| «Наша страна», Буэнос-Айрес, 7 июня 1956 г., с. 7. «Первая роль» В жизни большинства артистов и артисток неизбежно наступает тяжелый момент, требующий или их ухода со сцены, или переключения на иное амплуа, соответствующее их возрасту. Горе тем, кто не осознает о той неизбежности: они становятся или смешны или трагически жалки. Этот закон действителен и в отношении политических деятелей. Муссолини в своем последнем подлинно трагическом интервью, опубликованном уже после его гибели, сказал: «Я конченый человек, актер, не сумевший вовремя уйти со сцены. Я пережил себя. Я уже мертв». Но не все обладают даром самоанализа. Не обладают им и остатки партии социалистов-революционеров с их лидером – А. Ф. Керенским. Эмбрион этой партии зародился в среде русской «прогрессивной» интеллигенции 60х гг. прошлого века и сначала смутно, потом яснее определил основную линию своего развития: закрепить себя единственным выразителем мысли, воли, чаяний русского крестьянства. Играть роль. Эффектную и яркую роль, способную захватить сердца подлинно жертвенной и героической русской молодежи… В те далекие годы социализм еще не окреп и был еще очень далек от своего логического колхозно-концлагерного завершения. Но и тогда он уже содержал в себе зародыши своей реакционной сущности. Один из этих зародышей и стал исходной точкой эсэровского движения. Это община. Возврат к отжившим уже тогда примитивным формам крестьянского хозяйства и землевладения. Российское Самодержавие осуществляло в те годы один из величайших исторических актов – освобождение крестьян от крепостной зависимости, возведение раба на ступень полноценной личности и неразрывно с этим, формулировало его реальное экономическое хозяйственное бытие. Общинное владение землей или единоличное? – вопрос, который остро стоял перед фактическими деятелями реформы, и они внимательно прислушивались к голосам «передовой» части русской общественности. Предки эсэров, народники, всеми силами ратовали за общину, правильно усматривая в ней зачатки социализма, – колхоза, – обезлички крестьянина, и, именно в силу реакционности своего мышления, нашли негласного, но верного союзника в столь же реакционной части бюрократии, видевшей в общине гарантию эксплуатации крестьянина, круговую поруку при взимании налогов. Кажущиеся противоположности: предтечи грядущих революционных бомбометателей и потомки гоголевских держиморд сошлись в своей общей реакционной сущности. Община была утверждена, и земельная собственность, предназначенная Царем-Освободителем русскому крестьянину, ускользнула из его рук… |
| Думаю, что катастрофа – это наиболее точное определение революции 1917 г.Как иначе назвать события, которые привели к гибели Российской державы, страшной и кровавой гражданской войне, во время которой брат убивал брата, сын сражался с отцом, сотни тысяч людей умирали от голода и тифа, тысячи невинных людей брали в заложники и истребляли в чрезвычайках только потому, что принадлежали к «реакционным классам», карательные отряды «красных» и «белых» вешали и расстреливали людей и разоряли села. Разруха, голод, эпидемии, миллионы погибших, миллионы русских людей, оказавшихся на чужбине – разве это не катастрофа для народа? В СССР в трагедии Гражданской войны и разорении страны обвиняли «эксплуататорские классы», которые стремились вернуть «власть помещиков и буржуев» и закабалить «трудовой народ». После 1991 г. усилиями различных либеральных СМИ народ убеждали, что во всем виноваты злодеи-большевики, погубившие в России нарождающуюся демократию и направившие страну на тупиковый путь развития. Нам пытались навязать мысль, что весь советский период – «черная дыра» русской истории, что мы безнадежно отстали от «цивилизованных стран» и должны каяться за свое «тоталитарное прошлое. Чтобы стать наконец-то «нормальной страной», мы, как прилежные ученики, должны строить жизнь по советам западных наставников инавсегда отказаться от «имперского прошлого» и «имперских абиций». Но жизнь расставила все по своим местам. Сегодня российские либералы оказались по одну сторону баррикад с бандеровцами и самыми отъявленными русофобами всех мастей. Они призывают вернуть Крым и на любых условиях прийти с повинной к странам «цивилизованного мира». Прав был Федор Михайлович Достоевский, предупреждавший, что именно «проклятые либералы погубят Россию». И действительно, либералы чуть былоне погубилистрану и в 1917-м и в 1991-м. «Прогрессивная интеллигенция» продолжала безумствовать Сегодня можно утверждать, что разрушили Российскую империю и ввергли страну в катастрофу именно февралисты – думцы, состоявшие в масонских ложах и представлявшие интересы крупной буржуазии, изменники-генералы члены «военной ложи», фактически арестовавшие своего Государя и Верховного Главнокомандующего, которому присягали, целуя Крест и Евангелие, банкиры, олигархи-промышленники, которым казалось, что Царь мешает им получать сверхприбыли, а потому «отсталое самодержавие» - «препятствие на пути развития страны». Катастрофу готовила вся «прогрессивная интеллигенция», что презрительно именовала русских людей, верных Престолу, «царистами», «охотнорядцами» и «царскими опричниками». Эта «прогрессивная интеллигенция» грезила грядущим «небом в алмазах», проклинала «азиатский деспотизм» и «отсталое самодержавие». С большим презрением «прогрессивная интеллигенция» относилась к Православной Церкви, «невежественным попам» и «суевериям темного народа», при этом увлекаясь то учением графа Толстого, то доктора Штайнера, то старательно гоняя блюдце на сеансах спиритизма. |
| Свой строгий суд остановив, Сдержав готовые укоры, Гордыню духа усмирив, Вперять внимательные взоры В чужую душу полюби... Верь: в каждой презренной и пошлой, В её неведомой глуби, И в каждой молодости прошлой, Отыщешь много струн живых, Мгновений чистых и прекрасных, Порывов доблестных и страстных И тайну помыслов святых! Да не смутит же сор и хлам, На сердце жизнью наносимый, Твоих очей! Пусть смело там Они провидят мир незримый. Любовью кроткою дыша, Вглядись в него: и пред очами Предстанет каждая душа С своими вечными правдами. Поверь: нетленной красоты Душа не губит без возврата: И в каждом ты послышишь брата, И Бога в нём почуешь ты! «Кто любит брата своего, тот пребывает в свете, и нет в нем соблазна» (1 Ин. 2, 10). Вот одно из испытаний любви: как за наносным сором увидеть образ Божий? Вот и критерий уровня духовного развития. И предостережение от крайностей критического реализма. Позднее Достоевский с гениальным проникновением раскроет эту тему в рассказе «Мужик Марей». В другом своём поэтическом создании поэт прямо утверждает, что появляется любовь прежде всего в молитве: Она стоит перед иконой, На ней дрожит лампады свет: Её молитва обороной Тебе от горестей и бед! И силе той молитвы веря, Ты бодрый дух несёшь в себе... Готов идти, не лицемеря, Навстречу жизни и борьбе... О, что бы ни могло случиться, Но знать отрадно каждый час, Что есть кому за нас молиться, Кому любить и помнить нас!.. И сколько бы мы не вчитывались, ни вникали в смысл поэзии И.Аксакова— мы никогда не ощутим себя оказавшимися вне привычного для нас круга православных истин, проще которых, кажется, нет ничего, но и выше которых тоже нет. Иначе и быть не могло: Иван Аксаков, младший из семейства Аксаковых, является одним из столпов славянофильства , а мы уже привыкли, что слово это— из ближайших к понятию Православия. И. Аксакова, как и прочих его единомышленников, почтили эпитетом— реакционер . Его реакционность выразилась в борьбе с крепостническими порядками. Эпическую поэму «Бродяга» (1852), в которой антикрепостнические мотивы слишком сильны, исследователи рассматривают как прямую предшественницу некрасовской «Кому на Руси жить хорошо»— по сострадательному взгляду на народную жизнь. Пьеса «Присутственный день Уголовной палаты» (1853), едкая сатира на российское дореформенное судопроизводство, была опубликована в «Полярной звезде» Герцена, который назвал это произведение «гениальной вещью». Реакционность Аксакова проявилась и в его уходе добровольцем в ополчение— в период Крымской кампании. И в том, что душою болел он за страждущих ближних своих. И что в годы русско-турецкой войны 1877-1878 годов много сделал для поддержки южных славян в их борьбе за независимость. Что искренне сочувствовал идее объединения всех славян. Что был просто искренне верующим человеком и не склонялся к рабству перед новомодными прогрессивными идейками. Их житейская мудрость и ложь , их теплохладность к Истине— представлялась ему едва ли не главным искушением времени. |
| К сожалению, отдельные руководители христианских Церквей, не разумеющие знамений времени ( Мф.16:3 ), не способствуют полному участию своих Церквей в миротворческом служении, но, напротив, иногда облачаются в обветшалые одежды апологетов борьбы с новыми, прогрессивными социальными структурами. Таким христианам нужно напомнить, что последователи Христа должны, согласно совету апостола, «поступать осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем» ( Еф.5:15 ), и стараясь «познавать, что есть воля Божия» (ст. 17). Занимая реакционную позицию в отношении стремлений провести радикальное преобразование социальных отношений, христиане могут становиться виновными в продлении невыносимых человеческих страданий от различных форм социальной несправедливости. Если такая позиция была, в какой-то степени, объяснима в те времена, когда само общество еще не созрело для активной и последовательной борьбы за свои права, то теперь, когда народы проявляют великое мужество, добиваясь осознанных ими прав, христиане, занимая реакционную позицию, рискуют стать повинными в противлении воле Творца и Промыслителя и навлечь на себя «гнев Божий с неба (обращающийся) на всякую неправду человеков, подавляющих истину неправдой» ( Рим.1:18 ), уподобиться лжеучителям, через которых «путь истины может оказаться в поношении» ( 2Пет.2:2 ). Радикальные социальные преобразования в зависимости от обстановки, от соотношения сил борющихся сторон, от степени напряженности, созданной силами противления, стремящимися сохранить «статус-кво», могут протекать либо эволюционным, либо революционным. т. е. скачкообразным путем. В ряде случаев возникают обстоятельства, вынуждающие революционные силы применять меры активного принудительного и даже насильственного характера, иногда осложняющиеся вооруженной борьбой и кровопролитием. Вполне понятно, что само многообразие возможностей, возникающих в ходе борьбы за радикальные социальные преобразования, не позволяет раз навсегда однозначно сформулировать правильную и безупречную позицию, которой должны придерживаться христиане в обстановке этой борьбы. Многое определяется конкретными условиями, не говоря уже о влиянии специфических традиций данной христианской группы (пацифистские группы, допускающие для христиан применение только ненасильственных средств, или, напротив, христиане. допускающие в некоторых случаях применение насильственных мер, как единственно действенного в данной ситуации средства искоренения нетерпимого зла). |
| К сожалению, отдельные руководители христианских Церквей, не разумеющие знамений времени (Мф 16:3), не способствуют полному участию своих Церквей в миротворческом служении, но, напротив, иногда облачаются в обветшалые одежды апологетов борьбы с новыми, прогрессивными социальными структурами. Таким христианам нужно напомнить, что последователи Христа должны, согласно совету апостола, «поступать осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем» (Еф 5:15). и стараясь «познавать, что есть воля Божия» (ст. 17). Занимая реакционную позицию в отношении стремлений провести радикальное преобразование социальных отношений, христиане могут становиться виновными в продлении невыносимых человеческих страданий от различных форм социальной несправедливости. Если такая позиция была, в какой-то степени, объяснима в те времена, когда само общество еще не созрело для активной и последовательной борьбы за свои права, то теперь, когда народы проявляют великое мужество, добиваясь осознанных ими прав, христиане, занимая реакционную позицию, рискуют стать повинными в противлении воле Творца и Промыслителя и навлечь на себя «гнев Божий с неба (обращающийся) на всякую неправду человеков, подавляющих истину неправдой» (Рим 1:18), уподобиться лжеучителям, через которых «путь истины может оказаться в поношении» (2 Пет 2:2). Радикальные социальные преобразования в зависимости от обстановки, от соотношения сил борющихся сторон, от степени напряженности, созданной силами противления, стремящимися сохранить «статус-кво», могут протекать либо эволюционным, либо революционным. т. е. скачкообразным путем. В ряде случаев возникают обстоятельства, вынуждающие революционные силы применять меры активного принудительного и даже насильственного характера, иногда осложняющиеся вооруженной борьбой и кровопролитием. Вполне понятно, что само многообразие возможностей, возникающих в ходе борьбы за радикальные социальные преобразования, не позволяет раз навсегда однозначно сформулировать правильную и безупречную позицию, которой должны придерживаться христиане в обстановке этой борьбы. Многое определяется конкретными условиями, не говоря уже о влиянии специфических традиций данной христианской группы (пацифистские группы, допускающие для христиан применение только ненасильственных средств, или, напротив, христиане. допускающие в некоторых случаях применение насильственных мер, как единственно действенного в данной ситуации средства искоренения нетерпимого зла). |
| Леонтьев не мог осмыслить для себя всемирной истории, вернее, она имела для него два призрачных смысла. То он понимал мировой процесс натуралистически, то мистически. Он поклонялся силе, красоте, героизму, индивидуальному цвету жизни, и, наряду с этим, смирялся перед монашеским христианством. Его пугал ужас конца, предела, и он хватался за византийскую гниль в порыве отчаяния, из надлома, из духа противоречия кому-то и чему-то... В чем же гарантия, что Россия выполнит свою миссию, создаст особенную культуру, не подвергнется европеизации, «либерально-эгалитарному» разложению? Оригинальное творчество требует презираемой Леонтьевым свободы, а этот несчастный человек дошел до того, что возложил надежду свою, надежду отчаяния, на хорошо организованную полицию, на физическое насилие, к которому питал какую-то извращенную страсть. Что смысл прогресса, либерального и эгалитарного, можно понимать не эвдемонистически, что смысл этого можно видеть в метафизическом освобождении, трансцендентном в своих предельных перспективах, а не в мещанском благополучии и благоустройстве, об этом Леонтьев и не подозревал. Его реакционный пессимизм есть только обратная сторона эвдемонизма, прогрессивного оптимизма, с этой пошлой верой в окончательное торжество бестрагичного счастья и блага на земле. Но можно ведь и совсем выйти из этого круга, стать по ту сторону эвдемонистического оптимизма и пессимизма, выше, постигнуть мировой и исторический процесс в его мистических целях. И тогда нелепым покажется тот вывод, что нужно остановить прогресс, потому что счастья на земле все равно не будет и всякое благополучие пошло и низменно. В своем натуралистическом рвении, в своем притворном и несоблазнительном реализме Леонтьев отрицает всякие ценности, всякую телеологию. Высшим критерием для него как будто бы является развитое разнообразие общественного организма, он дорожит индивидуальностью какого-то фиктивного целого, а не живой человеческой индивидуальностью. Это поклонение Левиафану не заключает в себе никакой мистики и есть самое грубое реалистическое суеверие, которое мы встречаем у всех позитивных государственников и позитивных сторонников органической теории общества. Что же было с мистикой, с христианством Леонтьева, пока он так неудачно притворялся реалистом и создавал себе кумира из государственного организма? Очень интересно разобраться в леонтьевском толковании христианства и его попытках связать религию Христа, всю Его мистику с реакционной человеконенавистнической политикой. Это захватывающая, огромная по своему значению тема, и с решением ее связана судьба христианства в будущей человеческой истории. |
| Брошюры Емельяна Ярославского. Фото Shakko/wiki. При этом возникшая система была для них чем-то естественным. Они сами ее создавали, не представляя себе, чем это в итоге окажется на деле. Они думали, что строят дивный новый мир, а оказались в концлагере. Их судьба трагична. Как «Союз воинствующих безбожников» стал обществом «Знание» – Как понимали религию в советском религиоведении? – Во-первых, как чисто общественный феномен. Религия – часть надстройки над базисом, идеология. Как идеология – это всегда реакционная идеология. Иногда отмечалась прогрессивная роль некоторых маргинальных религиозных течений, например, разных сектантов, но это уже особенность послевоенного времени. До революции тоже пытались в некоторой степени использовать маргинальную религиозность как ресурс, и после революции по инерции какое-то время продолжали так думать. Но потом это прекратили, и просто сказали, что вся религия как реакционная идеология всегда контрреволюционна. – А иной природы у нее и нет... – Да. Поэтому, что бы там ни говорили церковники, они все равно контрреволюционеры. Сейчас есть такой современный антицерковный тренд – говорить, что гонений на религию в СССР не было, а представителей Церкви сажали по политическим обвинениям. Отчасти это правда, потому что формально тебя сажали не за то, что ты христианин. Тебя сажали за то, что ты участник церковного монархического заговора. Но в то время по-другому просто не могло быть. Религиозный человек априори считался контрреволюционером. Советская власть не могла не бороться с религией, которую надо победить, в крайнем случае, загнать в гетто. Следующий период в истории советского атеизма начинается после смерти Сталина. Сразу после войны ничего особенного не происходило. Во-первых, не было достаточных сил. Во-вторых, не очень было понятно, что вообще делать: Союз воинствующих безбожников стал обществом «Знание», о чем оно сейчас вспоминать не любит. Хотя с религией еще во время войны начались заигрывания. Вообще тогда было не очень понятно, как вождь относился к Православию. На местах антирелигиозная атеистическая работа продолжалась, но она становилась менее энергичной и наступательной. |
| Поэтому, увы, способ мышления и поведения этих людей был в общем-то людоедский. Но в том то и дело, что кривизна существовала не только в их личном сознании, была искривлена научная и человеческая ментальность. У них порой невозможно провести разграничительную линию между нормальной научной полемикой и доносом. Одно естественным образом переходило в другое. Брошюры Емельяна Ярославского. Фото Shakko/wiki При этом возникшая система была для них чем-то естественным. Они сами ее создавали, не представляя себе, чем это в итоге окажется на деле. Они думали, что строят дивный новый мир, а оказались в концлагере. Их судьба трагична. Как «Союз воинствующих безбожников» стал обществом «Знание» — Как понимали религию в советском религиоведении? — Во-первых, как чисто общественный феномен. Религия — часть надстройки над базисом, идеология. Как идеология — это всегда реакционная идеология. Иногда отмечалась прогрессивная роль некоторых маргинальных религиозных течений, например, разных сектантов, но это уже особенность послевоенного времени. До революции тоже пытались в некоторой степени использовать маргинальную религиозность как ресурс, и после революции по инерции какое-то время продолжали так думать. Но потом это прекратили, и просто сказали, что вся религия как реакционная идеология всегда контрреволюционна. — А иной природы у нее и нет... — Да. Поэтому, что бы там ни говорили церковники, они все равно контрреволюционеры. Сейчас есть такой современный антицерковный тренд — говорить, что гонений на религию в СССР не было, а представителей Церкви сажали по политическим обвинениям. Отчасти это правда, потому что формально тебя сажали не за то, что ты христианин. Тебя сажали за то, что ты участник церковного монархического заговора. Но в то время по-другому просто не могло быть. Религиозный человек априори считался контрреволюционером. Советская власть не могла не бороться с религией, которую надо победить, в крайнем случае, загнать в гетто. Следующий период в истории советского атеизма начинается после смерти Сталина. Сразу после войны ничего особенного не происходило. Во-первых, не было достаточных сил. Во-вторых, не очень было понятно, что вообще делать: Союз воинствующих безбожников стал обществом «Знание», о чем оно сейчас вспоминать не любит. |
| Перспектива соглашения с зап. гос-вами на Генуэзской конференции являлась для Л. дополнительным аргументом к немедленному проведению репрессий против Церкви: «...по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны». Следовательно, делал вывод Л., «мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий». Л. считал необходимым, чтобы Политбюро дало «детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров... Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» (Там же. С. 143). Патриарха Тихона Л. считал целесообразным не арестовывать, но установить над ним и над его перепиской тщательный контроль со стороны ГПУ. Помимо прямых репрессий органы власти организовывали группы «прогрессивного духовенства» для действий против каноничного священноначалия. 20 марта 1922 г. ГПУ докладывало в Политбюро о наличии церковной оппозиции патриарху и «реакционной группе синода». По мнению ГПУ, этой оппозиции следовало предоставить возможность избрать в церковное руководство «лиц, настроенных более лояльно к Советской власти». 30 марта Троцкий предложил Политбюро план раскола Церкви и разгрома ее «черносотенно-монархического крыла» с помощью «буржуазно-соглашательского» духовенства при поддержке властей, чтобы «заставить довести их эту кампанию внутри церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией, до собственного нового собора и новых выборов иерархии». |
| Не таков Достоевский Владимира Соловьева. Он вовсе не великий океан, а всего только приморский кургауз для исцеления общественно-религиозного сознания, построенный в готическом стиле с господствующей вершиной вселенской церкви и подчиненными ей архитектурными деталями нации, личности, России, заботливо возведенный на безопасной во всех отношениях, ибо диалектически искусно упроченной, дюне. Конечно сущность и величие Достоевского в тех святых минутах вечной гармонии и богоисполненности, которые переживала его душа. Но все же Достоевский был бы не Достоевским, если бы он не знал своих темных и злых ночей. А потому никакое утверждение и возвеличение Достоевского не должно бояться определенного признания темных и зловещих сторон его личности и великого срыва его таланта. Срываясь с вершин своего духа, Достоевский не раз и не два, а часто, слишком часто перегибал свою громадную любовь к России и русской душе в огульное обвинение и отрицание всего Запада с его культурой, историей, церковью и народной душой. В такие минуты он проповедовал русского Бога, и не как образ русского понимания и осуществления вселенского Бога, но как Бога, ведомого только России. Не только Шатов, но порой и сам Достоевский, наделивший его, как то сейчас же справедливо заметил Михайловский, многими из своих любимейших мыслей, низводил Бога до простого «атрибута народности», затемняя великую идею национально-особого служения Богу и миру воинствующим национализмом и националистическою обособленностью. Сила этого национализма Достоевского была так велика, что даже в самую светлую эпоху свою, в эпоху создания «Братьев Карамазовых», и в одну из наиболее торжественных минут своей жизни, в минуту произнесения знаменитой Пушкинской речи, он, казалось, уже совсем преодолевший свой ложный национализм, смог призывать Россию к «всеобщему, общечеловеческому воссоединению со всеми великими племенами арийского рода», совершенно не замечая кричащего противоречия этих слов. Та же громадная любовь к русскому народу, к облику его религиозности, к народной «почве», породила в психике Достоевского и еще несколько своеобразных сдвигов, самым значительным из которых является тот, что враги Достоевского из прогрессивно-общественного лагеря настойчиво называли и поныне еще называют его реакционностью. Название в сущности ложное. Реакционером Достоевский, в конце концов, не был, а лишь казался, и не был потому, что вообще не имел, как на то указывал уже Владимир Соловьев, вполне определенного и самодовлеющего общественно-политического миросозерцания. Реакционность Достоевского в гораздо меньшей степени коренилась в нем, чем в его политических противниках. Это их атеизм утверждался в нем как реакционность и национализм. |
|
|
