| Монастырская библиотека насчитывала до 1350 томов. В начале XX века в пустыни был организован проповеднический кружок, куда входило более 30 монахов. Одни из них писали статьи, которые обитель издавала в виде брошюр. Другие проводили беседы с народом. Поучения читались в храме за литургией. Кроме того, были организованы внебогослужебные чтения в монастырской гостинице, в трапезной, а в теплое время года и на монастырском дворе. В каждом номере гостиницы было Евангелие, Молитвослов и книги духовно-нравственного содержания. Всем желающим в благословение от обители раздавались бесплатно книжечки, листки, хромолитографированные образки. С 1890 года при пустыни действовал Дом трудолюбия для обучения крестьянских детей ремеслу. К 1916 году в нем насчитывалось до 40 подростков. Обучали всех монахи. Разрешалось выбрать себе занятие по душе: столярное, слесарное, иконописное, портняжное, сапожное. Обычно назначался монах-воспитатель, который жил вместе с мальчиками, водил их по праздникам и воскресным дням в храм. По окончании выдавалось свидетельство об обучении, успехах и способностях. Подписанное игуменом и старшей братией обители, оно давало мальчику возможность работать, а при желании он мог поступить в число братии обители. Братская больница была рассчитана и на приходящих богомольцев. Из тридцати коек пятнадцать занимали немощные и престарелые схимники и монахи. При больнице постоянно находился фельдшер, а врача, когда надо было, вызывали из Глухова. Обитель платила ему годовое жалование. В странноприимной, куда стекались бедные жители из окрестных селений, а также странствующие богомольцы, в течение года останавливалось до 32 тысяч человек. Безвозмездно им полагались трехдневная монастырская трапеза, лекарство, одежда и обувь по возможности. С 1915 года был устроен небольшой санаторий для раненых и детей погибших. Тогда обитель отправила на фронт несколько иеромонахов, переводились средства для строительства и оборудования госпиталей и лазаретов. В Красный Крест из Глинской пустыни приходили деньги, книги для раненых и военнопленных, оказывалась помощь и семьям призванных на фронт. |
| Юный подвижник жил в пустыне под кровом Вышняго, так что родители не знали, где он находится. Наконец, кто-то из богомольцев открыл тихое пристанище его. И вот приехала в пустынь сердобольная мать с младшим сыном и приказчиком. Она с угрозой требовала от строителя выдать ей Максима, им будто бы обольщенного. Укрывать малолетнего послушника было опасно и невозможно, потому что срок годового паспорта, взятого им из магистрата, уже давно истек. Максим немедленно представлен к своей матери. Увидя его бледного, изнуренного, в грубом (мухояровом) подряснике и с длинными (белокурыми) волосами, она сжала любимого сына в своих объятиях, крича: «умру, но не разстанусь с моим ангелом» и упала на землю без чувств. Опомнившись, повела его в монастырскую гостиницу, одела в мирское платье и спешила уехать с ним. Тот ни мало не противился и, по-видимому, рад был возвратиться на родину, только предлагал матери отслужить перед отъездом молебен, и дать ему возможность проститься с братией. Она согласилась на это, но после молебна долго, долго ждала его, а он все не являлся! Строитель, к которому она в другой раз обратилась с вопросом о сыне, скромно отвечал: «я тебе возвратил сына, теперь же его нет в обители, хотя делай обыск». Бедная мать! Она изменилась в лице и, вообразив, что Максим предался бегству, со слезами просила догнать его, причем уверяла клятвой, что не возьмет его отсюда, лишь бы только он возвратился и оставил ей одно утешение, хотя изредка слышать о нем или посещать его. Вечером он был найден в ближайшем лесу, по указанию одного проезжего. Обрадованная мать, не делая никакого упрека, тотчас же, в силу своей клятвы, возвратила ему послушническое одеяние и уже в спокойном, к удивлению даже веселом состоянии духа, рассказала (в гостинице) настоятелю следующее замечательное приключение с нею на дороге в пустынь: «Вчера при самом въезде на монастырскую землю лошади наши, говорила она, неизвестно чего испугались; бросившись стремглав, оне опрокинули тарантас и, несмотря на то, продолжали бежать, а я, несчастная, одна оставалась в тарантасе! Признавая эту беду за гнев Божий, потому что ехала сюда единственно за тем чтобы, взять Максима, я усердно молила Бога и Пресв. Матерь Божию спасти меня от внезапной смерти, и как скоро дала мысленно обещание не увозить отсюда моего сына, в туж минуту лошади остановлены были неведомою силой. Я не получила ни малейших знаков ушиба, прочие мои спутники также сохранены Богом. Но, приехав сюда, я забыла про все случившееся со мной на дороге, и решилась во что бы ни стало взять сына, а когда Максим скрылся от меня и не возвращался до вечера, продолжала мать, истомилась я до истощения сил, зато познала свой грех и, чтобы снова увидеть моего дорогого сына, произнесла клятву, от которой не смею отрекаться. Так уж верно Господу угодно»! Мирно и с любовью она оставила св. обитель и сына послушника, дав слово склонить, по возможности, и отца в его пользу. |
| Дежурил какой-то трудник, сказал сразу: – Простите, мест нет. Посмотрел на них внимательно, смягчился и сказал еще: – Впрочем, у нас есть два места свободных, но поселить на них не могу – на них бронь – зарезервированы для священника с братом. Вы оставьте вещи здесь, сходите на трапезу, потом на вечернюю службу, а после службы зайдите к нам снова. Подойдет отец гостинник, может, что-то придумает. Подумалось: наверное, бронь для кого-нибудь почтенного протоиерея. Сходили на трапезу, потом на службу, помолились. Вернулись в гостиницу, нашли отца гостинника. Пожилой, седой инок внимательно посмотрел на дорожную одежду молодого батюшки, на плащ, на подрясник, в котором ходят многие духовные лица – от послушника до архиерея, и спросил: – Вы кто? – Священник. – А это кто с вами? – Мой брат. – Вот вас-то мы и ждем! Проходите, вот вам два места! Гостиница Троице-Сергиевой лавры Чудесно устроились, переночевали. Утром сходили к преподобному Сергию – и всё было, как мечталось. Причастились. Душа – радостью до краев! Брат сияет весь. Только батюшку беспокоил помысл – заняли чужое, им не предназначенное место. Но никто больше, никакой маститый протоиерей не приехал, никто не претендовал на бронь в монастырской гостинице, их никуда не выставили, и они прожили в этой чудесной келье до отъезда. Перед отъездом пошли поблагодарить отца гостинника. Батюшка не удержался, спросил: – Отец, простите, вы нас поселили на места священника с братом, которые должны были приехать. А кто это? А тот загадочно улыбнулся: – Так это вы и есть! – Да как же о нас узнали?! Здесь хозяин – сам преподобный Сергий Радонежский: он и управил! Устроил так, что кому-то из отцов Лавры Господь открыл о вашем приезде… – Здесь хозяин – сам преподобный Сергий Радонежский: он и управил! Устроил так, что кому-то из отцов Лавры Господь открыл о вашем приезде. Мне и передали: приедут двое, священник с братом. Я говорю: а как же я узнаю, они это или нет? А мне говорят: спросишь – да и узнаешь. Вы и приехали! И это было умилительным до слез чудом Божиим, посланным для утверждения веры молодого священника и его новоначального брата. |
| В нескольких шагах от трапезы, у самых ворот монастырских, смежных с трапезой, построена так называемая мной Авраамова куща в виде красивого домика, разделенного на две половины. В одной из них я поместил большое изображение двух Св. великомучеников Феодоров, выпукло изваянных в красном шифре, и большую кадку с днепровской водой для богомольцев, а в другом – столы с скамьями для нищих, питающихся остатками братской трапезы. К этому доброму делу побудило меня вот что. Так как я часто ходил по монастырю запросто для наблюдения за постройками, то, случалось, богомольцы спрашивали меня: где бы им напиться воды. Я указывал им колодезь монастырский. Но в нем вода солоновата. Посему я придумал Авраамову кущу и поставил в ней воду для питья, в которую в жаркое лето влагали лед. А столование нищих в этой куще учреждено было мной в избежание шума их, нечистоты от них и стеснения братской кухни, в которой они столовались прежде. Смежно с этой кущей и на одной лиши с ней построен дровник для братской кухни; а супротив его, над погребом выведена железная крыша, окрашенная медянкой; подле погреба же складена печь под навесом для нагревания в ней воды, надобной для паренья кадок и бочек. В монастыре не было особой квасоварни и хорошего погреба с удобным ледником. Я построил то и другое среди сада, что между гостиницей и домом для рабочих, далеко от этих зданий. Квасоварня взгромождена из брусьев на каменном фундаменте в виде дома с окнами, так что вода из бака с высокого подъезда по желобу льется в особые чаны, а из них по желобу в квасоварный котел, вмазанный в печь, из котла же – в большой заторный чан. Там же, в другом отделении, помещен ледник, облицованный внутри – кирпичными стенами. В нем пол настлан деревянный, а в полу, у восточной стены, углублен чан для стока в него воды от тающего льда; вода же эта вытягивается насосом, к которому водокачальная ручка приделана снаружи квасоварни. Супротив этого хозяйственного здания поставлен дровник на каменных столбах, равный ему длиной, шириной и высотой, красивой наружности, с окнами. |
| Наверху каменных ступеней, по которым мы сошли к пещерам, меня ожидала монастырская одноколка, и тот же приветливый инок С.., заботившийся о моем успокоении в гостинице, сопутствовал мне по лесам; все тропинки их были ему знакомы, по давнему пребыванию в пустыне. Мы въехали в густой лес, окружающий обитель, такою узкою песчаною дорогою, что едва могла пробираться по ней сильная и привычная лошадь, промежду огромных дерев, или обгоревших пней, при частых подъемах и спусках в малые овраги, покрытые вековою тенью глухого бора. «Вот достойное жилище отшельников», сказал я своему спутнику, и он отвечал: «гнезда остались, но отлетели райские наши птицы; вы увидите сломанные их кельи, где уже никто более не живет. По грехам нашим, Господь лишил нас сих великих подвижников, к которым стекались отовсюду за духовным советом». «Кто же был последний пустынник?», спросил я,– «иеродьякон Александр, скончавшийся весьма недавно», сказал мне в ответ С.., «и после него уже никто не получал благословения на пустынное житие, хотя были желающие. Вот и тот холмик, где стояла его келья, которой нет теперь и следа». – «Где же были кельи Марка и Серафима?», спросил я опять инока.– «Марк не имел нигде постоянной кельи», отвечал он, «памятуя слова Господни: лисы язвины имутъ и птицы небесныя гнезда, Сын же человеческий не имать где главы подклонити ( Матф. 8:20 ). Он скитался до глубокой старости по всему лесу, беспрестанно изменяя свое жилище, доколе от дряхлости не укрылся в обитель; а у отца Серафима были две кельи в разных местах, одна за пять верст, другая за две от пустыни, потому, что он два раза уединялся, на расстоянии нескольких лет. Я укажу вам только место последней над источником, потому что самую келью взяли к себе, из уважения к памяти старца, сестры Дивеевской общины, основанной с его благословения. Вы, конечно, читали житие обоих старцев, составленное в Лавре Троицкой, одним из приближенных учеников отца Серафима; а о других отшельниках наших там же написал другой выходец Саровский, в своей духовной лествице». |
| Многие монастыри держали больницы не только для себя, но и для бедняков, где их лечили бесплатно. Раз в неделю монахи ходили по деревням и выясняли, нет ли где одиноких больных, нуждающихся в помощи, и если такие находились, навещали страдальца, расспрашивали о его нуждах и старались их удовлетворить. Некоторые ордена целиком посвящали себя уходу за больными, прокаженными и умалишенными или погребали умерших от чумы. Были и дома для престарелых, богадельни для инвалидов и ветеранов, доживавших в них свои дни. Вообще, монастырская жизнь имела свои преимущества, которые для многих делали положение монахов почти завидным. Несмотря на жесткую дисциплину, они чувствовали себя свободней, чем большинство мирян. Иноки были сами себе хозяева и работали только на себя: они подчинялись лишь аббату, который сам подчинялся уставу монастыря. Их учили грамоте и письму, давали зачатки науки и культуры, расширяя кругозор до пределов, недоступных обычным жителям Европы. Монастырские стены и христианское благочестие защищали от разбойничьих набегов и междоусобных войн. Благодаря развитым хозяйствам монахи всегда имели достаток и не боялись голода. «Хорошо живется под посохом аббата», – говорили в Средневековье. В монастырских стенах, как оранжерейный цветок, процветало редкое в то время качество, которое можно назвать современным словом «гуманность». Внимательное и заботливое отношение к личности, прямо идущее от христианских заповедей, благоговейно соблюдалось монахами, по крайней мере, с внешней стороны. Собиравшимся у ворот нищим регулярно раздавалась милостыня, часто спасавшая их от голода. В странноприимных домах, или домах для бедняков, всем постояльцам бесплатно давали хлеб и вино в таком же количестве, в каком они полагались самим монахам. Для паломников и путешествующих устраивались гостиницы, где по уставу странника следовало принимать как самого Христа. Некоторые состоятельные аббатства даже выкупали пленных христиан у арабов и берберских пиратов. Сходные принципы действовали и внутри монастыря. В уставе св. Бенедикта говорилось, что, если хочешь кого – то наказать, сначала поставь себя на место совершившего проступок, а потом наказывай его так, как наказал бы сам себя. Всегда лучше переборщить с мягкостью, чем с суровостью. Даже обличать грешника надо деликатно, чтобы «поправить», а не «поранить». В отношениях между монахами должны быть смирение и учтивость. Младшие встают перед старшими, предлагая им свое место, но имеют право им возражать и высказывать свое мнение, только без высокомерия. Старшие должны выслушивать младших ласково и уважительно. Никакие грубые и бранные слова не дозволяются. Стоит напомнить, что все это говорилось и делалось в то время, когда нравы повсеместно были безобразно грубыми и дикими. |
| Это поучение преп. Серафима касается всех дивеевских сестер со дня основания общины матерью Александрой до самой революции и, несомненно, указывает на их посмертную участь; Елена ясно говорит об этом. Но ни одним словом этого поучения преп. Серафим не предсказывает судьбу сестер в вечности. Видимо, он имеет в виду их судьбу до Последнего Суда, поскольку «избранные» также призваны присоединиться к небесному чертогу. По словам Елены, даже некоторые из «званых» носят венцы (422 верх). Правда, они «никогда не могут уже радоваться» (422 1/4), «всегда тосковать станут» (324 1/2), но, видимо, следует понимать «до Последнего Суда». О трех сестрах, которым отказано в спасении, нам сказано лишь то, что они преждевременно умрут, что нередко и является неизбежным следствием греха (см.: II Kop. 11, 30 ). Движимый глубоко человечной любовью к своим дочерям, преп. Серафим испрашивает для них не только вечное спасение, но и мирный, без трагедий и ужасов, конец жизни, как говорится об этом в литургических молитвах. Третий эпизод Предсказание о лавре и революции У себя в пустыньке преп. Серафим завел огород и снабжал овощами сестер и саровскую монастырскую гостиницу. Сестры приходили поработать на огороде, что предоставляло ему возможность наставлять их. Призванные им к монашеству девушки сперва трудились по нескольку дней на огороде, получая при этом начатки воспитания, и нередко лишь после этого он направлял их не в Казанскую, а в Мельничную общину. Бывало и так, что он посылал за какой-нибудь сестрой, зная благодаря своей прозорливости, что та переживает период уныния. Видимо, так обстояло дело и с двумя приглашенными в одно время сестрами, каждая из которых об этом рассказала. Их рассказы следуют в 6-й тетради один за другим, что лишний раз доказывает тщательность составления этого раздела архивов. Дело было в последние два года жизни преп. Серафима, поскольку ни та ни другая не были сестрами-основательницами. Помимо этого свидетельства (290 низ), Евдокия Трофимовна 108 оставила также рассказ о своем призвании. Другую сестру, рассказавшую о чуде, Ирину Семеновну (215 1/3), преп. Серафим взял в свидетельницы посвящения Мотовилова, а после кончины преподобного ее избрали настоятельницей Мельничной общины. Ее свидетельство, как мы увидим, достоверно, Евдокия же исказила его слова. |
| Лев Николаевич приехал в Оптину из Козельска уже поздно вечером и ночевал в монастырской гостинице. Гостиник о. Михаил потом рассказывал, что за чаем, Толстой расспрашивал его о старцах, спрашивал, кто принимает из них, принимает ли старец Иосиф, говорил, что он приехал повидаться, поговорить со старцами. «А приехали, - рассказывал о. Михаил,- они вдвоем. Постучались. Я открыл. Лев Николаевич спрашивает: «Можно мне войти?» Я сказал: «Пожалуйста». А он говорит: «Может, мне нельзя: я - Толстой». «Почему же, - говорю,- мы всем рады, кто имеет желание к нам». Он тогда говорит: «Ну, здравствуй, брат». Я отвечаю: «Здравствуйте, Ваше Сиятельство». Он говорит: «Ты не обиделся, что я тебя братом назвал? Все люди - братья». Я отвечаю: «Никак нет, а это истинно, что все - братья». Ну и остановились у нас. Я им лучшую комнату отвел. А утром пораньше я служку к скитоначальнику о. Варсонофию послал предупредить, что Толстой к ним в скит едет». О дальнейшем о. Севастиан рассказывал так: «Старец Иосиф был болен, я возле него сидел. Заходит к нам старец Варсонофий и рассказывает, что о. Михаил прислал предупредить, что Л. Толстой к нам едет. «Я, - говорит, спрашивал его: а кто тебе сказал? Он говорит - сам Толстой сказал». Старец Иосиф говорит: «Если приедет, примем его с лаской, почтением и радостью, хоть он и отлучен был, но раз сам пришел, никто, ведь его не заставлял, иначе нам нельзя». Потом послали меня посмотреть за ограду. Я увидел Льва Николаевича и доложил старцам, что он возле дома близко ходит, то подойдет, то отойдет. Старец Иосиф говорит: «Трудно ему. Он ведь к нам за живой водой приехал. Иди, пригласи его, если к нам приехал. Ты спроси его». Я пошел, а его уж нет, уехал. Совсем еще мало отъехал, а ведь на лошади он, не догнать мне было. Затем сообщение старцам от сестры его, монахини Марии, было, что и от нее из Шамордина он уехал. Потом со станции Астапово пришла телеграмма нам о болезни Льва Николаевича. В ней от его имени просили старца приехать к нему. О. Варсонофий сразу выехал, но окружающие Толстого не допустили его ко Льву Николаевичу. О. Варсонофий письмо дочери его Александре передал. Писал ей, что это ведь воля Вашего отца, чтобы я приехал. Все равно не пустили. И жену его Софью Андреевну тоже не допускали. Она в своем вагоне приехала и жила на станции в нем. О. Варсонофий очень тяжело пережил это все, сам почти больной вернулся и всегда волновался, вспоминая это. И говорил: «Хоть он и Лев, а цепей порвать не мог. А жаль, очень жаль». И старец Иосиф сокрушался о нем. «А что кто-то посылал меня, то это неправда. Только по одному желанию самого Льва Николаевича я поехал в Астапово», - утверждал о. Варсонофий». |
| — Отдельные эксперты музейного дела прогнозируют также, что отныне двери Соловков захлопнутся для простых, светских туристов, и попасть на остров можно будет только по каналам паломнических служб либо самого монастыря. Прокомментируйте, пожалуйста, и эти опасения. — Соловки — это одна из могучих опорных точек русского духа, духа Православия и созидания. Кстати, именно этим духом мы интересны и дороги тем же европейцам и вообще всему благонамеренному миру. Запомнились слова одного мудрого норвежца: «Мы считаем вас великим народом не потому, что у вас ракеты и боеголовки, — они и у нас есть. Но у нас нет таких мест, как Соловки, а вы создали их, и потому вы — великий народ». Как же можно, понимая все это, препятствовать нецерковным людям в их желании быть у соловецких святынь? В том-то и состоит наша миссия, чтобы люди обретали себя здесь и, вернувшись к самим себе, как евангельский блудный сын, прославили бы своего Отца Небесного! — В прошлом году общественность писала письма премьеру, негодуя в связи с коммерциализацией Соловков, превращением их в «место индустрии отдыха и развлечений». Авторов письма, как и соловецкую братию, возмутило массовое строительство на Соловках «престижных коттеджей и гостиниц, спортивных регат на Святом озере, фестивалей бардовской песни с мощным звукоусилением, акций провокативного " современного искусства " ». Как Вы оцениваете масштаб проблемы? Планируете ли предпринимать что-то для ее решения? — Проблема, конечно, есть. Но масштаб болезни пока не катастрофический. Поэтому тревога общественности была высказана очень благовременно: болезнь нужно лечить, пока она не разрослась. А лабораторией, в которой будут производиться лекарства, соответствующие недугу, как раз и должно стать скоординированное руководство монастырем, музеем и поселком. — Как Вы планируете дальше развивать монастырский комплекс, реставрировать церковные объекты? — Конечная цель всей реставрации — возвратить комплексу тот облик, в котором он пребывал до переворота 1917 года. Продвигаться к этому идеалу будем в той мере, в какой будет осуществляться финансирование капитальных затрат. |
| Марья Семеновна была человеком крещеным, православным, как она сама считала, и добрым. Иногда она заходила в храм поставить свечечки за родных – живущих и усопших, ежегодно набирала крещенскую водичку, бывала несколько раз на пасхальной службе и даже однажды исповедалась и причастилась. Словом, вспомнив всё, что следовало вспомнить по этому поводу, и вооружившись необходимой дополнительной информацией, Марья Семеновна отправилась в покаянное паломничество. Она понимала, что что-то нужно принести Богу, какую-то жертву за все свои прежние грехи, о которых она старалась не вспоминать, но которые сами о себе напоминали время от времени, так что она, в общем, представляла, в чем именно ей нужно каяться и за что ей «всё это». Приехала она в обед, расположилась в монастырской гостинице и в четыре часа пополудни прошла на вечернюю службу в главный соборный храм. Ей объяснили, возле какого именно аналоя должен будет исповедовать отец Иакинф, и она сразу подошла и заняла очередь, потому что народ уже теснился, ожидая выхода старца на исповедь. Вскоре за Марьей Семеновной выросла целая толпа. Все ждали старца. И он вышел вскоре после начала службы. Положил на аналой Евангелие и крест, устроился рядом на небольшой скамеечке, и исповедующиеся стали подходить к нему один за другим, становясь на колени, а старец накрывал их голову епитрахилью и исповедовал. Марья Семеновна сильно волновалась, пыталась собраться с мыслями, но никак не могла и хотела только, чтобы «всё это мучение» поскорее закончилось. Наконец подошла ее очередь. Она уже знала, что прежде надо каяться в своих грехах, а уже затем рассказывать о проблемах и бедах. Так она и поступила и начала сразу с главного, что больше всего тяготило ее душу: с искренними слезами раскаяния поведала о сделанных в молодости абортах, а также об измене мужу, которая произошла относительно недавно – несколько месяцев назад – в результате внезапно развившегося, но так же скоро закончившегося «производственного романа». Обо всём этом Марья Семеновна действительно искренне сожалела и никогда больше ничего такого совершать не собиралась. Старец выслушал ее внимательно, тяжело вздохнул, помедлил, как показалось Марье Семеновне, в затруднительном раздумье, а потом ответил: |
|
|
