| До самого вечера мы находились под сильной канонадой и едва могли сами отвечать редкими выстрелами, так как у нас не хватало зарядов. Вдруг мы услыхали звуки русских рожков. Очевидно, неприятель хотел окружить наш правый фланг. Тотчас же показались несколько колонн со стрелками во главе, которым удалось перейти замерзший ров. Это движение русских произошло так быстро в наступающей темноте, что я едва успел двинуть к оврагу мою бригаду со штыками наперевес. Смущенный неожиданным появлением наших отрядов, которых скрывали деревья, неприятель поспешил удалиться, не зная наших сил. Мы преследовали его выстрелами, нанесшими ему легкий урон... Припоминаю случившееся здесь обстоятельство, очень тронувшее меня. Один русский егерь, необычайно высокого роста, отошел очень далеко от своих и все время стрелял, целясь исключительно в офицеров. Как раз в это время я находился около роты 1-го полка капитана де Рюда 443 и с удовольствием смотрел на правильные и храбрые действия нашей пехоты. В то время как я старался насколько возможно поддерживать порядок среди солдат, этот русский, оказавшийся, как я узнал впоследствии, унтер-офицером егерского полка, подошел очень близко ко мне и разрядил ружье. Я услыхал, как пуля просвистала над моим ухом. Капитан де Рюд приказал унтер-офицеру своей роты Штрюбе прицелиться в русского, и в тот же момент тот упал мертвым. Продвинувшись вперед, я увидал на груди убитого медаль; унтер-офицер Штрюбе отвязал ее и отдал мне, не требуя благодарности. Последние 900 или 1000 солдат 9-го корпуса, державшиеся еще только благодаря порядку и дисциплине, должны были, того и гляди, погибнуть от усталости и полного отсутствия провианта; и, действительно, они погибли все в очень непродолжительном времени. Я счел своим долгом донести маршалу о том ужасном положении, в котором мы находились, и я объявил ему, что, не имея ни провианта, ни зарядов, мы не сможем выдержать больше сражений. Я нашел его в доме князя Огинского 444 , в той самой комнате, где император составил XXIX бюллетень. Мне стоило больших трудов уговорить его послать своего адъютанта, полковника Шато, к принцу Невшательскому. На другой день Шато вернулся с донесением, что не могло быть и речи сменить мой арьергард, но что скоро нам привезут припасы. В это же время император приказал передать мне свое удовольствие. Единственно, что сделали – это прислали для нашего подкрепления остатки пехоты 2-го корпуса под началом генерала Мэзона. В то время как я был у маршала, к нему явился генерал Думерк. Он уверял, что его дивизия кирасир, хотя и не участвовавшая ни в одном сражении, так пострадала от голода и холода, что от нее нельзя было требовать никакого активного участия. Значительно убавившееся число солдат моей бригады заставило меня сформировать из каждого полка по батальону. Таким образом, у меня было два батальона, каждый из 180 или 200 человек. Три польских полка уменьшились до 150 человек... |
| Жалованья в год лично причту: протоиерею 1800 р., ключарю 1350 р., трен священникам и протодиакону по 1200 р. каждому, двум диаконам по 750 р. каждому, пяти псаломщикам по 450 р. каждому, двум пономарям во 375 р. каждому, двум иподиаконам, состоящим при особе Его Высокопреосвященства по 600 р. каждому и просфорне 230 р., а всем 13880 руб. серебром. II. Хор певчих при Исаакиевском соборе состоит из 50 человек. Все они набираются из разных губерний и из разных сословий. На содержание хора, обучение малолетних певчих наукам, жалованья учителям наук, учителю пения, регенту и помощнику его, равно на жалованье большим певчим, положено 13000 руб. серебром. В отношении обучения пению, хор подчинен придворной певческой капелле, а по всем другим отношениям – служебным, нравственным, учебным и экономическим, состоит в главном заведывании его высокопреосвященства. III. Лица, заведующие ближайшим наблюдением за зданием собора и его строениями: Инспектор, архитектор и смотритель. Инспектору разъездных, архитектору и смотрителю жалованья всего………………………...3000 руб. серебром. IV. Служительская команда: один унтер-офицер и 32 человека нижних чинов, для содержания караулов и чистоты в соборе. Унтер-офицер и сторожа мундируются на казенный счет по форме войск, в которых они служили, равно и занимающие наружные караулы на зиму снабжаются теплой одеждой. Старший звонарь и 11 подведомых ему звонарей. Всем им – звонарям и сторожам, содержания в год….7000 руб. серебром. V. Содержание собственно собора: 1) На муку для просфор, масло, вино, ладон; на освещение люстр и исправление в них свечных футляров; на поддержание ризницы и певческого платья …………………………………...4980 руб.серебром. 2) На наружное содержание собора: на содержание чистоты, устройство мостов, мостовую, освещение зимой, маты, исправление крыш, пайку и окраску ее, и на прочие мелочные по наружному содержанию собора расходы………….4170 руб.серебром. 3) На внутреннее содержание собора: |
| Распоряжение это принесло безусловно хорошие результаты там, где его выполняли; выполняли же его все, кроме саперных частей. Однажды приехал ко мне командир одного из местных пехотных полков, полковник Толмачев, и сообщил, что у него завелся кружок солдат, которые уже один раз собирались где-то в городе, и что скоро они опять будут на собрании уже со студентом. Доложил об этом ротному командиру один унтер-офицер, также приглашенный на сходку. Мы сговорились, что унтер-офицер должен идти на сходку, но адрес ее он заблаговременно должен сообщить ротному командиру, тот командиру полка, а последний мне. Сходка собралась, Толмачев приехал ко мне и, забрав наряд, мы поехали арестовывать сходку. Распахнув дверь комнаты, где происходило занятие, мы увидели человек восемь солдат, которые сидели на двух кроватях, слушая лектора. Сидели так, как сидят обычно в ротах на «словесности»: спина прямо, голова в сторону учителя, руки на коленях, пальцы вытянуты, лица напряженные. За столиком студент что-то разъясняет, перед ним прокламации, брошюры. Я скомандовал: - Встать, смирно! Как один вскочили солдаты и замерли навытяжку с обалдевшими лицами: перед ними сам командир полка. Я скомандовал затем: - Налево, шагом марш! И «сознательные», топоча ногами, замаршировали из комнаты, а полиция занялась учителем. Военное начальство не сделало никакой неприятности полковому командиру; честь полкового мундира не пострадала, и скоро в полках перестали бояться разговаривать с охранным отделением. Результат был тот, что пропагандисты стали бояться подступаться к солдатам, а при попытках подхода, солдаты арестовывали их и тащили по начальству, и, таким образом, мы скоро отучили их соваться к войскам. Исключение составляли, как я уже заметил, саперы. Там умничал командир бригады. Он решил справиться с пропагандой, которая стала замечаться в его частях, своими средствами. Он приказал провести звонки от входных дверей в дежурные комнаты и роты, с тем, чтобы, как только войдет посторонний человек в казарму, дневальный звонил в роту и дежурную комнату, и по этому звонку за прибывшим посторонним должно было начаться наблюдение. |
| – А все-таки, Чижик, я должен исполнить просьбу Марьи Ивановны, – проговорил, наконец, молодой офицер, отводя от Чижика несколько смущенный взор. – Слушаю, ваше благородие. – Ты понимаешь, Чижик, я должен… – мичман подчеркнул слово «должен», – ей верить. И Василий Михайлович просил, чтобы требования его жены о наказаниях денщиков исполнялись, как его собственные. Чижик понимал только, что его будут сечь по желанию «белобрысой», и молчал. – Я тут, Чижик, ни при чем! – словно бы оправдывался мичман. Он ясно сознавал, что совершает несправедливое и беззаконное дело, собираясь наказать матроса по просьбе дамы, и что, по долгу службы и совести, не должен совершать его, имей он хоть немножко мужества. Но он был слабый человек и, как все слабые люди, успокаивал себя тем, что если Чижика он не накажет теперь, то по возвращении из плавания Лузгина матрос будет наказан еще беспощаднее. Кроме того, придется поссориться с Лузгиным и, быть может, иметь неприятности и с экипажным командиром: последний был дружен с Лузгиным, втайне, кажется, даже вздыхал по барыньке, прельщавшей старого, как спичка худенького, моряка главным образом своим пышным станом, и, не отличаясь большою гуманностью, находил, что матросу никогда не мешает «всыпать». И молодой офицер приказал дежурному приготовить все, что нужно, в цейхгаузе для наказания. В большом цейхгаузе тотчас же была поставлена скамейка. Два унтер-офицера с напряженно-недовольными лицами стали по бокам, имея в руках по толстому пучку свежих зеленых прутьев. Такие же пучки лежали на полу – на случай, если понадобится менять розги. Еще не совсем закалившийся, недолго служивший во флоте мичман, слегка взволнованный, стал поодаль. Сознавая всю несправедливость предстоящего наказания, Чижик с какою-то угрюмой покорностью, чувствуя стыд и в то же время позор оскорбленного человеческого достоинства, стал раздеваться необыкновенно торопливо, словно ему было неловко, что он заставляет ждать и этих двух хорошо знакомых унтер-офицеров и молодого мичмана. |
| - Где мой барин, ваше благородие? - спрашивает денщик командира 6-й роты поручика Сендоровского, Филипп Кухрянский, подходя к офицерам, сидевшим в кружке. - Э, брат, - отвечают ему, - твоего барина нет больше на свете. Поручик убит. Филипп испугался, сперва верить не хотел, а потом, видя что не шутят, расплакался. - Экий грех турки на душу взяли, - говорит он сквозь слезы, - моего барина убили! Повернулся Филипп и пошел. «Что мне теперь делать?» - спрашивал он себя. Дошел до 6-й роты, видит какая-то кучка солдат лежит. - Экий грех, экий грех, где же барин мой, ребята? - спросил он их. - Да там же, где и ребята, - ответил нехотя один из солдат. - Батюшки-светы, да неужто всех убили? - спрашивал Филипп. - Вот считай, сколько нас, коли умеешь, более двадцати не наберешь, - объяснил другой солдат, лежа на земле. - Чего же вы лежите! - вдруг закричал Филипп. - Где же тело вашего командира? - Объясняют тебе, ну, - сердясь, отозвался солдат, - видишь, сил нет, с утра не емши. - Эх, Филиппыч, - завопил унтер-офицер, вскочив на ноги, - полно, брат, нам тошнёхонько, похуже твоего: смотри, ведь роты нет, вся легла около барина, - а ты кричишь! - Экий грех, экий грех, да ведь басурмане надругаются над телом, - плакал Филиппыч, - лучше бы мне умереть. - А вот ночью пойдем, поищем, - продолжал унтер-офицер. Пошел Филиппыч к офицерам. - Ваше благородие, прикажите тело моего барина отыскать, пусть ищут, так нельзя, ваше благородие! - сердясь, говорил Филиппыч. Ночью солдаты 6-й роты отправились на поиски, ходили, ходили, - тьма была непроглядная, да так и вернулись, не отыскавши командира. Филипп Кухрянский совсем рассердился. Никто слова ему не мог сказать, так и отрежет, так и закричит: - Пустяки болтаешь, небось, барина отыскать не могли, а солдатами, прости Господи, называются! Наступил день, побежал опять Филипп к офицерам. - Да пошлите же, ваше благородие, - говорит он, - толковых солдат; это, прости Господи, рохли какие-то, мужичье необтесанное, турок боятся, - всю ночь проходили, мово барина не сыскали! Посылают снова команду - некоторых товарищей принесли, а поручика Сендоровского и следа не было. |
| Но, когда французы подошли совсем близко, раздался залп, а вслед за ним загремело русское «Ура!», и чудо-богатыри бросились в штыки! Русские, сломив неудержимым штыковым ударом гнали неприятеля, вновь превратив его огромные стройные и грозные колонны в беспорядочную толпу. Унтер офицер Махотин схватил, свалив ударом кулака с лошади самого Массену, но на выручку маршалу бросился французский офицер. Махотин, одной рукой, придерживая Массену, в рукопашной схватке сразил француза, но Массена вырвался и, вскочив на лошадь, сумел убежать, оставив в руках русского унтер-офицера свой золотой эполет... Французов гонят по ущелью. Захватив неприятельскую батарею, поворачивают орудия и громят врага из французских пушек... В этом сражении русские взяли в плен генерала Лекурба, мечтавшего о гибели Суворова в альпийской ловушке. Перед перевалом Росшток горцы уверяют Суворова, что в это время года Росшток не проходим. Суворов отвечает: «Мы пройдем - мы Русские! С нами Бог!». Швейцарцы говорят, что в это время года в горах никто не ходит, там властвует грозный дух Рюбецаль. Суворов смеется. «Я - Рюбецаль!» - кричит он испуганным горцам. Русские прошли и Росшток, и еще более страшный Рингенкопф. С тех пор остались в памяти на века слова Суворова: «Где олень не пройдет, там русский солдат пройдет!». Проходили по обледенелым скалам и карнизам, над бездонными пропастями, в снег и дождь, поднимались там, где сегодня с трудом проходят альпинисты. Шли среди облаков, по горным перевалам, ночевали на ледниках. Французов с неприступных позиций сбивали одними штыками. До сих пор непонятно, как удалось русским пройти занятый французами «Чертов мост»! Французы, отступая под натиском русских, взорвали каменный мост. Под жесточайшим огнем, перебросив несколько бревен и связав их офицерскими шарфами, перебежали через бездонную пропасть и штыками опрокинули устрашенного врага. ... Всех разгромить, сбить превосходящего противника с неприступных «чертовых мостов», перейти зимой непроходимые Альпы, где в это время только «горный дух Рюбецаль» по представлениям швейцарских горцев обитает, да еще привести с собой полторы тысячи взятых в плен французов, - это действительно было «неизъяснимое чудо»! И изъяснить его до сих пор не может никто. |
| Кроме кадровых перестановок губернатор принял и ряд других мер по недопущению дальнейшего распространения молоканства на вверенной ему территории. Так, он предложил находящемуся в Сарапуле представителю Корпуса жандармов открыть в Мостовинской волости стационарный наблюдательный пункт. При этом командированный туда жандармский унтер-офицер должен был пройти подробный инструктаж с разъяснением сущности молоканства и наиболее эффективных методах борьбы с ним. Всю получаемую информацию унтер-офицер обязан был немедленно предоставлять не только своему прямому начальству, но и вятскому губернатору. Ещё накануне приезда Н. В. Комнанейщикова в Сарапул местные правоохранительные органы арестовали нескольких молоканских активистов. Глава губернии решил лично пообщаться с ними, однако разговора явно не получилось. «Этих людей я лично спрашивал о причинах их упорства, но получил самые бестолковые ответы… Все вразумления с моей стороны оказались тщетными. Я полагаю, что они их поняли, но притворились идиотами»,– отмечал губернатор 6 . Наконец, помимо беседы с арестованными молоканами в сарапульской тюрьме Н. В. Компанейщиков решил посетить районы, охваченные сектантским движением. В частности, он прибыл в Мостовинскую волость, где располагались идейные центры молоканства – деревни Заборье и Ендовка 7 . Общение с местными жителями убедило губернатора в том, что «в этой местности появилось чистое молоканство и именно молокане возбуждают неповиновение к платежу повинностей. Следовательно, молоканство составляет причину беспорядков, а большинство крестьян, не заражённых лжеучением, выказало совершенную покорность» 8 . Таким образом, в результате своей поездки в Сарапульский уезд губернатор Н. В. Компанейщиков окончательно убедился в крайне опасном характере секты. Основную угрозу он видел не столько в антицерковной сущности духовных христиан, сколько в их антиправительственной направленности. Губернатор сделал вывод, что именно молокане были главными организаторами крестьянских бунтов и именно они продолжали подталкивать местных жителей к бойкоту выкупных платежей. |
| К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки. — Чиненка! — кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. — Не сюда! К пехотным! — с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия. — Что, знакомая? — смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром. Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди. — И цепь сняли, видишь, назад прошли, — говорили они, указывая через вал. — Свое дело гляди, — крикнул на них старый унтер-офицер. — Назад прошли, значит, назади дело есть. — И унтер-офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот. — К пятому орудию накатывай! — кричали с одной стороны. — Разом, дружнее, по-бурлацки, — слышались веселые крики переменявших пушку. — Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, — показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. — Эх, нескладная, — укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека. — Ну вы, лисицы! — смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым. — Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! — кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой. — Тое кое, малый, — передразнивали мужиков. — Страсть не любят. Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление. Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня. Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе. В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой-то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед. |
| Но до своего барабана он не дотрагивался. «Нет, брат, барабан», говорил Баранов, когда случалось ему проходить мимо него, «далеко тебе до турецкого». Унтер-Офицер Ильченко (12 октября) В деле под Горным Дубняком много было отличившихся молодцов гренадер. Вот, например, младший унтер-офицер 6 роты Ильченко, командуя отделением, один из первых вскочил на вал передового редута, увлекая за собою подчиненных. Не успел еще Ильченко сойти с насыпи и прикрыться от неприятельских снарядов, как в одно мгновение обе его ноги были перешиблены. Не обращая внимания на ужасную боль, он продолжал зорко следить за действием своих солдат. Не более как в шестидесяти саженях впереди возвышался округленный холм: это главный редут. Сквозь густой белый дым нельзя были рассмотреть, что происходило в этой местности. Немного вправо вилось длинною, широкою полосою шоссе. Если перебежать на ту сторону дороги, думал Ильченко, легче будет попасть в главный ров. Действительно, Ильченко сообразил верно, но ему самому нельзя было сделать ни одного шага: каждое движение причиняет страшную боль. Это не смутило молодца, он продолжал управлять своим отделением, сидя на валу. Когда люди его, лежа за передовым валом, немного пришли в себя и началась вторая общая атака, он указал сперва направление, по которому следовало двигаться, а потом начал поименно назначать солдат для перебежки: «Вперед, Ковальков!» командовал Ильченко, «за дорогою лечь и прикрыться». Ковальков нагнувшись, бежал до указанного места. «Теперь Морозов», кричал Ильченко, «бери вправо от Ковалькова». – «Вперед Петров!» продолжал он. Надо было видеть с каким хладнокровием он исполнял свой долг; фуражка, сдвинутая на затылок, придавала ему еще более молодцеватый вид. Никто бы не мог подумать, что он в это время страдал от ужаснейших ран. Перед тем, чтобы приказать последнему оставшемуся около него солдату перебежать через дорогу, он сперва указал более короткий путь до рва главного укрепления, в который следовало сделать следующую перебежку, и просил передать это всем товарищам. |
| «Где мой барин, ваше благородие?» спрашивает денщик командира 6-й роты поручика Сендоровского, Филипп Кухрянский, подходя к офицерам, сидевшим в кружке. – «Э, брат», отвечают ему, «твоего барина нет больше на свете. Поручик убит». Филипп испугался, сперва верить не хотел, а потом, видя что не шутят, расплакался. «Экий грех турки на душу взяли», говорит он сквозь слезы, «моего барина убили!» Повернулся Филипп и пошел. «Что мне теперь делать?» спрашивал он себя. Дошел до 6-й роты, видит какая-то кучка солдат лежит. «Экий грех , экий грех, где же барин мой, ребята?» спросил он их. – «Да там же, где и ребята», ответил нехотя один из солдат. «Батюшки-светы, да неужто всех убили?» спрашивал Филипп. – «Вот считай, сколько нас, коли умеешь, более двадцати не наберешь», объяснил другой солдат, лежа на земле. «Чего же вы лежите!» вдруг закричал Филипп; «где же тело вашего командира?» – «Объясняют тебе, ну», сердясь отозвался солдат; «видишь, сил нет, с утра не емши». «Эх, Филиппыч», завопил унтер-офицер, вскочив на ноги, «полно, брат, нам тошнёхонько, похуже твоего: смотри, ведь роты нет, вся легла около барина, – а ты кричишь!» – «Экий грех , экий грех, да ведь басурмане надругаются над телом», плакал Филиппыч, «лучше бы мне умереть». «А вот ночью пойдем, поищем», продолжал унтер-офицер. Пошел Филиппыч к офицерам. – «Ваше благородье, прикажите тело моего барина отыскать, пусть ищут, так нельзя, ваше благородие!» сердясь говорил Филиппыч. Ночью солдаты 6-й роты отправились на поиски, ходили, ходили, – тьма была непроглядная, да так и вернулись, не отыскавши командира. Филипп Кухрянский совсем рассердился. Никто слова ему не мог сказать, так и отрежет, так и закричит: «Пустяки болтаешь, небось, барина отыскать не могли, а солдатами, прости Господи, называются!» Наступил день, побежал опять Филипп к офицерам. – «Да пошлите же, ваше благородие», говорит он, «толковых солдат; это, прости Господи, рохли какие-то, мужичье необтесанное, турок боятся, – всю ночь проходили, мово барина не сыскали!» |
|
|
