| Отовсюду доносился женский щебет. Но отдельные фразы нельзя было разобрать. Казалось, Пларр сидит в вольере и прислушивается к разноголосице птиц из чужеземных стран. Одни чирикали по-английски, другие по-немецки, он расслышал даже французскую фразу, которая, наверное, пришлась бы по сердцу его матери: «Georges est tres coupable» [Жорж очень виноват (франц.)]. Он посмотрел на нее, пока она тянулась губами к шоколаду. Любила ли она когда-нибудь отца и его самого или же просто изображала любовь, как это делает Клара? За годы, пока он взрослел, живя рядом с матерью, Пларр научился презирать лицедейство. В его комнате теперь не хранилось никаких сентиментальных памяток, даже фотографий. Она была почти такой же голой и лишенной всякой лжи, как полицейская камера. И в любовных связях с женщинами он избегал театральных возгласов: «Я вас люблю». Его часто обвиняли в жестокости, хотя сам он считал себя просто старательным и точным диагностом. Если бы он хоть раз обнаружил у себя болезнь, которая не поддавалась другому определению, он не колеблясь признался бы: «Я люблю», однако же всегда мог приписать чувство, которое испытывает, совсем другому недугу – одиночеству, гордыне, физической потребности или даже простому любопытству. Сеньора Пларр сказала: – Он никогда не любил ни тебя, ни меня. Это был человек, который не знал, что такое любовь. Ему хотелось задать ей вопрос всерьез: «А мы знаем?», но он понимал, что она воспримет его как упрек, а у него не было желания ее упрекать. С куда большим основанием он мог бы в подобном незнании упрекнуть самого себя. А может быть, думал он, она права, и я пошел в отца. – Я не очень отчетливо его помню, – сказал он, – разве, пожалуй, то, как он с нами прощался; я тогда заметил, что он поседел. И еще помню, как по вечерам он обходил дом и запирал все двери. От этих звуков я всегда просыпался. Я даже не знаю, сколько ему теперь было бы лет, если бы он был жив. – Сегодня ему исполнился бы семьдесят один. – Сегодня? Значит, это в день его рождения… |
| Г. Ренан претендует на то, что учение сочтут за источник знаний. Быть может, он и оправдал справедливость некоторых текстов, цитированных его предшественниками; но достаточно прочесть его книгу, чтобы убедиться, что он только ученик гг. Салвадора и Штрауса, комментированных в смягчении протестантской, так называемой, либеральной школой. Эта школа, во главе которой стоят гг. Альберт Ревилль, Реюсс, Шерер и Колани, передала г. Ренану все свои знания и идеи. Поэтому на этого писателя можно смотреть только как на компилятора, обобщителя идей, но не как на самостоятельного ученого, сильного своими знаниями. Все знание получено им от германских рационалистов. Весь его талант заключается в том, что он, владея красивым слогом, сумел заставить читать то, чего никто бы не прочел в тяжелом изложении немцев. Но в то же время необходимо заметить, что он не мог следовать этим образцам полностью, с философской точки зрения, так как французский язык отказывается от перевода абстрактов немецкого языка; очень глубокомысленное по-немецки выходит очень смешным по-французски, как бы оно переведено не было; получается естество не естественное и не реальное. Наконец, г. Ренан старательно цитирует только писателей – явных противников христианства, или христиан, но в духе так называемой протестантской либеральной школы; т. е. лиц, неверующих ни в Иисуса Христа, ни в Евангелие. Что касается до истинных христиан, то чтобы не совсем избегать их, он достаточно пренебрегает ими. Для него христианская церковь , с ее восемнадцативековым существованием, с ее тысячами писателей, с ее гениями науки и мысли, с ее учеными изысканиями, – эта церковь , это общее собрание верующих всех стран света, неразрывно связанных между собою со времен Иисуса Христа по настоящее время, – в глазах г. Ренана не имеет никакого значения; он предпочитает ей группу лиц, систематично восстающих и по настоящее время против всего христианского и воображающих, что они лучше понимают Иисуса Христа чем те, которые жили с Ним, слышали Его поучения и были свидетелями Его деяний. |
| Беда современного человека состоит в том, что в нем иссякла духовная любовь, т. е. любовь к Совершенству, а без этого невозможна живая религия. Большинство людей во всем мире тянется не к священному, а к мирскому, а мимо священного проходит равнодушно. Ильин провидит для европейцев дальнейшее падение – те, кто сегодня равнодушны, завтра будут кощунствовать и участвовать в воинствующем безбожии. С внешней стороны все пока благополучно: есть конфессиональные организации, догматы , учения и обряды, но за всем этим – духовная пустота. Современное человечество утратило самое главное – подлинный религиозный опыт. Основную вину за это Ильин возлагает на западных христиан. Всю историю Западной Европы он расценивает как процесс «самоудушения» религиозности. На Западе приготовлен духовный яд Ницше и Маркса, отравивший российское общество. В России уже осуществилось то, что в будущем ждет весь мир: «Свобода от Бога всегда означает рабство у собственных страстей, осуществляемое с помощью сил зла» С. 258]. Вдохновленный успехом своих лекций Ильин пишет книгу о любви и покаянии «Die ewigen Grundlagen des Lebens» («Вечные основы жизни»). Но немецкими издателями эта книга была отвергнута как «пропитанная духом Евангелия от Иоанна». В 1937 г. она вышла на русском языке под заглавием «Путь духовного обновления» и лишь в 1939 г. увидела свет по-немецки, уже в Швейцарии. Вершиной философско-духовной прозы Ильина стал триптих «Ich schaue ins Leben», «Das verschollene Herz», «Blick in die Feme» («Я вглядываюсь в жизнь», «Замирающее сердце» 280 , «Взгляд вдаль»). Автор определял триптих как «тихое философическое Богохваление», а свою цель – пробудить в читателе сердечное созерцание Творца. «Благополучному европейцу» Ильин говорит об отсутствии смысла в его жизни. Страдающему человеку автор пишет о правильном отношении к страданиям: «Мы должны не бежать от страданий, а принимать их как зов… как открытую дверь в Царство Божие» С. 225]. Охвативший человечество духовный кризис требует от православных христиан не только стояния в вере, но и гласного и убедительного свидетельства о Христе: «Пришло время неробкой веры, духовной и самодеятельной религиозности, исходящей из сердца, строящейся сердечным созерцанием, утверждающей свою удостоверенность и разумность, знающей свой путь, цельно-искренней, ведущей человека через смирение и трезвение к единению с Богом», – пишет Ильин С. |
| «Господин Простой-человек», по мнению Лютера, должен знать свое место. Бороться с папизмом, конечно, необходимо, но для этого есть «светская власть и дворянство с их авторитетом». Себе он оставлял прежнюю роль рупора, подразумевая, что власть предержащие должны ловить каждое его слово. Итак, теория двух мечей сформировалась в своем окончательном виде. На горизонте маячили контуры Kulturkampf – «культурной революции». 5. Раздавить гадину! (1522–1525) Беспорядки, из-за которых Лютеру пришлось активно вмешаться в ход событий, начались в Виттенберге вскоре после завершения работы рейхстага. Управление всеми церковными делами в столице курфюршества взял в свои руки триумвират, который состоял из одноглазого августинца Габриэля Цвиллинга, предпочитавшего именовать себя на греческий манер Дидимусом (прямой перевод с немецкого его фамилии, означающей «близнец») и всей душой преданного теориям Учителя, а также Меланхтона и Карлштадта. Цвиллинг, которого уже нередко называли «вторым Лютером», первым делом заменил мессу причастием, то есть краткой формальной процедурой, предваряемой несколькими фразами, произносимыми по-немецки. Меланхтон без устали пропагандировал новое учение, а Карлштадт, впервые обративший серьезное внимание на светскую власть, предложил курфюрсту запретить служить мессу на всей территории своего государства. Последний проявил осторожность и вынес это предложение на обсуждение своих советников, которые его благополучно отвергли. Лютер в эти дни мучился сознанием того, что столь важные события протекают без его участия. В письме к Спалатину он писал: «Я оставил поле боя, повинуясь советам друзей и вопреки собственной воле. Не думаю, чтобы это было угодно Богу». Он не очень-то доверял талантам своих последователей: будь сам он на месте, противники «услышали бы совсем другие речи». Слух о том, что Лютер недоволен мягкостью своих учеников, достиг и Виттенберга, где каждый понял, что надо усилить рвение. Особенный вой и улюлюканье поднялись против мессы, причем каждый из сторонников Лютера старался перекричать других и первым обрушить идола. Вскоре студенты, объединившиеся в отряды, под предводительством Карлштадта ворвались в приходскую церковь и выгнали из нее священников, совершавших таинство причастия. Затем они бросились к замковой церкви, но, не сумев взять ее приступом, побили все витражи. Об их «подвигах» стало известно гражданским властям, и когда студенческие банды собрались напасть на монастырь францисканцев, их разогнали силами порядка. |
| Присутствующие не скрывали разочарования. «Решительно, – говорил Карл V, – это не тот человек, который сделает из меня еретика!» Друзья Лютера пребывали в недоумении. Весь вечер они не отходили от Мартина, стараясь морально поддержать его, и помогли ему составить текст завтрашнего заявления. На следующий день в тот же самый час Лютер снова стоял перед собранием рейхстага. На сей раз он говорил убежденно, хотя голос его и дрожал от волнения. Прежде всего он заявил, что среди написанных им книг необходимо различать сочинения, посвященные вопросам веры, и книги, направленные против папства и кон-кретных оппонентов. Впрочем, добавил он, по зрелом размышлении он не может отречься ни от одного из своих произведений. В то же время, сознавая, что, как и всякий человек, он может ошибаться, он согласен лично предать все свои книги огню, если ему докажут, что их содержание лживо. Чем больше он говорил, тем явственнее в его голосе начинали звучать угрожающие ноты, а в речи все чаще мелькали выражения, явно рассчитанные на симпатии его политических покровителей. «Берегитесь! – почти кричал он. – Надеясь обрести покой ценой гонений на Слово Божье, вы рискуете навлечь на всех нас поток неисчислимых бедствий!» Говорил он по-латыни. Чтобы представители дворянства поняли смысл его речи, его попросили повторить ее по-немецки, что он и сделал. Официал с горечью констатировал, что еретик явно стремится вовлечь присутствующих в очередную дискуссию, которая представлялась совершенно бессмысленной, поскольку проповедуемое им учение уже заслужило безоговорочное осуждение духовных властей. И он потребовал от Лютера ясного и недвусмысленного ответа на уже заданный вопрос: настаивает ли он на истинности ошибочных теорий, изложенных в его книгах? И Лютер, отбросив всякую осторожность, произнес наконец то, чего так ждали от него политики: «Я не верю ни в папу, ни в соборы. Я не могу и не хочу отречься ни от одного из своих слов». На настойчивое требование Экка точнее сформулировать свою позицию он ответил: «Я не сомневаюсь, что решения соборов полны заблуждений. В частности, Констанцский собор выступил с защитой положений, целиком и полностью противоречащих Слову Божьему». На этом терпение Карла лопнуло, и он закрыл заседание. |
| О том периоде жизни о. Владимира и бабушки знаю очень мало. Знаю только, что очень они горевали о том, что у них нет детей, и что с первого дня иерейского служения (может, и раньше) дедушка решил поступать в Духовную академию, а для этого необходимо было скопить какую-то сумму денег для жизни в Петербурге. Это было для них не так просто, ибо Рыбаковы максимально старались помочь многодетной и осиротевшей бабушкиной семье. В 1907 г. Рыбаковы переехали в Петербург, и о. Владимир поступил в Духовную академию. Поселились на Староневском, недалеко от Александро-Невской лавры, в маленькой квартирке. В 1908 г., на Кирилла и Мефодия, учителей Словенских, у них родилась дочь, которую назвали в честь равноапостольной Нины — единственное их дитя, вымоленное у Бога. Владимир Александрович был человеком чрезвычайно образованным. Конечно, тот багаж знаний, с которым он пришел к концу академии, а окончил он ее, когда ему был 41 год, был приобретен им не только за четыре года учебы. Из европейских языков свободно (то есть говорил) он владел французским, и это дала ему академия, по-английски и немецки лишь читал и переводил, но без словаря. Характерная для него черта: однажды летом 31 года мой отец зашел к нему (мои родители жили отдельно) и увидел испанские книги; выяснилось, что в 60 лет дедушка принялся изучать испанский. Из древних языков он свободно владел греческим, латынью, древнееврейским и арабским. Меня всегда поражало, как при такой уплотненной нагрузке, кроме академических занятий и преподавания закона Божия — стипендии и небольших сбережений не хватало, — о. Владимир умудрялся посещать вечерние классы Академии Художеств. Он писал маслом, я помню висевшую в нашей с бабушкой комнате картину — зимняя дорога солнечным днем, березовый перелесок и вдали церковь. Не могу сейчас судить о степени одаренности автора, но детское свое ощущение помню — радость. То, что график он был хороший, — это я понимаю. К сожалению, в конце 60х годов у меня исчез небольшой кожаный альбомчик, где дедушка пером рисовал маленькой моей маме кошку, собак, лошадей (которых любил со степного своего детства, и, говорят, был отличным наездником) и даже паровоз. |
| Отрывочные сведения о жизни лютеранского прихода содержатся в донесениях иностранных дипломатов, живших в Петербурге, – здесь же, в Немецкой слободе. Вот одно из них. 19 июля 1717 г. французский посланник при русском дворе де Лави сообщал из Петербурга в Париж: «В здешней лютеранской церкви крестили еврея 25 лет от роду; ему был сделан экзамен в присутствии многочисленной публики, графа Матвеева и еще нескольких русских сановников. Вице-адмирал Крюйс, принадлежащий к этой церкви, сказал мне, что получил разрешение напечатать по-немецки и по-русски экзамены этого еврея и проповедь , сказанную по этому случаю лютеранским пастором; он передавал мне также, что, прежде, чем креститься, еврей этот учился целый год. Следует заметить, что здесь полная свобода совести, так как царь позволяет лицам другого исповедания обращать в свою веру» 35 . К 1719 г. число прихожан увеличилось настолько, что старая церковь оказалась тесной. Богослужения стали проводиться в новом доме Корнелия Крюйса – на углу набережной реки Мьи (Мойки) и Большой Першпективной дороги (ныне – Невский проспект). Но это являлось лишь временным выходом из положения. Было решено собрать достаточную сумму на постройку каменной церкви, а для того – увеличить пожертвования так называемыми «корабельными деньгами» (Schiffsgeld): для содержания храма и пасторов брать пошлину пять рублей с каждого прибывшего в гавань иностранного корабля. В петровскую эпоху немцы-лютеране пользовались значительными привилегиями, которые были сохранены за ними и в последующие годы. В феврале 1725 г. Иоганн Ле Форт, легационный советник курфюрста Саксонского и короля Польского, сообщал из Петербурга о том, что незадолго до своей кончины Петр I «хотел привести в порядок некоторые свои дела, отдал несколько словесных приказаний, между прочим советовал не пренебрегать иностранцами, живущими в его государстве и в Петербурге» 36 . Вскоре после восшествия на престол супруги Петра I – Екатерины I (1725–1727) французский посланник Ж. Де Кампредон отправил в Париж донесение с описанием религиозной ситуации, сложившейся в России. |
| Соловьев. 4 (изд. ОП). С. 1510, 1649. ПСЗ. 16. 12060. Книга штатов. Отчеты за 1890 и 1907 гг. (1893 и 1910). А также: Преображенский. Отечественная Церковь по статистическим данным (1897), таблицы, в которых приведены статистические данные за 1840–1891 гг. По вопросу об эмансипации русской женщины в XIX в., о ее стремлении к образованию см.: Шохоль К. П. К вопросу о развитии высшего женского образования в России, в: ЖМНП. 1912. 8; 1913. 3 и 7. По истории русской культуры 1-й половины XIX в. можно рекомендовать следующие работы: Замотин. Романтический идеализм в русском обществе 20–30-х гг. XIX в. (1907); Гершензон М. Эпоха Николая I (1910); Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. 1 и след. (1888–1899); Кошелев А. И. Записки (1884); Филиппов М. М. Судьбы русской философии, в: Русское богатство. 1894. 1, 3, 4, 8, 9; Смирнова А. И. Записки (1897); Религиозные движения при Александре I. Изд. Н. Пиксанова (1916); Архив братьев Тургеневых. Изд. Академии наук. 4 т. (1911–1915); Дубровин Н. Ф. Наши мистики-сектанты, в: Рус. ст. 1895–1896; Уткинский сборник (1897); Гершензон М. Исторические записки (1910; 2-е изд. Берлин, 1923); Завитневич. А. С. Хомяков. 2 т. (1902); Корнилов А. Годы странствия Михаила Бакунина (1925); Станкевич Н. В. Сочинения (1890); Герцен. Былое и думы (разные издания, в том числе по-немецки); Stepun F. Deutsche Romantik und die Geschichtsphilosophie der Slavophilen, в: Logos. 16 (1927); Корнилов А. Молодые годы Михаила Бакунина (1915) и др. Подробная библиография (до 1918 г.) в: Полиевктов М. Император Николай I. Биография и царствование (1918). В начале XIX в., с увеличением числа частных типографий, широкое распространение получили многие аскетические творения, жития святых и другие душеполезные книги. Начиная с 1821 г. журнал «Христианское чтение» (СПб. Изд. Духовной Академии) напечатал множество аскетических творений на русском языке; некоторые аскетические сочинения напечатаны были в Оптиной пустыни. Ср. главу XV. Богословские журналы в 60-е гг. стали обсуждать не только научные проблемы, но много внимания уделяли современным духовным течениям и были очень популярны в провинции. |
| Моряки в белых одеждах с зелеными кушаками встали на реях кораблей и кричали «ура!». На «Славе Екатерины» сама Екатерина махнула рукой, и 31 салют оповестил дипломатов, советников, соглядатаев из всех свит о реальности и мощи русского флота. После осмотра на Графской пристани ее встречал Войнович с капитанами и обер-офицерами, со съехавшими с кораблей купцами, с именитыми жителями города. — Пусть представят всем капитанов! — потребовала императрица во дворце. К длинной софе, где она сидела, подводили и представляли морских капитанов, командиров воинских, начальников разных служб. Когда подошел Ушаков, она представила его Иосифу сама: — Сей знатный наш мореплавец в Средиземное море ходил, как на лодочную прогулку. Ему это милее, чем яхты знатные чистить. Бурь не боится, по глазам видно. Ушаков поклонился и четко ответил ей по-французски: — Моряки, ваше императорское величество, отправляются в море, не заботясь о бурях. — Я же придерживаюсь того взгляда, — начал Иосиф по-немецки, — что морское искусство подвинуло далеко любовь к барышам. Куда только не уплывают за наживой морские капитаны. Ушаков вспыхнул, Екатерина с любопытством посмотрела на него: «Что скажет капитан?» Тот с вызовом взглянул на Иосифа и тщательно подобрал немецкие слова: — Один итальянский купец поведал мне мысль о том, что весело смотреть на море и на бури с берега... По лицу Екатерины пробежала тень, Ушаков, однако, закончил без смущения: — Не потому, что нас радует чужая беда, а потому, что она далеко от нас... — Вы правы, капитан, — уже величаво взглянула Екатерина. — Для многих земля — мать, а море — мачеха. У вас же, кажется, наоборот. Ну что ж, будьте удачливы там больше, чем на суше. ...Поутру у входа в церковь святого Николая посланник Мальтийского магистра вручил Екатерине букет ярких редких цветов и ветвь пальмы, как покорительнице Таврии. — Пальму вам, князь, по праву, — протянула она ветвь Потемкину, — а вот цветы уместны у ног святого Николая, да хранит он русских моряков! Она перекрестилась и положила цветы к иконе. Ушаков истово молился вместе с разными чинами, приглашенными на молебен, думал об исполнении долга и отгонял нахлынувшие воспоминания. Начало второй войны с турками |
| Первое, что она увидела по выходу из метро — выплывающий из-за угла высокий фонарь с цветными стеклами, а за ним — парные золотые хоругви. Крестный ход! Взбежав на сугроб и вытянувшись на цыпочках, Надя сумела разглядеть большой образ преподобного Серафима, украшенный живыми цветами и крест, также в живых цветах… дальше стеклом и золотом блеснул ларец с мощами, и снова хоругви, а потом — темные головы повалившего вслед народа… — Ну что, встретили? — открывая дверь, спросила Надина мама, остававшаяся все это время с малышом. — Привезли мощи? А крестный ход был? — Все было, все видели. Отец Серафим милости прислал! — в пояс поклонилась баба Тата дочери и малолетнему правнуку, игравшему на полу посреди разбросанных кубиков. — Ну, а ты как? Надя, забывшая в последние полчаса о своей простуде, вдруг с изумлением обнаружила, что от нее ничего не осталось: ни головной боли, ни насморка и щекотки в горле, ни ломоты в костях. На следующий день она окончательно поняла, что совсем здорова. Больше того — не с этого ли времени у нее вообще прекратились мучительные простуды? До революции баба Тата два года проучилась в Александро-Марьинском институте благородных девиц. По рангу он был московским аналогом Смольного. Его основала императрица Мария Федоровна, супруга Александра III — эти два имени и дали институту название. — Как же вы там учились? — спрашивала Надя. — Было две классных дамы, — охотно рассказывала баба Тата. — Одна весь день говорила с нами по-французки, другая свой день — по-немецки. А учителя само собой — вели уроки словесности, арифметики, истории. Танцмейстер приходил: ножку так, ножку так… А в старших классах девочек учили и шить, и готовить, и дом вести. Мне уж не довелось… Из этих и других рассказов на Надю глядел большой темноватый из-за опущенных штор коридор, по которому парами шли девочки в длинных зеленых платьях. На рукавах и вокруг шеи белели жестко накрахмаленные оторочки. Все девочки были гладко причесаны и все как одна держались прямо — в программу воспитанья входило каждый день по часу держать за спиной скалку. Дисциплина царила строгая — даже выбившийся из прически завиток мог стать предметом взыскания. Так что шалить и проказничать оставалось втайне. |
|
|
