| Я думаю, понятны те духовные ориентиры, которые вопреки здравому смыслу используются сторонниками так называемого современного русского перевода священных библейских книг и богослужебных текстов. Возникает вопрос, почему сторонники новых переводов так быстро отказались от прекрасного русского синодального перевода, составленного в прошлом веке в России трудами и молитвами святителя Филарета (Дроздова) , и полностью проигнорировали древнеславянский текст Библии. Русский синодальный перевод был закончен в 1876 году, и при его подготовке использовался не только еврейский текст, но при необходимости всегда сличали и дополняли на основе греческого, латинского, славянского и других текстов; например, Третья книга Ездры переводилась с латыни, а при подготовке окончания Книги Иова использовался только славянский свод. Во всех случаях, когда текст Септуагинты входит в противоречие с масоретским текстом, Септуагинта не противоречит кумранским спискам книг Ветхого Завета. Апостолы, без сомнения, пользовались более точным, чем масоретский, текстом. Для сравнения приведу следующий пример: «Сынов Иосифа, которые родились у него в Египте, две души. Всех душ дома Иаковлева, перешедших [с Иаковом] в Египет, семьдесят [пять]» ( Быт.46:27 ). «Иосиф, послав, призвал отца своего Иакова и все родство свое, душ семьдесят пять» ( Деян.7:14 ). В масоретском издании Книги Бытия слово «пять» выпало. Хотя оно присутствует в Септуагинте и, следовательно, в любом православном издании Библии. Но, что для нас более важно, слово «пять» присутствует в речи архидиакона Стефана, запечатленной в каноническом тексте Нового Завета. Так как сектанты более ориентируются на масоретский текст, чем на Септуагинту и кумранские рукописи, то у них существует явное противоречие между вышеприведенными цитатами ( Быт.46:27 и Деян.7:14 ). Так как славянский перевод Ветхого Завета является калькой с Септуагинты и сделан он был ранее масоретского, отдавая ему предпочтение и выверяя по нему русский перевод Библии, мы поступаем более чем правильно. |
| Итак, Ртищев содействовал образовательной поездке в Киев двух москвичей. Но это же следственное дело устанавливает и более близкие связи его с киевлянами и их наукой. Сошедшиеся 5 марта в келье чернца Саула противники латыни беседовали не только об уехавших в Киев любителях западного просвещения. Они, по извету Саула, шептались ещё между собой: „учится у киевлян Фёдор Ртищев греческой грамоте, а в той де грамоте и еретичество есть“. На допросе Костка Иванов подтвердил, что, действительно, у них на масленице был разговор у старца Саула, причём Лучка Голосов и Ив. Засецкий просили его, Константина, известить Благовещенского протопопа (Стефана Вонифатьева), что „он, Лучка, у киевских чернцов учиться не хочет: старцы не добрые, он де в них добра не познал, доброго учения у них нет: ныне де он манит (угождает) Фёдору Ртищеву, боясь его, а вперёд де учиться никак не хочет“, ибо „кто де по латыни научится, и тот де с правого пути совратится“. „Старцы-киевляне всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана и иных; враки де они вракают, слушать у них нечего“ 1426 . В зиму 1649–1650 г. учить любознательных москвичей латинскому и греческому языкам могли только что прибывшие из Киева Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский (последний только латыни: греческого языка он —17— не знал), не говоря о ранее приехавших без вызова киевлянах. Хотя Славинецкий и Сатановский были приглашены, судя по царской грамоте 14 мая 1649 г., „для справки библеи греческие на словенскую речь“, – им было поручено и „риторское учение“. Последнее выступает как цель (вторичная) и в докладе об их приезде, и в других местах официальных документов 1427 , и в литературных памятниках 1428 . И это обучение было не только в намерении, но и осуществилось, судя по действительно составленному Славинецким для учебных надобностей Лексикону, о чём говорит и „Житие“ Ртищева, по тому преданию, которое называет ряд его „учеников“ Ртищева, чудовских стариков Евфимия и Германа справщика, Игнатия Корсакова, впоследствии Тобольского митрополита, Афанасия Любимова, после Холмогорского архиепископа 1429 . |
| Меня всегда это удивляло, тем более что я одержим был противоположною страстью: меня рвало наоборот всегда желание забежать вперед, и последние страницы учебников часто мне были знакомее первых. В семинарии из печатных руководств я любил составлять свои другие, письменные; так поступал я с историческими учебниками. У меня была в виду, между прочим, практическая цель: сведения учебника чрез это легче усвоивались. Все эти мои упражнения в педагогической литературе пропали, и я особенно жалею о руководстве по русской истории, мною составленном. В основание его положен был, как и во всех таких опытах, учебник, проходимый в классе (Устрялова); но мне казалось тогда, что мой лучше, и до известной степени это было, вероятно, справедливо, потому что мое изложение, несомненно, было более применено к тому периоду развития, в котором я находился с моими сверстниками. Мне сдается, что педагогическое облегчение, придуманное мною лично для себя, могло бы в известных случаях с тою же целию облегчения быть применяемо в школах: вместо «долбления» предложить ученикам письменную переработку известной части учебника; помимо облегчения учащимся получалось бы и педагогами понятие о том, какой порядок укладки сведений и какое изложение требуются для известного возраста. Но к одному предмету ученики питали если не любовь, то почтение: к латыни. О ней, по крайней мере, говаривали ученики, тогда как ни о географии, ни о Священной истории, ни тем менее о катехизисе с арифметикой не бывало речи. Вспоминали о старых временах, что тогда по-латыни знали и учили лучше; передавали рассказы о калькулюсе (calculus) и даже собирались было просить о его введении. Калькулюс — это то же, что «язык» в институтах. В старых семинариях ученики обязаны были говорить между собою в классе только по-латыни; употребивший русское слово получал листочек, и он-то назывался calculus; обладатель калькулюса обязывался, сверх обыкновенного урока, выучить еще какие-нибудь вокабулы или тираду классика. Рассказывались с удовольствием анекдоты, относящиеся к латыни, служившие в сущности косвенными уроками грамматики; давались своего рода загадки, имевшие ту же цель. |
| Но это же следственное дело устанавливает и более близкие связи его с киевлянами и их наукой. Сошедшиеся 5 марта в келье чернца Саула противники латыни беседовали не только об уехавших в Киев любителях западного просвещения. Они, по извету Саула, шептались еще между собою: «учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте, а в той де грамоте и еретичество есть». На допросе Костка Иванов подтвердил, что, действительно, у них на масленице был разговор у старца Саула, при чем Лучка Голосов и Ив. Засецкий просили его, Константина, известить Благовещенского протопопа (Стефана Вонифатьева), что «он, Лучка, у киевских чернцов учиться не хочет: старцы не добрые, он де в них добра не познал, добраго учения у них нет: ныне де он манит (угождает) Федору Ртищеву, боясь его, а вперед де учиться никак не хочет», ибо «кто де по латыни научится, и тот де с праваго пути совратится». «Старцы-киевляне всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана и иных; враки де они вракают, слушать у них нечего 60 »... В зиму 1649–1650 г. учить любознательных москвичей латинскому и греческому языкам могли только что прибывшие из Киева Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский (последний только латыни: греческого языка он не знал), не говоря о ранее приехавших без вызова киевлянах. Хотя Славинецкий и Сатановский были приглашены, судя по царской грамоте 14 мая 1649 г., «для справки библеи греческие на словенскую речь», – им было поручено и «риторское учение». Последнее выступает как цель (вторичная) и в докладе об их приезде, и в других местах официальных документов 61 , и в литературных памятниках 62 . И это обучение было не только в намерении, но и осуществилось, судя по действительно составленному Славинецким для учебных надобностей Лексикону, о чем говорит и «Житие” Ртищева, по тому преданию, которое называет ряд его «учеников» Ртищева, чудовских стариков Евфимия и Германа справщика, Игнатия Корсакова, впоследствии Тобольского митрополита, Афанасия Любимова, после Холмогорского архиепископа 63 . |
| (19) Θρη νος, который мы по-латыни называем плачем (lamentum), первым в стихах составил Иеремия о граде Иерусалиме, , и народе , когда уведен в плен. После чего у греков лирический поэт Симонид [его сочинил]. Раньше он применялся на похоронах и при сетованиях, также и нынче. (20) Эпитафия – по-гречески, а по-латыни – «на могиле» (supra tumulum). Ведь это надпись (titulus) об умерших, которая делается на усыпальнице, тех, кто уже умер. И в ней пишется об их жизни, нравах и возрасте. (21) Поэмою (poesis) по-гречески называется произведение, состоящее из многих книг, стихотворением (роета) – [состоящее] из од ной [книги], идиллией (idyllios) – из небольшого количества стихов, двустишием (distichos) – из двух, одностишием (monostichos) – из одного. (22) Эпиграмма переводится на латынь как надпись (superscripto, titulus), ведь π означает «над» (super), γρμμα – «буква» (littera) или «письмо» (scriptio). (23) Эпод (epodon) 227 – это краткое заключение (clausula) песни. Называется же эподом потому, что он припевается (adcinatur) к части элегического [стихотворения], где одна [часть], та, что впереди, более длинная [т. е., куплет], складывается с другою, более короткою [т. е., припевом], так что отдельные большие [части] как бы заключаются отзвуком (clausulae recinunt) следующих [за ними] меньших частей. (24) Заключениями (clausulae) же лирические поэты называют как бы обрезанные стихи, смежные с полными, как у Горация 228 : Счастлив лишь тот, кто, суеты не ведая, далее следует обрезанная [часть]: Как первобытный род людской... (Ног., Ер., 2, 1–2) И так далее поочередно – у первых [стихов] отсутствует некоторая часть, и сами они идут впереди таких же частей, только меньших. (25) Центонами (centones) 229 у грамматиков обычно называются [стихотворения], которые составлены из песен Вергилия или Гомера при помощи многих лоскутков (more centonario) и прилажены в одно целое самостоятельное произведение по удобному сюжету (materia). (26) Наконец Проба, жена Адельфа, написала совершеннейший центон о сотворении мира и евангелиях, с сюжетом, составленным сообразно стихам, и со стихами, образованными сообразно сюжету. Также и некий Помпоний среди прочих своих произведений, написанных на досуге, из «Титира» («Буколик») того же поэта составил [центон] в честь Христа, а также из «Энеиды» 230 . Глава XL. О басне |
| Поэтому не будем бросаться словами «крестовые походы», «феодализм», «ужасы крестовых походов»… И посмотрим на историю двух людей, двух кузенов, пришедших на Восток из северной Франции во время Первого крестового похода – Бодуэна Булонского и Бодуэна де Бурга. Кто-то сразу мне скажет: почему вы так произносите их имена? Потому что их имена произносятся по-разному, по-латыни они Balduin – Balduin I и Balduin II. В русской историографии, в российской историографии нет устоявшейся традиции их наименования, я предпочитаю называть их французским именем Бодуэн. Чаще вы встретите Balduin. Но в этом парадоксы отечественной транслитерации: два человека, жившие в пределах полутора столетий, говорившие на одном и том же фактически диалекте старофранцузского языка, получают в отечественной историографии совершенно различные имена. Один у нас фигурирует как Гильом Тирский, а другой как Вильгельм Завоеватель – хотя у них одно и то же имя. Есть свои сторонники каждой традиции именования. Для меня нет ничего больнее и раздражительнее, когда получаешь корректуру статьи и читаешь: «Так, исправьте “Раймонд” на “Раймунд”». Непонятно почему. Вечные споры неустоявшихся терминологий и транслитераций. Поэтому будем наших королей называть так, как они сами себя называли – «Бодуэны». «Балдуины» они были только в хартиях (составленных по-латыни), на печатях и так далее. Вы видите, я вывесил на заднем плане картину: атакующая нормандская кавалерия. Прекрасная работа великолепного художника, реконструктора Graham Turner. Выбрал эту иллюстрацию, чтобы вы ни в коем случае, когда речь идет о крестоносцах, не представляли себе людей в белых сюрко с ведрами на головах из фильма Эйзенштейна («Александр Невский»). Все-таки мы с вами говорим о периоде Первого крестового похода – и его участники выглядели все примерно так. Обратите внимание, в эту эпоху не было еще даже кольчужных рукавиц и многих других элементов. Атака франко-нормандской конницы (конруа) Три брата Итак, обратимся к двум великолепным, интереснейшим, по-своему страшным и по-своему обворожительным персонажам сегодняшнего вечера: Бодуэну I и Бодуэну II де Бургу. Начнем с Бодуэна I. Этот человек был младшим братом прославленного Готфрида Бульонского. Готфрид Бульонский – герцог Нижней Лотарингии, станет одним из вождей Первого крестового похода. Он соберет одну из четырех армий, которые откликнутся на призыв Папы Урбана II идти освобождать «братьев, живущих на Востоке», идти освободить Восток от тюрок-сельджуков, поддержать Византию и освободить Гроб Господень. |
| Объяснение состоит в следующем. Всякий переводчик Библии на язык первобытного народа, в сущности, не переводит, т. е. не вкладывает новое содержание в готовые формы языка, а заново создает язык, заново чеканит из скудных наличных элементов множество новых слов для выражения отсутствующих в языке идей и даже ломает грамматические формы старого языка ради более точного, т. е. буквального соответствия слову Священного Писания. Этот буквализм в славянских переводах пошел так далеко, что новый церковно–славянский язык оказался чисто греческим в своем синтаксисе, наполовину греческим — в семантике, т. е. в значении слов, и в сильной степени огреченным в сложных словообразованиях. От славянского осталось только — и то не вполне — этимология, да первичный словарный материал болгарского македонского наречия. Так составленный язык с самого начала был и остался языком искусственным, ни вполне живым, ни вполне мертвым. Он никогда не был совершенно понятен для народа, но никогда не был и совершенно непонятен для него. На Руси, где болгарский словарь и морфология явились вторым чуждым элементом, наряду с греческим, расстояние между живой речью и языком Церкви еще более возросло. Но близость этого искусственного языка к народному помешала его собственному самостоятельному существованию. На этом языке никогда никто не говорил, и уж, конечно, не думал. Люди церковного мира говорили между собой по–русски, с примесью славянизмов, как говорят и теперь. В этом огромное отличие от средневековой латыни, которая была живым языком для всего образованного общества. Еще и в наши дни по–латыни пишут и говорят в католических школах, — а, следовательно, хотя бы отчасти, думают. Оттого этот язык, в своем глубоко отличном от классической древности бытии, оставался способным к выражению и тонкой мысли и высокой поэзии. Язык св. Бернарда Клервосского — чудесный язык, совершенно свободный, гибкий и сильный, не уступающий языку бл. Августина. Но когда русский книжник брался за перо, он мучительно выдавливал из себя фразы на языке, на котором он никогда не говорил, слова которого были ему близко знакомы, — даже интимно дороги в связи с молитвой, — но грамматические формы которого оставались мертвым бременем. Язык не окрылял его вдохновения, а сковывал его. В каждой строке он сползал невольно с непривычных ему ходуль на родную землю, писал неуклюжим, гибридным языком, которого сам стыдился, и одерживал словесные победы только там, где русская стихия, прорываясь, ломала чуждые ей формы. Чем ученее, тем темнее, чем неграмотнее, тем выразительнее. Таков странный закон древне–русской письменности. |
| К VIII в. обнаружилось существенное расхождение в устном и письменном языке, поскольку на протяжении меровингского времени авторы сознательно отказывались от традиций античной лит-ры, к-рая постепенно становилась достоянием культурного меньшинства, чтобы иметь возможность обратиться к более широкой аудитории, терявшей способность понимать правильную латынь. В период К. в. стали отказываться от этой практики во имя сохранения знания классической латыни как языка Библии. Латынь становится языком культуры и образования, недоступным для большинства населения. Соборы 813 г. в Реймсе и Майнце предписывали проповедникам обращаться к слушателям на «народном» языке, были выполнены переводы основных молитв. Составлялись глоссарии лат. лексики, в к-рых значения слов устанавливались на классической и «народной» латыни. Для германского населения Франкской империи создавались двуязычные словари, а также учебники грамматики. Первый глоссарий на древненем. языке был составлен в Санкт-Галлене в сер. VIII в.; во 2-й пол. VIII - IX в. он часто переписывался и сохранился в 3 рукописях IX в. Во 2-й пол. VIII в. появляется довольно большое количество пособий по грамматике. В придворной школе в Ахене использовались учебники, составленные Петром Пизанским, Климентом, Алкуином. В епископских и монастырских школах учились по грамматике Элия Доната (IV в.). «Бернский Физиолог». Ок. 825–850 гг. (Городская б-ка, Берн. Codex Bongarsianus. Fol. 75) «Бернский Физиолог». Ок. 825–850 гг. (Городская б-ка, Берн. Codex Bongarsianus. Fol. 75) Из произведений античных авторов обращались прежде всего к творчеству поэтов (Вергилий, Гораций, Овидий), поскольку обучение стихосложению считалось важной частью грамматических штудий, но также читали труды древнерим. философов, риторов и историков - Плиния, Сенеки, Цицерона, Светония, Саллюстия, Тита Ливия, Юстина и др. Рим. писатели были известны гл. обр. по фрагментам через посредство глоссаторов и грамматиков. Алкуин и его ученик Кандид адаптировали для нужд школьного преподавания сочинения Клавдиана Мамерта , блж. |
| Вопреки общей ориентации восточнославянской культуры на Византию, переводы с греческого не занимают главного места в переводческом наследии Руси. Они господствовали в первоначальный период письменности у восточных славян, в так называемую Киевскую или домонгольскую эпоху, но и тогда не были многочисленны. Составленный А. И. Соболевским каталог домонгольских русских переводов охватывает чуть больше 40 единиц (Соболевский 1910). Эта работа вновь оживляется во второй половине XIV в. при митрополите московском Алексее, когда было проведено исправление литургического устава (Пентковский 1993) и выполнен новый перевод всего текста Нового Завета (см. Глава 5, § 12). В XVI в. Максим Грек обогатил славянскую письменность своими переводами греческих оригиналов, в их числе были толкования на Апостол и Псалтырь (см. Глава 5, § 14), а при подготовке Острожской библии в 1580 г. заново были переведены с греческого те тексты, которые для ГБ переведены были с латыни (см. Глава 5, § 15). Наконец, в середине XVII в. в Москве процвела школа малороссийских переводчиков с греческого языка в лице своих главных представителей Епифания Славинецкого и Евфимия Чудовского. Переводы с латыни, немецкого, польского, чешского были в XIV- XVII вв. на Руси более регулярны и многочисленны, они исчисляются многими десятками (см. их перечень: Соболевский 1903). Среди них особое место занимают переводы с еврейских оригиналов, которые начались уже в киевскую эпоху и включили в себя также переводы Св. Писания. Культурно-исторические обстоятельства их появления до конца еще не вполне выяснены, почему сами эти переводы являются предметом оживленной дискуссии (см. Глава 5, § 9). Стремление некоторых славистов отрицать всякую переводческую деятельность на Руси XI-XIII вв. (см. Lunt 1988; Thomson 1993) характеризуется упрощенной трактовкой того филологического материала, которым мы располагаем сегодня (по этому поводу см.: Алексеев 1996). § 2. Проблематика библейских оригиналов Итак, в большинстве случаев создатели церковнославянской Библии обращались к греческой версии Св. Писания, в отдельных случаях они использовали иные по языку оригиналы: еврейские, латинские, чешские, польские. Таким образом, первый вопрос, с которым сталкивается исследование славянских библейских текстов, это вопрос о языке оригинала. |
| Так составленный язык с самого начала был и остался языком искусственным, ни вполне живым, ни вполне мертвым. Он никогда не был совершенно понятен для народа, но никогда не был и совершенно непонятен для него. На Руси, где болгарский словарь и морфология явились вторым чуждым элементом, наряду с греческим, расстояние между живой речью и языком Церкви еще более возросло. Но близость этого искусственного языка к народному помешала его собственному самостоятельному существованию. На этом языке никогда никто не говорил, и уж конечно не думал. Люди церковного мира говорили между собой по-русски, с примесью славянизмов, как говорят и теперь. В этом огромное отличие от средневековой латыни, которая была живым языком для всего образованного общества. Еще и в наши дни по-латыни пишут и говорят в католических школах, – а, следовательно, хотя бы отчасти, Думают. Оттого этот язык, в своем глубоко отличном от классической древности бытии, оставался способным к выражению и тонкой мысли, и высокой поэзии. Язык св. Бернарда Клервосского – чудесный язык, совершенно свободный, гибкий и сильный, не уступающий языку бл. Августина. Но, когда русский книжник брался за перо, он мучительно выдавливал из себя фразы на языке, на котором он никогда не говорил, слова которого были ему близко знакомы, – даже интимно дороги в связи с молитвой, – но грамматические формы которого оставались мертвым бременем. Язык не окрылял его вдохновения, а сковывал его. В каждой строке он сползал невольно с непривычных ему ходуль на родную землю, писал неуклюжим, гибридным языком, которого сам стыдился, и одерживал словесные победы только там, где русская стихия, прорываясь, ломала чуждые ей формы. Чем ученее, тем мертвее, чем неграмотнее, тем выразительнее. Таков странный закон древнерусской письменности. Это показывает, что церковнославянский язык, во всяком случае на Руси, имел не вполне реальное, а как бы призрачное существование. Он жил, как язык переводный, на котором нельзя было создать ничего оригинального. Но именно этой призрачности своей он обязан, с нашей современной точки зрения, некоторыми из своих художественных достоинств. |
|
|
