| В Кракове он познакомился со многими выдающимися личностями, между прочим с духовником королевы Бонны Лисманином, которого убеждал скинуть монашескую рясу и посетить реформированные швейцарские церкви для ближайшего ознакомления с их учением 307 . Впрочем, пребывание Лелия в Польше было весьма кратковременно и не имело каких-либо особенно важных последствий. Оно важно лишь в том отношении, что мало по малу завязывались у Польши отношения с швейцарскими реформаторами, и таким образом открывался доступ влиянию на неё Кальвинизма 308 . Зимою того же 1551 года мы встречаем Лелия опять в Цюрихе 309 . Здесь он узнаёт, что вся Швейцария заинтересована известным ожесточённым спором о предопределении между Кальвином и Иеронимом Больсеком 310 . Социн тотчас же обращается по этому поводу с новыми вопросами к Кальвину. Само собою разумеется, что Лелий не мог разделять мнений Кальвина и примкнул к партии, не желавшей свободу человека принести в жертву абсолютному предопределению Бога. Он не только высказывает мнения противоположные убеждениям женевского реформатора, но как бы упрекает последнего за то, что в своих спорах о предопределении он напрасно ссылается на согласие с собою Меланхтона и других немецких теологов. Непонятно, каким образом нетерпящий противоречий Кальвин мог снести подобную дерзость от двадцати-семи-летнего непризнанного порицателя. Мало этого, он отвечает Социну особым письмом и, хотя тон его письма довольно строг, тем не менее оно всё ещё свидетельствует об уважении к Лелию. Прежде всего Кальвин прямо отвергает, что будто бы ссылался на согласие с собою Меланхтона по вопросу о предопределении, затем замечает, что разные парадоксы и бесполезные словопрения – не его занятие, ибо в школе божественного слова он не научился ничему бесполезному 311 . Далее он снова просит Лелия избавить его от спорных вопросов и не нарушать хороших отношений разными бреднями. „О, если бы ты, мой Лелий, приучил свой дух к умеренности, но если тебе приятнее кружиться в твоих ветряных спекуляциях, то позволь по крайней мере смиренному служителю Христа подумать о том, что служит к упованию моей веры. |
| А какова была мода у русских господ из, так называемого - " высшего света " ? Разумеется - европейская! Причёски, одежда, манеры поведения, литература которую читали русские господа из высшего света, музыка которую они предпочитали слушать и язык, на котором они предпочитали общаться, всё это было НЕ русское! Попробовал бы русский дворянин, на каком нибудь велико-светском балу, пуститься в пляс под " Комаринского " , или " Барыню " . Это был бы последний день его выхода в " русский свет общества " . В котором РУССКИХ ПО ДУХУ людей, особенно к началу Февральской революции,уже почти не было! Почему не было? А кто занимался воспитанием будущего русского дворянина, с его младых ногтей? Кто воспитывал будущих военных офицеров и государственных служащих Российской Империи? И самое главное - ЧЕМУ они обучали маленьких русских дворян, будущую элиту России? В подавляющем большинстве случаев, их воспитывали " выписанные " под заказ из Европы - бонны и гувернёры! И если богатый дворянин мог себе позволить выписать из-за границы действительно образованных учителей, то какой нибудь захудалый помещик, который, тоже старался следовать веяниям этой моды, за свои скудные деньги, мог нанять, разве что какого нибудь захудалого недоучку, которого у него на родине, как учителя, всерьёз не принимали. Не часты случаи, что эти европейские " учителя " оказывались просто мошенниками. Ну и ЧЕМУ РУССКОМУ, могли научить будущую Русскую Элиту, эти, с позволения сказать - " учителя " из Европы? Что они могли знать и понимать в жизни России и менталитете русского народа? Только то, что про Россию говорили и писали практически во всех Европейских странах. А как известно, в Европе о России говорили и писали только и исключительно в негативных тонах. Россию в Европе - ненавидели и боялись! Будущих русских элитариев, обучали любить всё европейское и ненавидеть всё русское. А вот совершенно обратный пример. Как известно, А.с.Пушкин, был - эфиоп! Эфиопа, воспитала русская крепостная крестьянка Арина Родионовна (о её точной фамилии до сих пор сорят) А в Историю России и Мировую историю, эфиоп вошёл как - Солнце Русской Поэзии! |
| Так проводили время наши сокольницкие пустынники, как московское небо стало хмуриться, и в одно прекрасное утро показался снежок. Снежок, конечно, был пустой, только выпал и сейчас же растаял; но тем не менее он оповестил дачников, что зима стоит недалеко за Валдайскими горами. Надо было переезжать в город. Это обстоятельство очень неприятно напомнило Розанову о том страшном житье, которое, того и гляди, снова начнется с возвращением жены и углекислых фей. А Розанову, было, так хорошо стало, жизнь будто еще раз начиналась после всех досадных тревог и опостылевших сухих споров. Прощались они с Полинькою самым теплым, самым задушевным образом, даже давали друг другу советы, как жить в Москве. Розанов возвращался на Чистые Пруды, а Полинька переезжала в Грузины, к некоей благодетельнице Варваре Алексеевне, у которой приставали отыскивающие мест гувернантки и бонны. У Варвары Алексеевны было десять или двенадцать коморочек, весьма небольших, но довольно чистеньких, сухих, теплых и светлых; да и сама Варвара Алексеевна была женщина весьма теплая и весьма честная: обращалась с своими квартирантками весьма ласково, охраняла их от всяких обид; брала с них по двенадцати рублей со всем: со столом, чаем и квартирой и вдобавок нередко еще «обжидала» деньжонки. Варвару Алексеевну очень любили ее разбитые и беспомощные жилицы, почти тою же самою любовью, которая очень надолго остается у некоторых женщин к их бывшим институтским наставницам и воспитательницам. Полинька ни за что не хотела возвращаться к дяде, не хотела жить одна или с незнакомыми людьми и возвращалась под крылышко Варвары Алексеевны, у которой жила она до переезда в Сокольники. В розановской квартире было все в беспорядке; навороченная мебель стояла грудами, — все глядело нехорошо как-то. Но Розанову недолго приходилось скучать беспорядком и одиночеством. За последними, запоздавшими журавлями поднялось и потащилось к городам русское дворянство, и в одно подлейшее утро Ольга Александровна приехала делать порядок в розановской жизни. |
| Начала я, как положено правильной девочке, с первой страницы и стала читать Евангелие от Матфея. Причем я должна вам сказать, что почему-то необыкновенное волнение я испытала, пока читала имена уже. И когда я дошла до молитвы Господней и стала читать «Отче наш», я почувствовала, что Кто-то стоит рядом со мной. Вот прямо тут, слева. Я хочу сказать, что я никогда не была мистически настроенной девицей, у меня не было никаких предпосылок, никаких не было разговоров на эти темы даже в семье, богом была культура. А тут вот я почувствовала буквально, что у меня все волосы на голове стали дыбом. И я помчалась всё к тому же папе с криком: «Папа, это же совсем не книга! Это что-то совсем другое!» Папа отложил ручку и своим спокойным профессорским голосом начал говорить: «Ну, ты понимаешь, Машенька, я не во всем согласен с учением Христа. Он как бы требует от людей больше, чем возможно человеческой природе». И я почувствовала, что я первый раз в жизни не могу говорить с папой, и что вообще ни с кем нельзя об этом говорить. Я ушла и замкнулась в себе. И это была моя личная тайна на долгие довольно годы. Никому я ни слова не сказала, я стала читать Евангелие. Некоторые моменты были удивительные, потому что вскоре после того, как так стало у меня, одна необыкновенная мамина ближайшая подруга, которая мне заменила мать во многом. Она сидела в лагерях, перед самым началом войны вернулась, но у нее были, естественно, ограничения – 101-й километр. И она уехала в Загорск. А в Троице-Сергиевой Лавре в то время помещался учительский институт. В этом институте наша Оля не то, чтобы нашла работу, она как бы поступила в этот институт учиться, но это было очень своеобразное заведение. Значит, Оля Танхилевич преподавала там немецкий язык и основы философии, поскольку по профессии она была доктор философских наук, а немецкий язык был языком её бонны, поэтому она владела им как русским. А, между прочим, кафедрой филологии заведовал профессор Сабуров, по той же самой причине, только что вернувшись из лагеря, он сидел в этой же Лавре. А кафедрой математики заведовал довольно известный в свое время математик профессор Кисин, который из тех же самых мест. И была такая у меня там компания, я пасла Олину дочку, которая была намного младше нас, а теперь она монахиня в Австралии. И много бродила по Лавре. |
| На такую родительскую ласку всегда готово откликнуться чуткое и отзывчивое сердце ребенка. Никакие ласки кормилицы и нянек, бонн и гувернантов не могут заменить ребенку ласки отца и матери. Лишать ребенка этой ласки, к которой он стремится всем сердцем, более чем жестоко. А нет ли отцов, которым и в голову не приходит приласкать ребенка, которые такую ласку считают излишнею нежностию? Нет ли матерей, которые, вполне отдавшись светским удовольствиям, не находят времени приласкать своего ребенка, жаждущего ласки? Нет ли отцов и матерей, которые и видят своего ребенка только тогда, когда его приводят к ним наемные бонны и воспитательницы, чтобы поцеловать у них ручку? А ребенку, вместо этого холодного приветствия, так хотелось бы кинуться в объятие отца и матетери, приникнуть к их груди горячей головенкой и получить от них сердечный поцелуй. Все свои богатые, разнообразвые игрушки, которые так часто покупают ему родители, видящие его только по утрам и вечерам,он охотно отдал бы за одну теплую родительскую ласку. VII. Домашнее учение ребенка Слушай, сыне, отца твоего наказание, да мудр будеши в последняя твоя (Кн. Притч. Солом., гл. XIX—20) Обучение ребенка наглядное и катихизическое, т. е. с голоса, путем рассказов, начинается с того времени, когда у ребенка проявляется первое сознание. В это время, как и вообще в первые детские годы, наглядному обучению весьма способствует пытливость и любознательность ребенка, беспрестанное задавание им вопросов, желание узнать, что он видит, для чего виденное существует и т. п. Катихизическое учение лучше всего вести по картинам, потому что дети чрезвычайно любят рассматривать картинки. Вспомните как охотно маленькая девочка, еще не умевшая говорить, рассматривала, под руководством матери, Видимый Мир знаменитого педагога славянина Коменскаго. Мать показывала ей картинки и называла изображаемое на них. Ежедневное рассматривание книжки Коменского привело к тому, что девочка на вопросы матери: где лошадь, где волк, где лев? безошибочно указывала требуемое, и таким образом по Видимому Миру малютка ознакомилась с миром животных. |
| Отсюда ясно, что к европейскому образованию вместе с передовыми сословиями, и еще раньше, надобно было двинуть и духовенство, чтобы оно могло стать в уровень с требованиями времени и своим руководством предохранить новое образованное общество от увлечений чужими религиозными идеями и обычаями, но этого не случилось. При Екатерине II это ложное положение было понято и детей духовенства стали силою загонять в школы, но дело шло туго. Только при Александре I духовенство было призвано, как должно, к научному образованию, но самое дорогое время для уравнения его в умственном отношении с образованным обществом было упущено. Нечто вроде каменной стены воздвигло между нашею Церковью и образованным обществом предпочтение иностранных языков своему отечественному и незнание языка богослужебного. Всем известно, как сначала шло и как теперь еще идет начальное воспитание в наших высших кругах. Иностранные бонны, гувернантки и гувернеры доселе еще властвуют над малолетними детьми нашего образованного общества: чистое произношение детьми иностранной речи, по которому в Европе не могли бы отличить русского человека от местного жителя Франции, Германии и Англии, доселе озабочивает великосветских родителей больше, чем основательное усвоение и знание родного языка. Мне очень было прискорбно, когда в одном дворянском богатом семействе четырехлетний мальчик на вопрос мой, сделанный по-русски, отвечал мне: ich will nicht. Спрашиваю родителей: зачем вы учите мальчика немецкому языку, не давши ему выучиться говорить по-русски? Мне отвечали: „чтобы в раннем возрасте усвоил правильное произношение. Потом будем учить языкам французскому и английскому; а по-русски говорить потом сам выучится». Это напомнило мне откровенное признание одной великосветской дамы, которая в разговоре со мною, утомившись сочинением русской речи, сказала наконец: „знаете что, когда я говорю по-русски, мне даже зубы больно».– Но по психологии известно, что человек на том языке мыслит, который лучше знает; следовательно, на привычном чужом языке легко читаются иностранные книги, и легко усвояются чужие мысли. |
| Память ее, согласно ее воле, увековечена столь же краткой, сколь и красноречивой надписью на ее могиле: «Няня Трубецких». Это был один из ярких образов, неотделимых от поэзии нашей детской и от духовного ее содержания. Иное дело – бонны и гувернантки или, как няня их называла иногда с высоты своего достоинства,– «губерняньки». Эти мелькают в моих воспоминаниях не как типы, а как еле очерченные и быстро исчезающие силуэты, при чем самая быстрота исчезновения большинства из них указывает, что ни прочных корней в нашей жизни, ни сколько-нибудь существенного отношения к духу нашей детской он не имели. Была, например, мадам Швальбах, которую моя маленькая сестричка Ольга называла, картавя, «мадам шабака» – старушка пиэтистка, которая по утрам, закрывая глаза с выражением глубокого и всегда одинаково огорченного умиления, гнусавила старческим фаготом: «Chaque jour de ma vie Je vais dire au Seigneur: Toi qui me l’as donnee Montre m’en la valeur». Раз эту молитву запела одна моя тетушка, но была тут же прервана детским возгласом одной из моих сестер: – «Нет, тетя, это ты не так! Надо сначала заклыть глаза, оголчиться, а потом уж петь». Впоследствии этой тетушке стоило больших усилий не расхохотаться на лекции знаменитого пиэтиста Рэдстока, когда тот, в подъеме проповеднического пафоса, совершенно так же стал «оголчаться и заклывать глаза». За пиэтисткой Швальбах последовала милая, но несколько легкомысленная M-lle Menetrey, днем весело болтавшая с нами, а вечером, а то и ночью скакавшая «en troika a Troitza» или, все равно, – «a Strelna avec des messieurs». Неравнодушный к женскому полу и не лезший за словом в карман доктор-акушер, француз Михаил Осипович Вивьен, аккуратно появлявшийся в Ахтырке перед всяким прибавлением нашего семейства, бывало, обращался к ней запросто: – «Mademoiselle Menetrey, peut on penetrer?» Помню, как она, кокетничая со студентом Александром Петровичем, вскакивала на стул и, делая глазки, говорила: – «Alexandre Petrovitsch, я више вас». Успех был полный: она его в себя влюбила и на себе женила, а француз гувернер Голяшкиных выражал соболезнование : |
| Но разве нет семей, где жена, которая в прежней жизни была “другом, товарищем и братом”, теперь активно включилась в дела мужа и стала “партнером по бизнесу”? Была семья, а стало “семейное предприятие” — то-то славно! Вот только дети оказываются тут сбоку припека. Нет, ими, конечно, занимаются, но в основном гувернеры, бонны, бэбиситеры, а то и загородные лицеи, которые раньше попросту назывались интернатами. Лишенные в детстве нормальной материнской заботы, “безмамные дети” (термин придуман западными учеными) в большинстве случаев не способны полноценно воспитывать собственных детей. Нет, мы вовсе не хотим, чтобы у вас сложилось впечатление, будто в семьях “новых русских” вообще не бывает нормальных отношений. Безусловно, бывают, и не просто нормальные, а очень хорошие. Но даже если представить себе безупречную семейную идиллию, ребенку в ней все равно будет неуютно. Мы уже упомянули о криминализованности сегодняшнего бизнеса. Дети бизнесменов несравненно чаще, чем все остальные попадают в зону риска. Чего должен ждать от жизни пятилетний малыш, в присутствии которого постоянна ведутся разговоры о том, что кого-то из знакомых убили, кого-то ограбили, а у кого-то — украли ребенка (быть может, того самого, у которого он вместе с мамой и папой неделю назад был на дне рождении.). А дети, выходящие на улицу только в соповощении телохранителя, что сейчас особенно престижно! Какая у них формируется картина мира? И что им снится по ночам?.. У таких детей практически со стопроцентной вероятностью наблюдаются повышенная гревожность, навязчивые страхи (ибо весь мир кишит злодеями, грабителями, убийцами) и — как естественное следствие — мизантропия, то есть ненависть к людям. А мизантропия может привести к угасанию рода: переполненный ненавистью к людям человек не захочет или даже не сможет произвести на свет себе подобных. (Может, кому-то покажется, что мы сгущаем краски? Да нет… Многое здесь, напротив, смягчено, сглажено, и не названо своими именами. Не приводили мы и конкретных примеров — отнюдь не из-за отсутствия таковых. Примеров — хоть отбавляй, и они, наверное, очень убедительны, но мы их прибережем для более обстоятельного разговора. “Новые дети” заслуживают и требуют отдельной книги.) |
| Бывало, приедет к обедне, а я возьму да и прочитаю проповедь о бескорыстии или там о любви к ближнему, а после проповеди старосту к нему с тарелочкой в пользу храма мол. И как обидно бывало иной раз, когда увидишь, что на тарелочке всего двугривенный лежит. Ну, думаешь, и скряга же. А ведь если рассудить, как следует, то и выйдет, что Анемподист Федорович и в самом деле больше двугривенного-то не мог дать. Ты высчитай-ка: жалованья он получал восемьдесят рублей в месяц; из них сорок рублей на стол выходило. Человек он малокровный, да вдобавок еще катаром желудка страдал. Можно, конечно, и за десять рублей в месяц стол иметь, щи да кашу есть, да ведь от такого стола Анемподист Федорович через пять-шесть месяцев на тот бы свет отправился. Стало быть, ему для поддержания своего существования крайне необходим и повар, и питательный стол, и зельтерская или содовая вода. Жена у него тоже была не совсем здоровая женщина. Ни с детьми, ни по хозяйству сама не могла управиться: волей-неволей надо нанимать няньку. Одежду тоже ему надо ведь не какую-нибудь. Зимой, например, обязательно шубу, потому что если выйдет он без шубы, сейчас же простудится. На доктора, на акушерку, хоть на одну газетку - тоже денег надо? А теперь и скажи: много ли у него останется от жалованья? Поневоле ему приходится дорожить не только двугривенным, а даже медной копеечкой. Теперь скажи: можно ли требовать от Анемподиета Федоровича бескорыстия и самоотвержения в пользу ближнего? Другими словами: можно ли требовать от него, чтобы он сел на борщ и кашу, а экономию от стола, от одежды и тому подобного отдавал другому, голодному? Ведь это значит посылать его на верную смерть. А зачем? Чтобы дать возможность жить другому? Бессмыслица какая-то: один должен умереть, чтобы жил другой... - Ты, Павлуша, как побывал в новой епархии, совсем почти изменился и рассуждать стал как-то иначе... Я что-то не пойму тебя. - И не поймешь, пока не переменишь своего взгляда на людей. Ведь мы как-то смотрели, ну, хотя бы вот на тех помещиков, что жили возле нашего села? Помнишь, сколько у них всякого народу было? Кучера, повара, лакеи, горничные, няньки, бонны, репетиторы, гувернеры... |
| – Неужели я вас больше никогда не увижу? Неужели она не допустит меня до вас, батюшка? – глухо рыдая, спросила Генриетта. – Ба! до того ли ей будет! – воскликнул отец. – Я же непременно буду забегать к тебе в свободные часы, а если ты станешь держать себя с тактом, то я убежден, что у вас все дело отлично уладится. Ну, а теперь ты уж, пожалуйста, позаботься о моем гардеробе, вычисти все мое платье, перемой и перегладь хорошенько белье. Каморка в 5-м этаже, нанятая отцом для неё, имела в её глазах своего рода привлекательность; из единственного окна открывался прелестный вид на реку Сену, по которой непрерывно двигались лодки, барки, плоты с дровами и парусные суда. Осиротевшая, покинутая всеми, Генриетта сама впоследствии сознавалась, что этот крошечный уголок Божьего мира не раз спасал ее от отчаяния, и что ей стоило только посидеть с полчаса у открытого окна своей скромной комнатки, чтобы забыть о своей горькой доле и чувствовать новый прилив бодрости и готовности трудиться для пользы человечеству. По правде сказать, Генриетта очень скоро убедилась, что скромного денежного пособия, ежемесячно выдаваемого ей отцом, только что хватало на расплату за квартиру. Если же она хотела быть сытой, то ей следовало искать платных занятий. Она сильно задумалась над выбором их. Ей был уже 21-й год, но идти в бонны, в гувернантки, в продавщицы или даже в простые швеи она не имела никакой возможности, – отсутствие всякой подготовки для такого рода мест связывало ее по рукам и ногам. Всего охотнее согласилась бы она идти в чернорабочие служанки, и оставалось только искать свободного места, чтобы порешить с этим вопросом. Но судьба распорядилась ею иначе. В четвертом этаже того дома, где жила Генриетта, как раз под её квартирою, в одной семье разом заболело горячкою несколько человек детей. Генриетта предложила себя в сиделки. Многолетнее ухаживание за больной Франсуазою послужило ей очень в пользу: она приобрела некоторого рода опытность, как домашний врач; а природная доброта и женское чутье довершили остальное. Она мастерски выходила детей, и благодарные родители расхваливали ее везде, где могли. |
|
|
