| В той же незаинтересованности в общественно-политической действительности, то есть в философски-художественном эгоцентризме, упрекал Гёте в гораздо более резкой форме Александр Герцен. В своем рассказе «Встреча» он изображает Гёте в комической роли придворного поэта и ученого, напыщенно и по-дилетантски рассуждающего в лагере для интервентов во время французской кампании о тех грандиозных событиях, которые развертываются перед его глазами, и бравирующего тем, что в походе он занимался теорией цветов. Оба противоречивых взгляда на Гёте столкнулись в жизни Кюхельбекера. Из всех своих сверстников Кюхельбекер горячее всех поклонялся немецкому поэту. Можно сказать, он боготворил его. «Гёте полубог, Прометей среди всех других певцов, и ему свойственны все черты божества: у него — " вечно цветущая душа " , он обладает всеведением — ему ведомы " все струны сердца " , он может поведать вселенную». Таково исходное отношение Кюхельбекера к Гёте, но после декабрьского восстания «царствование» Гёте над Кюхельбекером стало быстро ослабевать. В этом он сам признается в дневнике от 1840-го года: «Когда раз разочаруешься в ком бы то ни было, трудно быть даже справедливым к этому лицу. Царствование Гёте кончилось над моею душой... Мне невозможно опять пасть ниц перед своим бывшим идеалом, как я падал в 1824-м году и как заставлял пасть всю Россию. Я дал им золотого тельца, и они по сию пору поклоняются ему и поют ему гимны, из которых один глупее другого, только уж я в тельце не вижу бога». Это отрицательное отношение к Гёте, если не считать отдельных знатоков и почитателей, знавших «Фауста» наизусть, длилось до революции 1905 года. Совершенно иначе протекал диалог между Россией и Шиллером, весьма основательно изученный и изложенный у Петерсона — выходца из России — в его немецкой работе «Шиллер в России». Слава Гёте никогда не имела широкой общественной базы. Его ценили всегда только сравнительно узкие круги высококультурных русских людей, мыслителей и поэтов. Отношение к Шиллеру имело совсем другой характер. Его знала и даже любила почти вся читающая Россия. Сближение Шиллера с Россией началось со школьной скамьи. В известной военной академии в замке Солитриде близ Штутгарта Шиллер познакомился, а затем и близко сошелся с учившимся там же графом Шереметьевым, сыном знаменитого барина-театрала, владевшим известным подмосковным имением Останкино. Из начального знакомства выросла крепкая дружба, о чем, между прочим, свидетельствует неоконченный роман Шиллера «Der Geistersaher» , в котором выводится молодой человек, своими свойствами и особенностями, как устанавливает Петерсон, очень напоминающий графа Шереметьева. О связи героя Шиллера с его русским другом свидетельствует и то, что они оба путешествуют под псевдонимом графа О, что явно означает Останкино. |
| Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно " См. мою книгу «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция». гл. «Человеческое «я» как предмет мистической интуиции». сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть–чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что, чем более я ненавижу людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще». Достоевский подозревает, что любовь к человечеству в действительности чаще всего бывает любовью к отвлеченным ценностям общественной жизни, к лозунгу «свобода, равенство и братство», или к правовому государству, или к планам коммунистического строя и т. п. «Любить общечеловека, — говорит он в «Дневнике Писателя», — значит, наверно, уж презирать, а подчас и ненавидеть стоящего подле себя настоящего человека». В глубине этих видов любви, более легких, чем любовь к личности, чаще всего лежит какой-нибудь вид самопревознесения. Такова, например, любовь Миусова. После скандального поведения Федора Павловича у старца Зосимы Миусов, придя к игумену монастыря на обед принес ему в происшедшем извинения со светскою любезностью и находчивостью. «Произнеся последние слова своей тирады, он остался собою совершенно доволен, до того, что и следов недавнего раздражения не осталось в душе его. Он вполне и искренно любил опять человечество». Не всякую любовь к человечеству Достоевский оценивает низко. Несомненно, встречается и такая любовь к человечеству в целом, к его судьбам и гармоническому устроению его жизни, которая сопутствуется благожелательным подходом к каждой отдельной личности, способностью чуткого проникновения в индивидуальные положения и бережным отношением к человеку. Такую любовь и к человечеству, и к отдельным людям Достоевский находил в художественном творчестве Шиллера и потому высоко ценил его. Долинин говорит, что «Шиллер с ранней молодости до самых последних лет воспринимается Достоевским как величайший гуманист, неиссякаемый источник всеобъемлющей любви к человечеству и к миру в целом. Помимо целого ряда отзывов хоть и беглых, но всегда восторженных, которые мы находим как в письмах, так и в «Дневнике Писателя», нужно указать на третью кульминационную главу третьей книги «Братьев Карамазовых», построенную на «Песне радости» Шиллера. Шиллеровский экстаз любви прямо и указан здесь, как один из основных элементов всей идеологической концепции романа. Так же в «Записках из подполья», где взят в основу (в плане пародийном) тот же шиллеровский гуманизм. Укажем еще на анонимную редакционную заметку во второй книге журнала «Время» за 1861 г. — «Нечто о Шиллере»: «Мы должны особенно ценить Шиллера, потому что ему было дано не только быть великим поэтом, но сверх того быть нашим поэтом, его поэзия доступнее сердцу, чем поэзия Гёте и Байрона» " . |
| Понемногу философские задачи В. Иванова нам начинают выясняться. Я думаю, что для полноты нам следует продолжать наши изыскания об источниках познания В. Иванова и о его предшественниках – это даст нам возможность добраться до скрытых корней его миросозерцания. Скажи мне, с кем ты, скажу тебе, кто ты, – гласит известная поговорка. Мы знаем, что В. Иванов всегда с Достоевским, знаем тоже, что он всегда с греческими трагиками. Но и доступ к Достоевскому, как и доступ к эллинской культуре, открылся ему не совсем непосредственно. Вожатыми его оказались знаменитые немецкие поэты Шиллер и Гёте и не менее знаменитый, хотя по времени более нам близкий, философ Фридрих Ницше. Особенное значение в жизни В. Иванова имел, по-видимому, Шиллер. Мне иногда, когда я читаю стихи или прозу В. Иванова, кажется, что вновь ожил Шиллер. Если бы я верил, как, по-видимому, иногда верит В. Иванов, в переселение душ, я бы решил, что полтораста лет тому назад В. Иванов жил в Германии, писал «Дон-Карлоса», «Песнь о колоколе», «Ивиковых Журавлей» и переписывался с Гёте. Та же благородная торжественность, тот же громовой звук медных инструментов или колоколов и тот же пылкий, возвышенный, вечно юный идеализм, которым покорял Шиллер сердца не только своих соотечественников, но и людей всех стран, всего мира. В. Иванов даже Достоевского освещает лучами шиллеровского света – иначе он ему показался бы слишком темным. Читатель, конечно, помнит то место из «Братьев Карамазовых», в котором Достоевский вспоминает восторженные строки Шиллера: Чтоб из низости душою Мог подняться человек, С древней матерью землею Он вступил в союз навек. В. Иванов приводит эти стихи и так комментирует их: «Эти строки из Шиллера наш художник (т. е. Достоевский) повторяет с любовью. Шиллеровский дифирамбический восторг, его поцелуй всему миру во имя живого Отца над звездами – та вселенская радость о земле и Боге, которая нудит Дмитрия Карамазова воспеть гимн и именно словами Шиллера (подчеркнуто мною), – все это было в многоголосном оркестре творчества Достоевского, непрестанно звучавшего арфой мистического призыва: “Sursum corda”». |
| С. 490. Что ему за дело до этих камелий, Минн и Арманс?.. — В очерке Панаева «Камелии» фигурирует француженка Арманс (Очерки петербургской жизни Нового Поэта. СПб., 1860. Т. 1. С. 111). Возможно, Достоевский имеет также в виду фаворитку министра двора графа В. Ф. Адлерберга — Минну Ивановну Буркову, которую упоминают также Герцен и Салтыков-Щедрин. Имена эти употреблялись как нарицательные в «Униженных и оскорбленных» и в «Идиоте». 251 С. 490. …ходил в театр смотреть «Жизнь игрока» — «Тридцать лет, или Жизнь игрока» — мелодрама французского драматурга В. Дюканжа (1783–1833), пользовавшаяся большой популярностью на русской сцене. 252 С. 491. …богатство его состояло в стенных часах, с гирями — давно уже стали и развалились. — Возможно, эти часы поп пились в фельетоне Достоевского по аналогии с описанием комнаты Плюшкина в «Мертвых душах», где упомянуты «часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину». 253 С. 491–492. …фигурка в синем мундире и красных панталонах — И дама с восторгом купила зуава. — Зуавы (от зуауа — название одного из кабильских племен) — французские колониальные войска, сформированные из жителей Северной Африки. Впервые подразделения зуавов были организованы в Алжире в 1830 г., позднее они участвовали в Крымской войне 1854–1855 гг. 254 С. 492. …преследуемый памятью Шиллера, продаваемою мальчишками, к которой присоединился теперь и Виктор-Эммануил. — В ноябре 1859 г. праздновалось столетие со дня рождения Ф. Шиллера (1759–1805), а в мае 1860 г. была 55 годовщина со дня его смерти. Панаев, упоминая темы, затрагиваемые фельетонистами, перечисляет: «…третий красноречиво распространяется о медальках о память Шиллера, которые разносятся теперь по всему Петербургу» (Современник. 1860. С. 108–109). Подобные же медали, очевидно, были выпущены п честь Виктора-Эммануила II (1820–1878), короля Сардинии, который стал королем Италии, объединившейся в 1860–1861 гг. под его властью. Газеты за ноябрь — декабрь 1860 г. были полны сообщений о почестях, принимаемых Виктором-Эммануилом от своих подданных. 255 |
| Она никогда не пропускала случая дать детям умный совет или нравоучение. Ни одна королева не понимала лучше своих материнских обязанностей и не исполняла их с большей деятельностью. Редко также можно встретить мать, которая бы лучше понимала обязанности королевы и выказала бы больше энергии и достоинства. Бывши регентшей (правительницей), она любила говорить, что самым почетным званием ее во время регентства было звание матери, естественной воспитательницы своих детей. Во время своего путешествия Людовик узнал о смерти своей матери. Горе его было так сильно, что он впал в совершенное уныние. «Он так страдал, – пишет историк Жуанвиль, – что два дня ни с кем не говорил. После этого он прислал за мной одного из слуг своих и, завидев меня издали, простер руки и воскликнул: «Ах, я потерял мать!» Сколько сожаления и похвалы слышится в этом восклицании. Он потерял в ней не одну лишь мать, но также преданного и опытного друга и, говоря словами знаменитого писателя, «поддержку, друга и пример». 95. Елизавета Кодвейс, мать великого немецкого поэта Шиллера Сост. по книге «Матери великих людей» М.Блок Елизавета Кодвейс (так звали мать великого Шиллера) была дочерью сельского трактирщика, но низкое происхождение не помешало ей приобрести хорошее образование. С помощью чтения она развила свой вкус и достигла обширных знаний по литературе. В двадцать шесть лет она сделалась женой брадобрея (цирюльника) Жана Гаспара Шиллера. Занятие его было не особенно прибыльно, и молодая чета еле сводила концы с концами, особенно когда рождение первого ребенка увеличило домашние расходы. Тогда Жан Гаспар решился поступить в полк, чтобы добывать своим ремеслом больше средств для семьи. Новая служба позволяла ему лишь изредка видаться со своими домашними. Он находился в Богемии в то время, когда жена его родила сына Фридриха, который должен был впоследствии сделаться гордостью семьи. Белокурый, голубоглазый Фридрих был живым портретом матери; он отличался любознательностью, ясным умом и вместе с тем добрым и нежным сердцем. |
| Германия обретенная Есть Германия Шиллера и Гете, Zeiss’a и Volkswagen’a – а есть Германия веры 5 ноября, 2015 Есть Германия Шиллера и Гете, Zeiss’a и Volkswagen’a – а есть Германия веры Есть Германия Шиллера и Гете, Zeiss’a и Volkswagen’a, извилистых рек и снежных вершин, старейших университетов и нобелевских лауреатов. Но еще есть Германия веры. Ее я обрела, совершая паломничество по этой земле. О встречах с православием в Германии – специально для «Правмира». Вместо предисловия У меня много Германий. Или так: у моей Германии много ликов. Одна – Германия моего детства. Она пахнет прошлым, как старинные дома в боннском Südstadt запахами профессорских квартир в центре Москвы, тех, что с лепниной на высоких потолках, массивными резными столами, обтянутыми зеленым сукном или кожей, деревянными дверьми, выкрашенными белой краской. Эта Германия – моя бабушка. Бонн. Старый город Каникулы, я ленюсь делать домашнее задание на лето и всякий раз слышу уже выученное наизусть: «Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle, faulen Leute. Ты помнишь, что это значит?» Да, помню: «Завтра, завтра, не сегодня, все лентяи говорят». Я откладываю любимого Гоголя, антикварное издание с литографиями, эту книгу дедушка мальчиком купил на первый свой заработок, и плетусь читать «то, что задали». Вечерние сумерки на даче, бабушка размеренно декламирует по-немецки Гейне наизусть: «Ich weiß nicht, was soll es bedeuten…», и я так живо представляю себе туманные берега Рейна, сидящую на скале Лореляй. Она золотым гребнем расчесывает свои, наверное, тоже золотые волосы и поет дивную песню, eine wundersame Melodei. В детстве Лореляй не кажется мне страшной, скорее загадочной и маняще прекрасной. Иногда бабушка зовет меня Fräulein, и это звучит так диковинно. Германия – это с детства любимая немецкая литература, всегда окутанная тайной, часто – тайной зла, свидетельствует о его реальном существовании в нашем мире. И это не только легенда о продавшем душу диаволу Фаусте. Я отчетливо помню свое детское оцепенение при чтении поэмы «Лесной царь» Жуковского (его передал Шуберт в своем «Erlkoenig»): «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?», когда с каждой строчкой ужас нарастает, а ты всё ждешь, что спасение придет, а тут: «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул… Родимый, лесной царь со мной говорит… Родимый, лесной царь нас хочет догнать, уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать». Спасение не приходит, зло торжествует: «Ездок доскакал… В руках его мертвый младенец лежал». |
| За вседвижущим перстом, К нашей цели потечем – Бодро, как герой к победам. В ярком истины зерцале Образ Твой очам блестит; В горьком опыта фиале Твой алмаз на дне горит. Ты, как облак прохлажденья, Нам предходишь средь трудов, Светишь утром возрожденья Сквозь расселины гробов! Хор: Верьте правящей Деснице! – Наши скорби, слезы, вздох В ней хранятся, как залог, И искупятся сторицей! Кто постигнет Провиденье? Кто явит стези Его? В сердце сыщем откровенье, Сердце скажет Божество! Прочь вражда с земного круга! Породнись, душа, с душой! Жертвой мести – купим друга, Пурпур – вретища ценой. Хор: Мы врагам своим простили, В книге жизни нет долгов; Там, в святилище миров, Судит Бог, как мы судили!.. Радость грозды наливает, Радость кубки пламенит, Сердце дикого смягчает, Грудь отчаянья живит! В искрах к небу брызжет пена, Сердце чувствует полней; Други, братья – на колена! Всеблагому кубок сей!.. Хор: Ты, Чья мысль духов родила, Ты, Чей взор миры зажег! Пьем Тебе, Великий Бог! Жизнь миров и душ сверило! Слабым – братскую услугу, Добрым – братскую любовь, Верность клятв – врагу и другу, Долгу в дань – всю сердца кровь! Гражданина голос смелый На совет к земным богам; Торжествуй Святое Дело – Вечный стыд Его врагам. Хор: Нашу длань к Твоей, Отец, Простираем в безконечность! Нашим клятвам даруй вечность! Наши клятвы – гимн сердец! 1823 Одна из самых первых публикаций Федора Тютчева в альманахе его учителя Семена Раича. Религиозная ода Шиллера известна в России в переводах Н.М. Карамзина , И.А. Кованько, К. С. Аксакова, М.А. Дмитриева и других. Перевод Тютчева, как отмечают исследователи, «далек от подлинника» и является «скорее, как вариация на тему знаменитой оды Шиллера». Тютчев «опустил» едва ли не самое главное, «прозвучавшее на весь мир», – призыв Шиллера: «Обнимитесь, миллионы!», выделив при этом тему радости «божьих чад». Я лютеран люблю богослуженье, Обряд их строгий, важный и простой – Сих голых стен, сей храмины пустой Понятно мне высокое ученье. Не видите ль? Собравшися в дорогу, |
| Уже во второй половине XIX века идеи Шиллера частично воспроизвел и развил известный английский философ Герберт Спенсер. Спенсер сохраняет сближение игры и эстетической сферы, но наибольшее развитие получил у него другой момент в теории Шиллера – именно учение о психофизиологических условиях игры. Игра биологически совершенно бесполезна и бесцельна, согласно Спенсеру, она возникает там, где серьезная жизненная деятельность не нужна или не может иметь места. Причина игры, как у животных, так и у людей, лежит в том, что в организме скопляется энергия, оставшаяся не потребленной: эта энергия ищет своего выхода хотя бы в бесцельной деятельности. Как видим, по Спенсеру, игры всецело вмещаются в сферу импульсивной активности, т. е. являются разрядом накопившейся энергии. Самая форма деятельности во время игры определяется подражанием или, как это говорит лучше Болдвин, самоподражанием: во время игры мы выполняем какие-либо движения, сходные с теми, какие мы выполняли при серьезной работе, при настоящей жизненной деятельности. Явления игры особенно ясны у высших животных и у человека, где удовлетворение потребностей происходит легче и скорее, чем у низших. Нельзя отрицать тех фактов, на которые указывает Спенсер: весь вопрос заключается в том, помогает ли его теория проникнуть в «сущность» игры, или же она касается лишь поверхности изучаемого явления. Если мы долго сидим в одном и том же положении, мы чувствуем потребность движения: скопившаяся в нас энергия ищет своего выхода, мы совершаем движения без всякой цели только ради самих движений. Таким образом, бесспорно то, что некоторые игры покоятся на том «разряде» скопившейся энергии, о котором говорит Спенсер. Но разве игры всегда возникают в таких условиях? Не только дети, но и взрослые часто играют не за счет неизрасходованной энергии, а за счет «основной» жизненной энергии, и это лучше всего показывает, что движущей силой в играх является вовсе не потребность истратить лишнюю энергию (что имеет часто место лишь в начале игры), а какой-то иной фактор. Сколько случаев можно найти в жизни, когда у человека решительно нет никакой «лишней» энергии, ибо у него не хватает энергии на самую необходимую деятельность, но игра его влечет к себе. Не должны ли мы вместе с тем сказать порой как раз обратное тому, что говорит Спенсер, что игра является источником сил, а не растратой их? Конечно, процесс игры связан с тратой энергии, но не является ли игра в то же время возбудителем и источником новой психофизической энергии? Мы увидим дальше, что этот момент лег в основу другой теории игры («теории отдыха»). |
| В Пушкине проявилось русское чудо, синтез греческого эстетике-религиозного гения с христианским русским гением. Историзм Западный историзм. История — самая увлекательная наука, это знает каждый со школьной скамьи. В исторической перспективе личность как бы освобождается от всего человеческого, обыденного, прозаического, становится героем, сверхчеловеком, полубогом и богом. Отсюда — культ героев во все времена и у всех народов. Поэт ищет в истории вечное, сверхвременное, идеальное и возвышенное, чего он не находит в современной ему жизни. Все великие поэты отдали дань историзму, в большей или меньшей степени. Поэмы Гомера посвящены историческим событиям и вызвали интерес к истории в Европе. «Героям и героическому в истории» посвятил Карлейль интересную книгу . Великие современники и предшественники Пушкина посвятили истории значительную часть своего творчества. В своих хрониках воспроизвел Шекспир почти всю историю Англии. Художественное воспроизведение истории занимает почти все творчество Шиллера. Вольтер пишет «Историю Карла XII» и «Генриаду», Херасков — «Россияду». В классицизме 16 и 17 веков, у Торквато Тассо, Камоэнса, Альфиери и др. художественно воспроизведены национальные исторические герои. Все трагедии Шиллера посвящены историческим лицам и событиям и служат подтверждением его философии истории. Метафизическое обоснование находит историзм в «религии гениев» в Германии, у Гердера, Лессинга, Гете и Шиллера. Гердер вел себя как гений, Гете и Шиллер — не меньше. Лессинг признался, что он не считает себя гением, но Гете высказался за гениальность Лессинга. В основе этой «религии» лежит гуманистическое самоутверждение и самовозвеличение человека, с переходом его в божественность. «Ното homini deus», человек человеку бог — такова заповедь гуманизма. Шиллер ставил задачей своего историзма «художественное изображение истории». Историография есть искусство, и Шиллер глубоко чувствовал это. В хрониках Шекспира пленяла Шиллера тема судьбы, проблема необходимости и случая и их взаимодействие. |
| Именно это мы назвали в заглавии нашей статьи «христианизацией» поэтической лексики, сознательно прибегая к кавычкам постольку, поскольку желательно было отметить языковую, не мировоззренческую природу феномена. Серьезная христианская тенденция, христианизация без всяких кавычек переводимого текста осуществляется, скажем, у Жуковского в его переводах из Шиллера совсем иными методами, обычно обходясь без внешних изменений в словаре. В этой связи заметим, что именно в сугубо индивидуальном языке русского поэта происходит максимальное для России приближение к тому немецкому феномену, о котором мы говорили; но это была неповторимая личная манера, не язык целой культуры. В чем стратегия Жуковского? Примером может служить «Жалоба Цереры». Оригинал был создан Шиллером в 1796 г.; Жуковский перевел стихотворение в 1831 г. Перевод очень точен в ритмическом и вербальном отношении. Тем более интересно, какими минимальными средствами Жуковский сделал из исторически-объективирующего стихотворения – глубоко субъективное, из языческого – христианское. Контекст, в котором оригинал и перевод трактуют тему, глубоко различен. Немецкий оригинал принадлежит тому самому Шиллеру, который написал стихотворение «Боги Греции», оплакивавшее гибель античной политеистической Naturreligion, в результате чего нам досталась «обезбоженная природа» («Die entgötterte Natur») 310 . Это характерный для Веймарской классики культ античного язычества как силы, одушевлявшей жизнь природы во всех ее проявлениях. Разумеется, этого стихотворения Жуковский не переводил; для его христианских убеждений похвалы язычеству и укоризны монотеизму были неприемлемы. Но для Шиллера оно характерно, и его «Klage der Ceres» зависима от этого мировоззрения. Поэтому у немецкого оригинала, строго говоря, не одна, а две темы: общая, доминирующая, более абстрактная, – греческая мифология как целостное миропонимание; и частная, служащая для первой конкретизирующим примером, – образ богини растительности как матери, скорбящей о своей дочери. Некоторые из лучших строк Шиллера не имеют к Церере как таковой никакого отношения; они рисуют общее языческое понимание жизни природы. Приход весны описывается так: |
|
|
