только кажущееся, призрачное, как и все вражеское. Но есть способ, как дойти до того, чтобы сомнения совсем не рождались. Мне рассказывал один, как его кто-то научил, как до сего достигнуть. Вообрази, говорит, истину и молись о ней, или ее во время молитвы вращай в уме, и молитвы составляй из нее же. Придет момент, когда истина сия войдет в сердце и обымет все существо души, питая ее и обвеселяя. Это есть сроднение души с истиною; и после сего сомнения уже не могут колебать ее. Они могут в памяти проходить, но бывают далеко от души, как говор или шепот за стеною. — Так, говорит, меня научил некто. Я стал так делать, и по милости Божией, хоть и грешен есмь, но ум мой плавает в области истины спокойно и утешается ею. Письмо 140 Урок четвертый. Молиться своими словами Будет неправдой сказать, что святитель Феофан Затворник был противником молитвенного правила, «вычитывания» определенного объема молитв. Как раз наоборот, его рекомендации духовным чадам полны рекомендаций в уставном стиле: «Акафисты читайте вот так-то и столько-то раз… Поклонов кладите столько-то, но не переусердствуйте». И все-таки существо молитвы он видел в другом. Чем меньше будете иметь нужду в молитвеннике, тем лучше. Навыкайте паче всего быть в памяти Божией и памяти смертной. Жертва Богу — дух сокрушен. Тогда и считайте, что хорошо помолились, когда отходите от молитвы с сокрушением и самоуничижением полным. И днем, вместо перебирания четок, старайтесь быть умно пред Богом, молитвою Иисусовою. Как Ангелы всегда пред лицем Бога, так и нам надо стараться. Они приносят жертву хвалы, а мы — сокрушения… Одно скажу: станьте, да молитесь Господу, как душа требует, сказывая Ему, что на душе. Бог везде есть и все слышит. Надо только внятно сказать. Речь к Богу не языком произносится, а чувствами сердца. Если будете так, и это будет истинная молитва. |
| Есть еще одно средство, которое многим помогло обрести внутреннюю тишину: «Память Иисусова да соединится с дыханием твоим; и тогда познаешь пользу безмолвия» (Лествица. 27:61). Здесь св. Иоанн, возможно, имеет в виду практику Иисусовой молитвы. Мы уже говорили о ней в предыдущей главе и вернемся к ней в следующей, но мне бы хотелось сказать об этом еще несколько слов, прежде чем мы оставим тему безмолвия. Как мы сказали ранее, Иисусову молитву, благодаря ее краткости, можно постоянно повторять про себя в любой ситуации. Целью подобной практики является освятить время и обрести внутреннее безмолвие, так как постоянным призыванием имени Иисуса Христа мы очищаем наши мысли. Иисусова молитва имеет различные формы. Самая продолжительная и привычная для нас – «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного»; хотя также часто используется и краткое призывание: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня». Некоторые христиане используют вервицу (komboskini) – род четок, – чтобы сосредоточиться на молитве, когда ум рассеивается, и произносят одну молитву, когда узелок проходит между большим и указательным пальцами. При этом следует, однако, быть осторожным, как бы сама вервица не стала средством создания видимости молитвы (ср. Мф. 6:5 – 6 ). Лучше всего прятать ее в кармане и использовать с осмотрительностью, когда это необходимо. Она только помогает молитве, и когда у вас не получается собрать свой ум, ваши пальцы могут помочь вам сосредоточиться. Вот несколько простых советов, как хотя бы в малой степени обрести безмолвие при нашем лихорадочном образе жизни. Не следует, однако, тешить себя иллюзиями, что уделяя столь малое время уединению и молитве, можно обрести совершенное безмолвие. Делатели умной молитвы проводили долгие годы, подвергая себя суровым испытаниям аскетической жизни, целиком отдавая себя молитве, богослужению и созерцанию по много часов ежедневно. К достижению совершенного безмолвия нет быстрого и легкого пути. И все же краткая, но сказанная от всего сердца молитва, повторяемая каждый день, больше приблизит нас к Богу, чем долгие часы, потраченные на пустое бессмысленное вычитывание. Воспрянем же духом, ибо безмолвие доступно нам всем, если мы искренне, всем своим существом любим Бога. |
|
|
