| Закрыть Новая Украина в день рождения Ленина: надолго ли в моде «зелёные шнурки»? 15.04.2019 489 Время на чтение 10 минут Информация из двух независимых источников заслуживает внимания. Штаб Владимира Зеленского готовит шоу, которое, как задумано, размажет Петра Порошенко по стенке. В случае неявки оппонента вечером 19 апреля на стадион «Олимпийский», Зеленский будет дебатировать с «виртуальным» президентом - с нарезкой его речей на экране. Не ахти какое новшество, но в умелых руках работает безупречно. Будто бы в штабе Порошенко тоже рассматривали подобную идею, но от нее пришлось отказаться. Президент предложил дебаты либо в студии «Общественного ТВ» 14 апреля вечером, либо на стадионе 19-го, но днем. Наконец, 19-го вечером, но в студии. И снова 14-го днем. Увы, устроить виртуальные дебаты Порошенко не может в любом случае. В студии закон о дебатах (пока не применявшийся) допускает только очную встречу без каких-либо дополнительных устройств («дебаты в черной комнате»). Но и на стадионе экран президенту не поможет: ему придется дебатировать с концертными номерами «Квартала-95» или, еще хуже, с «президентом Голобородько» из сериала «Слуга народа». Сам Зеленский-политик пока ничего особенного на камеру не наговорил. Кандидат на титул 6-го президента Украины сделал сильный ход, когда первым пригласил оппонента на дебаты, т. е. захватил инициативу: теперь вина за взаимные проволочки большинством аудитории возлагается на Порошенко. На днях Зеленский решил еще одну задачу. За полторы недели до второго тура (первый он выиграл без этого) сотрудники его штаба рассказали в эфире одного из телеканалов, что, собственно, он собирается делать на посту президента. Записанный с их слов эпохальный документ СМИ назвали «10 первых решений» (вариант: «шагов»). Заодно подбросив Порошенко хоть что-то, что тот мог бы использовать в заочной дискуссии. Заглотит ли Петр Алексеевич наживку, другой вопрос. Во-первых, с лозунгами дискутировать трудно. Особенно если сам их или подобные им не раз озвучивал. Во-вторых, «тезисы» для дискуссии были составлены в штабе противника, значит, содержат «закладки», которые вскроются в ходе дискуссии. И которые противник «на правах автора» будет сопровождать аргументом: «Уважаемый оппонент не смог разобраться в трех соснах. Здесь же ясно говорится о...» |
| Восторгнут будет! Честных рай в веках. Едва сенаторы тому, смеясь, внимали. Их беспокоил Сулла и Восток. Из кожи кркодиловой сандалии У Гая Терция – и на ослов налог! На языке невнятном латинянам Среди сенатских споров, склок и врак Иным послам - восточным страшным странам Вплоть до Китая рек глупцам, дурак! И ныне у престола фараона, На Север глядя в лунные пески, К звезде Полярной, слогом похоронным Кому не ведая, сижу, пишу стихи! Я тут услышан, понят и обласкан У египтянок во Дворце Цариц. И нежным сердцем женщин сих всечасно Я утешаем скифским летом птиц. Я им пою, созданьям Легкомыслья, Все тут же забывающим… Восток! Ночами с пирамидой звездных истин Беседуя – и слышит мертвый бог! Иду поутру: персы и армяне, И Нила данники – все судит за спиной С кривой усмешкой : - Что за народ, славяне? И этот Рос … что их за бог такой? ___________________________________________ МОСКВЕ И вот Москва, столица, где не ведай, Какая мразь где выскочит с добром! Пою тебя, стеклянный град стоцветный, Всех диких стран помойное ведро. Здесь всяк нечистый нечестивец чисто Года сжирает русским – злой вития. Кабы я тряс Москвою как монисто - Певцы ТВ в пародию России. Что видел я в столице? Мне невмочь В глухую ночь без дум отдохновенья. С Москвы приходит Мертвая Немочь, Бросая в Русь четыре мрачных тени. … какой-то бледный тонкий червячок Бахвалился подруге у подьезда, Как на Рублевке, новый русский бог, Он станет жить, не замечая бездны! Как это все мне мило и знакомо! Назавтра гроб, сегодня – бар, мечты! Что переспорит жаркий свет звезды Так пред огнем бахвалится солома. Как странник долгий я смотрю в столицу: В стране волков хватает егерей. Да нас услышит новых фонарей В зеленых соснах тихий свет провинций. __________________________________________ Роняет солнце бледные лучи! Сей диск России хладный, мелкий, жалкий В округ лежащие роскошнейшие свалки! Кучкуясь в стаи, уж поздние бичи Листом гофрированным да вонючим дымом Убогих печек привечают зиму Близкогрядущую. Уж смылися грачи, |
| – Да, именно так. Кто он, я точно и теперь не знаю, он избегал говорить подробно и ясно о своей прошлой жизни, и я как-то невнимательно относилась к этому. Ну, обычное прошлое многих эмигрантов: Петербург, служба в блестящем полку, потом война, революция, Константинополь… В Париже, благодаря прежним связям, будто бы устраивался и всегда может устроиться очень недурно, а пока – Монте-Карло или же постоянная возможность, как он говорил, перехватить в Ницце у каких-то титулованных друзей… Я уже падала духом, приходила в отчаяние, но он только усмехался: «Будь спокойна, положись на меня, я уже сделал некоторые серьезные демарши в Париже, а какие именно, это, как говорится, не женского ума дело…» – Так, так… – Что так? И она вдруг обернулась ко мне, сверкнув глазами, далеко швырнув потухшую папиросу. – Вас все это потешает? Я схватил и сжал ее руку. – Как вам не стыдно! Вот напишу вас Медузой или Немезидой! – Это богиня мести? – Да, и очень злая. Она печально усмехнулась: – Немезида! Уж какая там Немезида! Нет, вы хороший… Дайте еще папиросу. Выучил курить… Всему выучил! И, закурив, опять стала смотреть вдаль. – Я забыл вам сказать еще то, как я был удивлен, когда увидал, куда вы ездите купаться, – целое путешествие каждый день и с какою целью? Теперь понимаю: ищете одиночества. – Да… Солнечный жар тек все гуще, цикады на горячих, пахучих соснах пилили, скрежетали все настойчивее, яростней, – я чувствовал, как должны быть накалены ее черные волосы, открытые плечи, ноги, и сказал: – Перейдем в тень, уж очень жжет, и доскажите мне вашу печальную историю. Она очнулась. – Перейдем… И мы обошли полукруг заливчика и сели в светлой и знойной тени под красными утесами. Я опять взял ее руку и оставил в своей. Она не заметила этого. – Что ж тут досказывать? – сказала она. – Мне уж как-то расхотелось вспоминать всю эту действительно очень печальную и постыдную историю. Вы, вероятно, думаете, что я привычная содержанка то одного, то другого мошенника. Ничего подобного. Прошлое мое тоже самое обыкновенное. |
| Он опять затеребил непокорный чуб и мрачно смотрел на нас. — И что вам эта самая Анфиска? — Всёс! — вдруг каким-то надтреснутым, задорным тенорком выкрикнул он. Я даже вздрогнул. Точно неожиданно стакан разбили над самым ухом. — Как всёс? — А так. И не Анфиска, а Анфиса Гордеевна… — Да говорите, батюшка. Свои не съедят вас. — Она мне истинною благодетельницей была. — Вот те и на! — Потому что без неё я бы погиб. И не только гимназии бы мне не продолжать, а хотя в петлюс. — Да из-за чего это, Игнашенька? Объяснитесь вы по-человечески, ради Христа. Как это вам пропадать приходилось, и при чём тут Анфиса… ну, хоть Гордеевна, что ли? — При всём… Она меня на улице подобрала, когда меня дядя выгнал. — Вас… такого скромного? За что? — За Барбосские острова и за фрукт гуайяву. Мы все так и вскочили. — Да объяснитесь вы, наконец, толком, чёрт вас возьми! Общее любопытство было возбуждено до последней степени. При чём тут Барбосские острова, фрукт гуайява и вместе с ними ваша Анфиса… хотя бы и Гордеевна? VIII Дело оказалось до такой степени просто и, в то же время, нелепо, как это только и может быть у нас на святой Руси. Игнашенька, видите ли, приходился племянником либо воспитанником (в степени родства или свойства он сам как настоящий пошехонец в трёх соснах путался и разобраться никак не мог) богатому ветхозаветному купцу Младенцеву, которого, впрочем, иначе и не называли, несмотря на его идиллическую фамилию, как Иродом-Лютым. Купец Младенцев своеобразно понимал Игнашенькино воспитание и даже гордился им, говоря: “Я его собственноручно на дыбы поднял”. Это туманное изречение означало излюбленные всеми вообще Иродами-Лютыми педагогические приёмы, от коих на теле отрока обыкновенно живого места не бывает. Иначе это называется выдерживать в страхе Божием. В таком именно страхе Игнашенька дожил до двенадцати лет, и так как у него никаких иных свойственников не было, то и пожалеть его оказывалось некому. Раз он сидел и учился географии. Дядя его так забил, что иначе мальчик и не мог усваивать книжной премудрости как вслух, закрыв уши и зажмурив глаза. |
| Любовь и признание у Наума Моисеевича были и в альма-матер – в Литинституте, об этом многие писали в своих воспоминаниях. Более того, все литературные архивы Коржавина переданы в РГАЛИ в Москву, где над ними работают, их изучают. Папа был знаком со многими поэтами и писателями, например с Евгением Евтушенко. Отец не был его фанатом, но не понимал, когда одни и те же люди сначала восхваляли Евтушенко, следуя моде, а потом – поносили, ругали, когда так было принято. Отец терпеть такое не мог. Папа дружил с Булатом Окуджавой, ценил и любил «окуджавский» песенный жанр стихов. Еще среди близких друзей – Валентин Берестов, Владимир Войнович, Борис Балтер, Олег Чухонцев, Бенедикт Сарнов, Лазарь Лазарев, Станислав Рассадин, Александр Чудаков. Люди высоко ценили творчество папы. Была придумана единица поэтического таланта: одна коржавинка, две коржавинки… (Вернее, один мандель, два манделя, ведь Мандель – папина «настоящая» фамилия.) Папа в поэзии никогда не шел на компромисс, да ему и не было в этом никакой нужды, ему не надо было поддаваться никакой моде. – Знакомы ли американцы с творчеством вашего отца? – Некоторые стихи переведены на английский язык. Папу приглашали в Американский дом творчества в Бостоне. Коржавин часто встречался с американским писателем Лурье, который жил под Бостоном и хорошо знал русский язык, писал о России. (Я тоже лично знала писателя.) Творчество папы знают в США в узких литературных кругах, широкой американской аудитории папа, к сожалению, не знаком. Папины стихи еще были переведены на испанский, французский языки, на иврит. Свято-Троицкий храм в Северной Каролине – Наум Коржавин был прихожанином Свято-Троицкого храма в Северной Каролине. Каков был его путь к Богу? Ведь в юности ваш отец был увлечен революцией. – Мой папа был увлечен революцией, как и многие мальчики и юноши того времени. Он говорил: «Теперь вам кажется, что легко открывать истину в трех соснах». Как и многие в советский период, отец вначале был атеистом. Он вырос в еврейской семье, где все были неверующими, кроме дяди. Однажды мой папа, искренний пионер, полностью уверенный в своей правоте, пришел к родному дяде и говорит: «Хм! А ты докажи, что Бог есть!» А тот ему спокойно: «Эма, я не могу тебе доказать. Я ВЕРЮ в Бога». Юный Коржавин призадумался, он не ожидал такого ответа. Став постарше, папа от атеизма постепенно перешел к Православию. Где-то лет в 40 с лишним, перед эмиграцией, он был уже верующим человеком. Он много читал русскую классику, которая в большинстве своем основана на христианских ценностях. Думаю, что это повлияло на его приход к Православию. |
| В конце концов, я вышел из этого тупика не столько силою мысли, сколько силою жизни и молодости. В безотчетном влечении жизни я стал чувствовать какую то неосознанную мудрость, какой то смысл, который не дается уму. В этом влечении как будто открывалась мне какая то утраченная умом достоверность, — достоверность ценности жизни. Вопреки всем сомнениям ума всякое живое и чувствующее существо уверено, что есть что то, ради чего безусловно стоить жить. Не есть ли в этой уверенности та правда, которой тщетно и беспомощно ищет мой человеческий рассудок? Помню, как в связи с этими умственными переживаниями меня безотчетно влекло к природе. От гнетущего чувства пустоты и бессодержательности отвлеченной мысли я уходил в дивный калужский бор — слушать шум вековых сосен над головой: там я любил читать и думать, зарывшись в высокую траву. Мне нужно было это ощущение стихийной силы жизни, выпирающей из земли, это море зелени. Я любил те пантеистические настроения, которые навевались лесным шумом. Они как будто шли навстречу моим умственным исканиям. Вот он, ответ на мои вопросы, думал я: чтобы понять, для чего нужно жить, надо почувствовать себя частью этой природы, этого великого мирового целого, которое живет и во мне, и в этих соснах, и в каждой букашке. Оторванному от целого, замкнутому в себе, человеческому рассудку не дается эта правда мировой жизни. Чтобы постигнуть ее, нужно отдаться жизни целого, погрузиться в нее без остатка. Этим пантеистическим настроениям соответствовали и книги, который я приносил с собой под сосны, — томы Куно Фишера о Спинозе и Лейбнице и, наконец, книга преисполненная веры в мудрость бессознательного в природе, — «Философия Бессознательного» Эдуарда Гартмана. Книга эта очень ярко выражает собою настроение души, утомленной умственной жизнью: ей нужно погрузиться в бессознательное, чтобы найти вожделенный покой. В этом настроении сильная, красочная калужская природа служила для меня источником великих радостей. Широкие русские пейзажи на высоких холмах, увенчанных ярко-белыми церквами, сочные луга, прилегающие к Оке и Яченке и, наконец, широкая свежая и чистая струя Оки среди частью песчаных, частью зеленых берегов, все это радовало и поднимало душу, как намек на какое то неразгаданное пока откровение, неясное уму, но тем не менее явленное в природе. |
| В продолжение всего рожественского мясоеда без перемежки шли съезды и гощения, иногда многолюдные и парадные; но большею частью запросто, в кругу близких знакомых. В числе этих собраний в особенности выдавался бал, который давал в городе расквартированный в нашем уезде полк. Этот бал и новогодний предводительский считались кульминантными точками захолустного раздолья. Словом сказать, целых три месяца сряду захолустье ело, пило и гудело, как пчелы в улье. В это же время и молодые люди сходились между собой. Происходили предварительные ухаживанья, затевались свадьбы, которые отчасти игрались в рожественский мясоед, отчасти отлагались на Красную горку. Масленицу проводили дома. Все были настолько возбуждены, что казалось рискованным перейти прямо к безмолвию и сосредоточенности Великого поста. Поэтому Масленицей пользовались, как удобным переходным временем, чтобы отдохнуть от трехмесячной сутолоки и изгнанием мяса из кулинарного обихода подготовить желудок к принятию грибной пищи. Блины, блины и блины! Блины гречневые, пшеничные (красные), блины с яйцами, с снетками, с луком… На первой неделе Великого поста отец говел вместе с тетеньками-сестрицами. В чистый понедельник до усадьбы доносился звон маленького церковного колокола, призывавший к часам и возвещавший конец пошехонскому раздолью… P. S. От автора. Здесь кончается первая часть записок Никанора Затрапезного, обнимающая его детство. Появится ли продолжение хроники – обещать не могу, но ежели и появится, то, конечно, в менее обширных размерах, всего скорее в форме отрывков. Я чувствую, что уже последние главы написаны слабо и небрежно, но прошу читателей отнестись к этому снисходительно. Масса образов и фактов, которую пришлось вызвать, подействовала настолько подавляющим образом, что явилось невольное утомление. Поэтому я и кончил, быть может, раньше, нежели предполагал, но, во всяком случае, с полным и непритворным удовольствием пишу здесь: Конец Примечания Прошу читателя не принимать Пошехонья буквально. Я разумею под этим названием вообще местность, аборигены которой, по меткому выражению русских присловий, в трех соснах заблудиться способны. Прошу также не смешивать мою личность с личностью Затрапезного, от имени которого ведется рассказ. Автобиографического элемента в моем настоящем труде очень мало; он представляет собой просто-напросто свод жизненных наблюдений, где чужое перемешано с своим, а в то же время дано место и вымыслу. |
| Лишь над морем огромная сумеречная туча наотмашь растеклась брызгами по темно-лиловому небу. Чатырдаг слегка покосился на бок; вчерашнего ночного облака на нем не было. Том вдруг подумал, что, уставшее от дневной беготни, оно дремало уже на какой-нибудь вершине Кавказа, или даже Гималаев. Его вновь накрыло то странное чувство отчужденности, которое он чувствовал когда-то в больнице. Будто впервые он увидел весь этот мир, в который его неведомой, непонятой силой швырнуло откуда-то извне, из чего-то мягкого и теплого. Где он был раньше, до этого мира, — холодного, как родниковая вода? Он не помнил. Его память с трудом находила в себе обрывки воспоминаний, но все они были будто не его, словно чужая жизнь вспоминалась ему. Яркая, но бессмысленная череда событий, наполненная звоном и шумом, но не имеющая внутренней глубины. Его ли это жизнь? Но где, и о чем была та, настоящая, которую он вдруг так ярко осязал, почувствовал в тот миг? Или, может быть, он не помнит ее лишь потому, что ее еще не было? Может быть, ее нужно начать? Но как начать ее, глубокую, полную, осмысленную? Кто ему подскажет, куда идти вот этими самыми ногами, в какую сторону ступать по новому пути? Что это за люди вокруг? Нелепый случай, поворот судьбы? Зачем он здесь? Далеко от дома, в горах, где никогда не был, с какими-то незнакомыми людьми, открывает рот, смеется, говорит какие-то слова. Чем вся эта череда нелепиц отличается от сна? Чем сон отличается от жизни? Может он — отбившийся от своих инопланетянин, когда-то высадившийся на этой странной, больной человечеством планете, и забывший свою миссию. И лишь сильный удар по голове смог слегка приоткрыть завесу памяти, намекнуть на то, что с ним было что-то еще, что-то очень важное. Те, кто бросил его здесь, забыли о нем. А эти — такие же одинокие и такие же потерянные. Сидят, жмутся в прохладе ночи к пламени. Словно муравьи, постукивают усиками друг друга, пытаются понять, кто они и зачем. Сверяют часы и ощущения. Мелькают на соснах их тени у костра, машут крыльями, подобно летучим мышам. |
| Сделал я шаг вперед. – Сынок… – сказал мне командир. – Сынок… Дали мне торбочку, старую ушанку, одно ухо у нее было оторвано. Как только вышел на большую дорогу… Появилось ощущение, что за мной следят. Оглядываюсь – никого нет. Тут я обратил внимание на три густых кудрявых сосны. Осторожно присмотрелся и заметил, что там сидят немецкие снайперы. Любого, кто выходил из леса, они «снимали». От снайпера не уйдешь, ну, а появился на опушке мальчик, да еще с торбочкой, трогать не стали. Вернулся я в отряд и доложил командиру, что в соснах сидят немецкие снайперы. Ночью мы их взяли без единого выстрела и живьем привели в отряд. Это была моя первая разведка… В конце сорок третьего… В деревне Старые Челнышки Бешенковичского района меня эсэсовцы словили… Били шомполами. Били ногами в кованых сапогах. Сапоги каменные… После пыток вытащили на улицу и облили водой. Это было зимой, я покрылся ледяной кровавой коркой. До меня не доходило, что за стук я слышу над собой. Сооружали виселицу. Я увидел ее, когда меня подняли и поставили на колодку. Последнее, что запомнил? Запах свежего дерева… Живой запах… Петля затянулась, но ее успели сорвать… В засаде сидели партизаны. Когда ко мне вернулось сознание, я узнал нашего врача. «Еще две секунды – и все, я бы тебя не спас, – сказал он. – А так ты счастливый, сынок, потому что живой». В отряд меня несли на руках, все во мне было отбито от пяток до макушки. Было так больно, что я думал: буду ли я расти? «А почему я такой маленький?..» Саша Стрельцов – 4 года. Сейчас – летчик. Отец меня даже не видел… Я родился без него. У него было две войны: вернулся с финской, началась Отечественная. Второй раз ушел из дома. От мамы в памяти осталось, как идем мы по лесу, и она меня учит: «Ты не спеши… Ты послушай, как падают листья. Как лес шумит…» И мы сидим с ней на дороге, и она рисует мне птичек на песке прутиком. Еще помню, что хотел быть высоким и спрашивал у мамы: – Папа высокий? Мама отвечала: – Очень высокий и красивый. Но никогда этим не щеголяет. |
| Он скорее мечтал об этих соснах, чем видел их. Он вспоминал эти струи, протекавшие украдкой под зарослями ольхи, уже обрезанной, на которой уже появились новые веточки, на месте этих веточек он видел стволы, покрытые плющом, которые отражал Юр во время прошлых каникул. Запах этой мокрой прерии смущал его, потому что сейчас мятой пахло меньше, чем в его воспоминаниях. Этот дом, этот парк становились столь же громоздкими, как и старые зонтики его матери и ее летние шляпы, которые никто не решался раздать и которые нельзя было выбросить (была среди них одна, очень старая, с вышитыми ласточками). Значительная часть тайны Фронтенаков словно бы была погребена в этой яме, куда положили мать Жана-Луи, Жозе, Ива, Мари и Даниэль Фронтенак. Так что когда порой из этого на три четверти разрушенного мира всплывало какое-нибудь лицо, Ив испытывал тревогу, которая была сродни кошмару. Так, к примеру, в 1913 году, чудесным летним утром в проеме двери возникла грузная женщина, которую он узнал с первого взгляда, несмотря на то что видел ее всего лишь однажды на улице. Однако Жозефа — а это была она — на протяжении многих лет оставалась в семье Фронтенак излюбленным предметом для шуток. Она была страшно поражена тем, что ее узнали. Каким же образом? Господин Ив догадывался о ее существовании? Так молодые господа все это время знали, что их дядя живет не один? Бедняга доставил себе столько хлопот ради того, чтобы они ничего не обнаружили! Он был бы в отчаянии... Но с другой стороны, может быть, так все даже лучше, он только что перенес у нее в доме два очень серьезных приступа грудной жабы (это и в самом деле серьезно, иначе она не осмелилась бы отправиться к господину Иву). Доктор запретил больному возвращаться к себе. Он, бедняжка, день и ночь горюет при мысли, что может умереть, так и не обняв своих племянников. Однако, раз уж они знают о связи дяди, ему больше нет нужды прятаться. Необходимо его к этому подготовить, ибо он даже не подозревает о том, что его раскрыли... Она скажет ему, что семья узнала об этом совсем недавно, что она его простила... |
|
|
