| Однако, нет у меня иконки. Где тут ей взяться? И в казарме ни у кого нет. А больше-то ничего эти бесы рыжие и не боятся. - Ну, блин, загнула, горячка ты моя белая! Ври да не завирайся, а-то перетяну промеж моргалок вот этим вот! - Не «т-трож» мамку... - язык хозяина барака уже заплетался, - мамку не «т-т-трож»! - Ходили тута всякие, блатные да лихие. Ржали надо мной, за дуру принимали. И где они? Сгинули!.. Костей и тех не нашли... - Да почем ты знаешь. Молчала бы уж. Может в Хабаровск подались, может ментов надыбали. Кто их здесь искал-то. Ушли и все... Не наливай ей больше... Старая, завязывай про своих чертей и так тошно. - Вот вернется мой сын из дальнего плаванья, заберет меня к себе в теплую квартиру с ванной. А вас пусть здесь черти жрут! Уеду во Владик... - Ага... Пятый год уж уезжаешь... Послышался звон упавшей бутылки, какой-то непонятный шум. - Что бражку выжрали уже? Опять гнать самогон не из чего. Третий раз уж ставлю... - Да муть одна осталась. Черпани в бидоне... Какое-то время еще прислушиваюсь к этому странному пьяному разговору. Он мне чем-то напоминает пионерский лагерь, рассказы трагическим шепотом у костра про «черную-черную комнату» и другие детские страшилки. Улыбаюсь, успеваю подумать: «надо бы не забыть рассказать ребятам про чертей Ниарского болота». Пьяные голоса и вялая ругань отдаляются, проваливаюсь в вязкий кисель сна. - Рота, подъем, - приглушенный, но властный шепот Василия не сразу будит меня. Несколько мгновений не могу понять, где я. Жесткие доски, вместо кровати, замкнутость и темнота комнаты, спертый воздух, насыщенный характерными запахами наспех сброшенной обуви и дыханием спящих мужиков, навевают воспоминания гауптвахты. - Продирай глаза, тоже спать хочу. Пост, короче, сдал. «Папка» с каким-то пришлым хмырем подрался, но сейчас все в норме - вырубились оба. Тиха украинская ночь, как сказал классик, но ты все ж таки не спи, всяко может быть. Мне досталась «собачья смена». Так в училище мы, курсанты, окрестили в карауле время с четырех до шести утра. Сажусь поближе к стене, долго кручу рюкзак в поисках более мягкого бока, но везде натыкаюсь на железки. Фосфорные стрелки командирских часов показывает без пяти минут четыре: «Вот же жук! И здесь наколол, разбудил раньше срока!» |
| Витька быстренько освоил простейшие мелодии. И пошло-поехало! Жизнь хоть и была крайне тяжёлая, но и в то время случались у людей праздники. Да и требовалась народу хоть какая-то отдушина. Жили в филейских деревнях все очень бедно. Патефона ни у кого не было. Радио, появившееся здесь только летом 1941-го года, существовало лишь в виде огромного рупора, висевшего на столбе. Дважды в день из этого ретранслятора доносился раскатистый голос диктора, читавшего сводки Совинформбюро. Но люди хотели и музыки для души. Вот и стали звать Витьку и туда, и сюда – играть на гармошке. Мама неохотно отпускала сына. Приходили люди. Подолгу просили, уговаривали. Как откажешь? И со словами: «Смотрите, не наливайте ему, он ещё ребёнок!», – мама сдавалась. Однако мамин запрет регулярно нарушался. Витька неумело наигрывал плясовую. Раздухарившиеся женщины, вытанцовывая, распевали частушки: «Игрок устал, материться стал. Принесите молока, молока варёного. Напоите игрока, игрока ядрёного!» – и тут же подносили Витьке стаканчик мутной бражки. Витёк иногда и делал пару глотков, чтобы жажду утолить. А однажды на такой вечёрке подавали какую-то рубинового цвета жидкость, с виду словно сироп. «Вкусная, наверное!», – кумекал Витька и, наигрывая, всё ждал, когда же и ему дадут попробовать. Наконец одна из женщин пропела традиционную частушку и Витьке подали стаканчик с красивой жидкостью. – Пей, только не нюхай и даже не дыши! – предупредили его. Но Витёк украдкой всё же вдохнул. Его чуть не вырвало, такой тухлятиной пахла эта жидкость! Пить ему уже не хотелось. Как потом выяснилось, это был спирт из бактериологического института. Говорят, им там промывали трупики грызунов после экспериментов. Потом требовалось спирт этот утилизировать. Но спрос рождал предложение. Жидкость сливали и по-тихому недорого продавали. Народ пил – и, вроде, никто не умер. Меж тем, эвакуированные из разных городов на Филейку люди начали потихоньку обживаться. Никто не хотел повторения первой военной голодной зимы, поэтому, где только возможно, стали сажать картофель. Вся просёлочная дорога, называвшаяся Филейским шоссе, превратилось в один сплошной огород. Лишь по самому краю тянулась узкая колея для проезда транспорта в Киров. |
| 303–305), ни реминисценции «Истории Русов» в поэме М. А. Максимовича «Богдан Хмельницкий» (М., 1833), ни описания Сечи и характеристики запорожцев в романах Булгарина («Дмитрий Самозванец» и «Мазепа») – не дают права исследователю говорить о каком-либо значении их для работы Гоголя над «Тарасом Бульбой». Лишь в одном случае можно говорить о возможности отражения в повести Гоголя образов и настроений оригинала; это – «Украинские мелодии» Н. А. Маркевича (М., 1831). «Мелодии» Маркевича основаны на довольно тщательном изучении фольклорных и исторических источников, на непосредственном любовании красотами Украины. Это восторженное любование создало книге Маркевича некоторый успех; оно, повидимому, привлекло к себе внимание и Гоголя. Так, можно предполагать, что на гоголевском описании степи (глава II) отразились следы чтения «Украинских мелодий», где степу уделено особенное внимание. В предисловии Маркевич замечает: «наши травы удивляют европейца; Шерер с восторгом говорит следующее: вся равнина изобилует всякого рода огородными растениями: душистые цветы, которые с величайшим тщанием обрабатывают европейцы, там растут сами по полям, и травы такой высоты, что человек на коне легко в них укрывается» (стр. 34, т. I) (Ник. Маркевич, «Украинские мелодии», М., 1831, стр. VII–VIII). Среди «мелодий» Маркевич посвящает одну специально изображению «степа» (Маркевич особенно настаивает на таком написании этого слова), давая в ней целый комплекс поэтических образов, частично соответствующих и образам Гоголя (заметим, что до 1835 г. в степной части Украины сам Гоголь не бывал): Степ широкий, степ обширный! С первым голосом весны По тебе Украйны мирной Гордо скачут табуны; и т. д. (Маркевич, там же, стр. 46–47) В специальном комментарии к этому стихотворению Маркевич еще раз упоминает это «бесконечное пространство зелени, произведенной рукою природы украинской для украинских табунов», «эти необозримые луга, где, кажется, никогда не оставляла следов нога человеческая». Из других стихотворений Маркевича мог обратить на себя внимание Гоголя переложенный в стихи рассказ «Истории Русов» о сожжении Наливайка в медном быке, с развернутой картиной пестрой толпы, смотрящей на ужасную казнь, как на интересное зрелище: Ребячески буйно народ хохотал И шапками каждый огонь раздувал. |
| Получив разрешение от Преосвященного Амфилохия, в комнату вбежал Чудинов, взволнованный до крайности и, рыдая, бросился на колени к моим ногам. Получив благословение от меня и епископа Амфилохия, он просил нас обоих молиться об упокоении души его десятилетней дочери, скоропостижно скончавшейся в Туруханске. После рождественской всенощной и Литургии, которую я служил совместно с Красноярским епископом Амфилохием, мне подали пароконный фаэтон из ГПУ, и с Чудиновым я отправился на вокзал. На полдороге вдруг нас остановил молодой милиционер, вскочил на подножку и стал обнимать и целовать меня. Это был тот самый милиционер, который вез меня из Туруханска в станок Плахино, за 230 верст к северу от Полярного круга. На вокзале меня уже ждала большая толпа народа, пришедшая проводить меня. В Ташкент я возвращался через город Черкассы Киевской области, где жили мои родители и старший брат Владимир. Из Красноярска я довольно благополучно доехал до Черкасс. Я ехал вместе с Чудиновым, и в Омске мне надо было дать телеграмму в Черкассы. Остановка была короткая, а телеграф помещался на верхнем этаже, и я не успел сбежать вниз, как поезд тронулся дальше. Чудинов, по моей телеграмме, оставил мои вещи на следующей станции, где я и получил их, но со своим добрым спутником, ехавшим в Архангельскую область, я больше не встречался. Трогательна была встреча моих престарелых родителей с сыном — профессором хирургии, ставшим епископом. С любовью целовали они руку своего сына, со слезами слушали панихиду, которую я служил над могилой умершей сестры моей Ольги. Из Черкасс я наконец вернулся в Ташкент. Это было в конце января 1926 года. В Ташкенте я остановился в квартире, в которой жила София Сергеевна Белецкая с моими детьми, которых она питала и воспитывала, и обучала в школах во время моей ссылки. Первыми пришедшими ко мне с поздравлениями были четыре главных члена баптистской общины. Они держались явно смущенно, а для меня была непонятна цель их визита. Позже я узнал, что они получили телеграмму от ленинградского баптистского пресвитера Шилова, в которой он поручал им приветствовать меня как нового брата баптистов. Пришлось, конечно, разочаровать их в этом через некоего Наливайко, прежде усердного прихожанина кафедрального собора, перешедшего потом в баптистскую общину. |
| Местные смотрят – какой мотоцикл! какой Ярославль! – но точно, видят мотоцикл. Отец Павел любил пошутить – вот мы с Володькой из Ярославля приехали! Тут метров тридцать, а все были поражены – надо же, отец Павел на мотоцикле! Ну, наливай! Дальше не помню. Помню, что мотоцикл остался у Овчинниковых, а мы с отцом Павлом пошли обратно обнявшись, веселыми ногами, в сторожку». Принять схиму – тут уж не до шуток. Схимническое облачение – знак высокой духовности, а батюшка избегал всего внешнего. Наоборот, всячески чудачил и хулиганствовал. Так что на мотоцикле влететь к Овчинниковым – это да, это в духе о. Павла. Он даже гроб себе заказал – веселый такой гроб получился, «как игрушечка». В этом гробу потом банки с вареньем перевозили, когда батюшка переезжал в Тутаев. Гроб и смертное облачение батюшка приготовил для себя еще в Верхне-Никульском – позаботился, чтобы в случае необходимости не обременять близких хлопотами. «Смертное свое облачение отец Павел заказал в 1980-м году, – вспоминает его духовная дочь. – У монахов погребальное одеяние особенное: наличник – лицо покрывать, поручи, епитрахиль... Сделала ему в первый раз наличник маленький – не угодила. – Это, – говорит, – только нос покрыть. Пришлось переделывать». А гроб изготовил для батюшки один хороший мастер – там же, в Верхне-Никульском. Делал не торопясь, от души – «не полгода, что ли» – и гроб получился на заглядение, из древесины самого высокого качества, украшенный со вкусом резьбой, – богатый, уютный гроб – «лежи не хочу». И все понимали, что батюшка не просто уезжает из Верхне-Никульского – он уезжает умирать. – Вот так и живу, так и юродствую, – говорил отец Павел духовным чадам незадолго до отъезда. – А уж теперь и конец приближается. Надёжа есть: Толя могилу выкопает, отец Евстафий крест поставит. Одеть всё есть во что... «Пора искать гавань, – рассказывает батюшкин духовный сын. – А для нас, которые ездили к о. Павлу десятилетиями, это было удивительно, что он собирается уехать. Никто не верил. Он мне говорит: |
| Алиса взяла ведро и вышла из мельницы. Колодец она увидела сразу, он был шагах в двадцати, под большой липой. Над колодцем была двускатная крыша, под ней отполированное руками бревно с намотанной на него цепью. Алиса прикрепила ведро к цепи, и бревно принялось крутиться, позвякивая. Потом ведро плеснуло, ударившись о воду. Только сейчас Алиса поняла, как здесь тихо и ласково. Только и звуков, что монотонное жужжание стрекоз, кузнечиков, мух и других насекомых да отдаленное поскрипывание мельничного колеса. Как будто Алиса попала в сказочный, давно ушедший древний мир, в котором никто и не подозревает, что где-то есть флаеры, космические корабли, роботы и марсиане. Алиса принялась тянуть ведро из колодца. Железная рукоять поворачивалась с трудом, ведро было тяжелым, и Алиса представила себе, как ведро появится сейчас над срубом колодца, а в нем медленно плавает щука, которая спросит: — Чего тебе надобно, старче? Она так поверила своей выдумке, что брала ведро осторожно, как бы щука ее не укусила. Никакой щуки, конечно, в ведре не было, но вода в ведре оказалась газированной, она бурлила от пузырьков, что поднимались к поверхности. Алисе даже почудилось, что нести это ведро было очень легко — вода все время стремилась наверх. Когда она вернулась с ведром, в мельнице работа шла полным ходом. Жарко и весело трещали дрова в плите, шкворчала на сковородке рыба, закипала в кастрюле картошка, кузнец взбивал мутовкой клубничный мусс, Пашка резал хлеб. Он отколупнул кусок корки и сказал: — Лучше, чем пирожное. — Еще бы, — согласился кузнец Семен, — я сам муку мелю и хлеб пеку. Ко мне за хлебом из Австралии прилетают. И тут он побледнел, даже пошатнулся от ужаса. — Соус! — закричал он. — Соус перестоялся! Он схватил с плиты кастрюльку и принялся бегать с ней по комнате, чтобы остудить. — А почему у вас вода газированная? — спросила Алиса. — Это не вода! Это нарзан, лучший в мире нарзан. Наливай в чайник, ставь на плиту, потом бери скатерть и приборы в буфете и быстренько накрывай на стол. Поняла, Алиса-киса? |
| И прочитал я в ней: «Бывали хуже времена, Но не было подлей». (4, 187) В «Современниках» представлен целый свод «новейших господ». Это буржуа, капиталисты, ростовщики-банкиры, коррумпированная государственная администрация с армией жадных чиновников, сословие так называемых благородных, продавших честь и совесть ради преступной наживы: Грош у новейших господ Выше стыда и закона; Нынче тоскует лишь тот, Кто не украл миллиона. (4, 241) Все они видят свой идеал не в России, а в «американской мечте» о быстром обогащении: Бредит Америкой Русь, К ней тяготея сердечно… Шуйско-Ивановский гусь — Американец?.. Конечно! Что ни попало – тащат, «Наш идеал, – говорят, – Заатлантический брат: Бог его – тоже ведь доллар!..» (4, 241) Поклоняясь золотому тельцу: «идеал их – телец золотой» (2, 236), – истинного Бога они чтут только ханжески. Так, « миллионщик-мукомол» , привыкший умасливать остатки нечистой совести псевдорелигиозным благочестием, подобные советы раздаёт также своим преступным собратьям: Чтобы совесть успокоить, Поговей-ка ты постом, Да советую устроить Богадельный дом. Перед ризницей святою В ночь лампадки зажигай, Да получше, без отстою, Масло наливай! (4, 242–243) В сатирической поэме изобличена целая галерея таких лихоимцев. Среди них – персонаж с весьма характерной фамилией – Савва Антихристов. Его сообщник, такой же пособник антихриста – садист-мироед, «купчина толстопузый» с фамилией, не менее говорящей: Подошёл и Фёдор Шкурин. «Прочь! Не подходи! Вместо сердца грош фальшивый У тебя в груди! Ты ребёнком драл щетину Из живых свиней, А теперь ты тянешь жилы Из живых людей!» (4, 243) Ещё один из когорты «денежных мешков» беззастенчиво бахвалится: Уж лучше бить, чем битым быть, Уж лучше есть арбузы, чем солому… Сознал ты эту аксиому? Так, стало, не о чем тужить! (4, 247) Эти алчные, прожорливые вурдалаки, сосущие народную кровь, заглатывающие в свои адские утробы достояние и богатства России, не насытятся никогда, у них «иные аппетиты»: И то уж хорошо, что выиграл ты бой… |
| Между тем в 1597 году настало время посылать в Варшаву депутатов на сейм вальный или главный; а их всегда посылаемо четырех от воеводств, трех от уряду гетманского и войска, а пять от городов знатнейших и поспольства. В числе войсковых депутатов досталось быть полковнику Лободе, судье полковому Федору Мазепе и сотнику киевскому Якову Кизиму. Они со всеми другими депутатами туда и выправлены. Но и сам гетман восхотел с ними ехать, не столько для сейма, как ради принесения королю своему усерднейшего почтения и повиновения, о котором он всегда помышлял. По проезде гетмана и депутатов в Варшаву, в первую ночь взяты они на квартирах под караул и повержены тогда же в подземную темницу. А после двух дней без всяких спросов и суждений, вывели гетмана и с ним Лободу, Мазепу и Кизима, на площадь и объявив им вину гонителей на веру Христову, посадили живых в медного быка, и жгли быка того малым огнем нисколько часов, пока вопль и стон страдальцев был слышен, а наконец тела замученных в том быку сожжены в пепел. Сие жестокое и бесчеловечное варварство выдумано римским духовенством по правилам и мастерству их священной инквизиции, а произвели его в такое бесстыдное действие вельможи польские, владевшие, вместе с примасом, всем королевством; ибо надобно знать, что власть королевская с 1572 года, то есть, со времени первого избирательного короля Хенрика Валезы, вызванного в Польшу из Франции, и от своевольства поляков, опять во Францию воротившегося, была весьма ослаблена; а от другого короля Сигизмунда, посвятившего себя из малолетства в сан духовный и из кляштора в короли призванного, и совсем власть оная упала, а присвоили ее себе вельможи или магнаты королевства и духовенство римское, державшие короля за одну проформу. Самые сеймы народные не что иное были, как твари магнатов и духовенства, подобранные ими и их партиями из, так называемой, убогой или чиншевой шляхты и факторов их городских, кои чрез все время сеймов одевались и содержались на коште вельмож и кляштеров. Историки польские, Вагнер и другие, сколько ни увеличивали вин казацких и сколько не прикрывали самовластных посягательств вельмож и духовенства римского на землю Русскую, пишут, однако, что: «Миссия духовенства римского, замыслив произвести в русской религии реформу, для единства со своей, слишком поспешила совершить ее так нагло и так отважно в народе грубом и всегда воинствующем; а министерство правительственное, стремясь на староства и маентки урядников русских, и того больше ошибок наделало. Оно, давши амнистию первому ватажце казацкому Наливайко, и его сообщникам, в торжественных с ними трактатах, клятвами утвержденных, а духовенством не право разрешенных, наконец, забравши, фортельно, на сейме национальном, всеми народами за святость чтимом, потратило их самым варварским образом, против чести, совести и всех прав народных, и вместо того, чтобы врачевать болезнь народную, больше ее язвы растравило». |
| Отец Борис оживился: — У меня всё, что надо, с собой. — Посмотрим, — остановил его отец Николай. — Чаю наливайте. Чай пили с сушками, мёдом и вареньем. Я сидел рядом с отцом Николаем, между нами было расстояние в локоть, и я всё думал: о чём спросить? Когда ещё так близко буду находиться со старцем? И не знал, что спросить. Ведь если спрашивать, то самое важное. А что — важное? Тут все мои мирские тяготящие заботы кажутся такими далёкими, мелочными, о них и спрашивать-то стыдно. Да и не хотелось нарушать тихое очарование чаепития из огромных кружек в Ксилургу. И потом — я ведь, если рот открою, обязательно глупость ляпну. После того как попили, поднялись из-за стола, прочитали молитвы, отец Николай надел скуфейку и повернулся к нам: — Вы Володе помогите и готовьтесь, — благословил нас, потом — отца Бориса с Серёгой. Когда мы убирали со стола, отец Борис спросил: — Вы же, кажется, в Иверском причащались? — Причащались, — согласились мы. — А не слишком ли часто? — Господь ведёт, так чего же отказываться? — ответил Алексей Иванович, а я подумал, что теперь, наверное, у нас счастливые лица и пусть теперь им будет немного завидно, а то тоже мне, герои: подумаешь, ночью сквозь лес прошли, тут идти-то… два шага… и добавил: — Мы и в Пантелеймоне причащались. И в Кутлумуше. Алексей Иванович неодобрительно посмотрел на меня. — Ну-ну, — сказал отец Борис, Серёгу-то он, видимо, держал в строгости. — Здесь, на Афоне, всё по-другому, — неожиданно помог мне Володя. — Тут, как в армии — день за три, — и я с благодарностью улыбнулся ему: свой человек, служивый. А Володя, пресекая дальнейшие разговоры, подвёл черту: — Ну что, по кельям, мне ещё правило читать… Мы пошли в отведённую комнатку, а Алексей Иванович задержался. — А он куда? — полюбопытствовал отец Борис. Его детской непосредственности и любознательности стоило позавидовать. — Да так… Любит перед сном один побыть… — А-а, — протянул отец Борис и мне показалось, это прозвучало понимающе и уважительно. — А я подумал, уж не курить ли бегает? |
| А нам с тобою, Хэмп, пора ехать. Я устал от зеленой черепицы. Эй, лейте полней! – И он швырнул бочонок на сиденье. – Эй, лейте полней, наливайте полней! – И он швырнул жестянку. Сзывайте людей и седлайте коней! А парнокопытных да сгложет тоска Без горного, без моего молока! Песня эта замерла вдали вместе с Дэлроем и мотором. Путники были вне преследования, когда решили отдохнуть. Здесь еще текла прекрасная река; и Патрик попросил остановиться у пышного папоротника, нарядных берез и сверкающей воды. – Я одного не понял, – сказал Хэмфри Пэмп. – Почему он так испугался химика? Какой яд он подмешивает? – Н2О, – ответил капитан. – Я больше люблю его без молока. И он наклонился к реке, как наклонялся на рассвете. Глава 20 ТУРОК И ФУТУРИСТЫ Мистер Адриан Крук был преуспевающим аптекарем, и аптека его находилась в фешенебельном квартале, но лицо выражало больше того, чего ожидают от преуспевающего аптекаря. Лицо было странное, не по возрасту древнее, похожее на пергамент, и при всем этом умное, тонкое, решительное. Умной была и речь, когда он нарушал молчание, ибо он много повидал и много мог порассказать о странных и даже страшных секретах своего ремесла, так что собеседник видел, как курятся восточные зелья, и узнавал состав ядов, которые приготовляли аптекари Возрождения. Нечего и говорить, что сам он пользовался прекрасной репутацией, иначе к его услугам не прибегали бы такие почтенные и знатные семьи; но ему нравилось погружаться мыслью в те дни и страны, где фармакопея граничит с магией, если не с преступлением. Поэтому случалось, что люди, убежденные в его невинности и пользе, уходили от него в туман и тьму, наслушавшись рассказов о гашише и отравленных розах, и никак не могли побороть ощущения, что алые и желтые шары, мерцающие в окнах аптеки, наполнены кровью и серой, а в ней самой пахнет колдовством. Без сомнения, ради таких бесед и зашел к нему мистер Гиббс, если не считать скляночки подкрепляющего снадобья. Ливсон увидел друга в окно, а тот немало удивился, даже растерялся, когда темноволосый секретарь вошел и тоже спросил скляночку, хотя он и впрямь глядел устало и нуждался в подкреплении. – Вас не было в городе? – спросил Ливсон. – Да, нам не везет. Опять то же самое, ушли. Полиция не решилась схватить их. Даже старик Мидоус испугался, что это незаконно. Надоело, честное слово! Куда вы идете? |
|
|
