| С 6 по 10 апреля 2020 года телеканал «Россия-Культура» покажет первые четыре фильма восьмисерийного документального сериала «Иисус Христос. Жизнь и учение». Автор текста и ведущий — председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Волоколамский Иларион. Концепция наследования «закона греха» является одной из центральных в историческом христианстве. Но она вызывает ряд недоумений: зачем Бог создал нас таким образом, чтобы последствия греха первых людей стали наследственными? Почему Он Своей творческой силой не изгладил это повреждение нашей природы уже в детях Адама и Евы? Каков смысл наследования прародительской вины? Действительно ли простая «отмена» Богом трансляции прародительского греха явилась бы нарушением нашей свободы? Предлагаем ознакомиться с переводом фрагментов толкования Феодора Мопсуестийского на книгу Бытия, сохранившихся в рукописи Add. 17217Fol. 20–32. В рукописи представлени перевод творения на сирийский язык. Вероятно, в своем изначальном виде манускрипт содержал полный текст толкования, однако он не сохранился. Перевод был осуществлен с критического издания рукописи, опубликованного Эдвардом Захау в 1869 г. в сопровождении латинского перевода. Настоящий перевод чрезвычайно важен для изучения наследия этого автора как важнейшего представителя раннехристианской экзегетической традиции и ведущего богослова Антиохийской школы. С точки зрения сравнительной мифологии повествование третьей главы Книги Бытия о грехопадении Адама и Евы – этиологический текст, который складывался постепенно и имеет множество сюжетных параллелей в преданиях народов, живущих по всему миру. Чем же можно объяснить схожесть сюжетов? Широким влиянием авраамических религий? Общим древним источником этих родственных сказаний? Общностью психологического и религиозного опыта человечества? А может быть, совокупностью этих обстоятельств? Как бы там ни было, библейский рассказ о грехопадении прародителей выглядит уникальным среди параллельных сюжетов в мифологиях народов мира. Статья посвящена анализу мифологических сюжетов, сходных с библейской историей об изгнании прародителей из Рая. |
| «Христианство возникло в Палестине, причем совершенно неизвестно – каким образом» (Ф. Энгельс). Для беспристрастного историка происхождение христианства загадочно; иначе пришлось бы признать его чудесным. «кто это был? что это было?..» Никого не было, – отвечала наша антирелигиозная пропаганда. До недавнего времени она категорически отрицала „историческое существование» Христа. Были годы, когда даже самое Имя Его, как «не существовавшего», печаталось у нас с маленьких букв: „иисус христос„ ooo Главным аргументом «научной мифологической школы» было так называемое „молчание века„: действительно, ни один из современных первоначальному христианству писателей не упоминает о Христе. Не удивительно молчание римлян и греков, которые вполне могли и не знать ничего о жизни и казни какого-то Учителя в далекой и презираемой иудейской провинции. Но вот еврейский историк Иосиф Флавий, родившийся в 37 году христианской эры в Иерусалиме, хорошо знавший религиозную жизнь Иудеи своей эпохи, – он-то уж должен был хоть упомянуть о Христе? Но он молчит, – утверждала «научная мифологическая школа. В его XVIII книге «Иудейских древностей», есть печально знаменитый абзац: «Около того времени жил Иисус, человек мудрый, если его вообще можно назвать человеком. Он совершил изумительные деяния и стал наставником тех людей, которые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов. То был Христос (греческое слово, означавшее «Помазанник», соответствующее еврейскому «Мессия»). По настоянию ваших влиятельных лиц Пилат приговорил, его к распятию на кресте. Но те, кто раньше любил его, не прекращали этого и теперь. На третий день он вновь явился им живой, как об «том и о многих других его чудесных делах предсказали боговдохновенные пророки. И до нынешнего дни существует секта христиан, которые от него получили свое имя (ЦИТ. из кн. М. Кубланова «Иисус Христос – бог, человек, миф?» М., 1964, стр. 132). Этот текст не мог принадлежать Иосифу Флавию, правоверному иудею, и признается всеми грубейшей христианской подделкой. |
| «Уры обладали огромными возможностями, лежавшими за гранью воображения большинства из “простых” людей, не принадлежавших к этой касте. Уры стали учителями, наставниками всех остальных… обучали и помогали осваивать изначальные технологии, передавали необходимые знания и знания, которые должны будут быть востребованы только через тысячелетия. Уры зашифровали их и передали на сохранение специальной касте хранителей-волхвов, которые в нужное время должны будут передать сохраненные знания, пронеся их через тысячелетия, сохранив всё что возможно». Собственно, что здесь критиковать с научных позиций? Разве фэнтези подлежит адекватному разбору с позиций истории, геологии или астрономии? И так абсолютно всё в трудах Левашова. Внушаемый читатель воспринимает мир его фантазий как реальность, становится увлеченным адептом, воспринимающим эзотерический бред как откровение свыше. Понятно, что если волхвы почитаются как хранители инопланетных тайн, то исчезновение волхвов вместе с язычеством будет восприниматься как непоправимый урон, а вера Христа, победившая братьев Сварожичей, станет врагом номер один. Вообще религиозные воззрения Левашова крайне странны. С какой-то болезненностью он всё возводит к иудаизму. Ветхий Завет называет «адаптированным для неиудеев Талмудом», причем публично заявляет, что Ветхий Завет был включен в православное христианство лишь в начале XX века. Но содержание Ветхого Завета и Талмуда расходятся кардинально, Ветхий Завет никак не мог быть адаптацией Талмуда, поскольку сам Талмуд появился много позже Ветхого Завета. В Священном же Писании христиан Ветхий Завет находил свое законное место с самых первых веков, о чем свидетельствуют все сохранившиеся древние перечисления библейского канона и самые ранние кодексы Библии: Александрийский и Синайский. Лютую ненависть вызывала у Левашова христианская вера. В книге «Россия в кривых зеркалах» он повторяет давно устаревший тезис атеистической школы, объясняя веру во Христа мифологически – как продолжение культа Озириса. Само христианство, по его мысли, «зомбирует людей, превращая их в рабов не только телесных, но и духовных». Но если так, если христианство рассматривается как духовное рабство, то каждый убежденный последователь Левашова приходит к очевидному выводу: для свободы от рабства надо освобождаться от христианства. |
| Конечно, в те ранние времена существовали и более просветленные умы. Поэт-лирик Анакреонт (ок. 570–478 гг. до Р.Х.), например, высказал истину, смешанную, однако, с унынием человечества, жившего до Христа. Он сказал: «Жизнь человека катится, как колесо; когда же мы умрем и истлеют наши кости, мы станем лишь горсткой праха». Позднее Диоген (ок. 400-ок. 325 гг. до Р.Х.), основатель кинической школы, с той же меланхолией восклицал: «О смертный и несчастный род человеческий! Ведь мы похожи не на что иное, как на тени!». Мифологические и наивные представления Микенцы, этот род героев с сильным сознанием своей неповторимой личности, испытывают глубокую скорбь, когда думают о конце жизни. Они ужасаются и трепещут перед страшной тайной смерти, однако верят в то, что человек после смерти продолжает жить, обладая благотворной силой со сверхъестественными свойствами, помогающей живым и покровительствующей родине. Эта вера находила выражение в похоронных процессиях и жертвоприношениях, в особенностях культа, в предсмертных и посмертных ритуалах, в громадных усыпальницах, как индивидуальных, так и семейных. Религия олимпийского периода, в отличие от орфизма, рассматривает смерть как нечто отвратительное и страшное. Гомер, легендарный эпический поэт Древней Греции, полагает, что физическую смерть посылает Мойра, согласно общим законам природы. Насильственную смерть насылает на человека Кер, божество смерти и уничтожения. Внезапную и преждевременную смерть, которая похищает людей молодого возраста, посылают Аполлон и Артемида. В гомеровской мифологии Смерть представляется братом-близнецом олимпийски невозмутимого Сна (Гипноса). Смерть точно исполняет повеления Мойры, при этом внешний вид ее не описывается. На знаменитом кратере Евфрония Смерть изображена переносящей с помощью Сна – легко, почтительно, благоговейно – тело гомеровского героя Сарпедона от стен Трои в Ликию, где его похоронят близкие. 25 Для грека гомеровских времен только земная жизнь имеет ценность. Смерть рассматривается как великое зло, ибо она губит человека, приводит его к страданию и лишению радостей жизни. Она бросает его в мрачный Аид, царство которого вовсе не желанно. Душа, которую Гомер представлял себе как жизненную силу, в час смерти уходит через открытую рану или через уста. Тогда тело, выполняющее роль «я» человека, умирает, душа же отделяется от тела и идет в Аид. 26 Там она блуждает как бесплотный призрак, или, вернее, как бестелесный образ, сохраняющий, однако, форму тела. 27 У этой души остается разум, но «α φρνες» (реальная сущность жизни), то есть духовная сила, отсутствует. 28 |
| Об этом — уже не имеет смысла спорить. Но все, что касается облика поэта и характера его поэзии, — область содержательных разногласий. «Манделыптамисты» в нашей стране и за ее пределами разделены острыми спорами: достаточно вспомнить резкость, с которой делаются заявления «за» или «против» при обсуждении «мифологической» интерпретации, методологии школы Тарановского и т. п. А как поляризуются черты личности в изображении мемуаристов! Воспоминания Н. Я. Мандельштам и А. А. Ахматовой, отчасти Б. С. Кузина и Η. Е. Штемпель дают монументальный образ, в котором к реальности ничего, в общем, не прибавлено, вот только кое–какие «случайные черты», как это называлось у Блока, стерты. Напротив, именно демонументализирующие, дегероизирующие черты выходят на передний план в записях Э. Г. Герштейн , сила и слабость которых — в отсутствии пропорций, то есть сортировки материала. Но даже у Надежды Мандельштам и Кузина социальная позиция поэта в одни и те же годы выглядит совершено различной, а интерпретаторы разводят линии еще дальше — на одном полюсе творится либерально–гражданственная легенда о поэте, чуть ли не главной заслугой которого оказывается обличение сталинизма; на другом, как у Г. Фрейдина, все гражданские мотивы манделыптамовской поэзии без остатка сводятся к игре, к «театру для самого себя», к инсценировке импровизируемой мистерии на тему обреченности избранника. Споры об этом непосредственно затрагивают конкретнейшую текстологическую практику — как в случае последней строки стихотворения «Если б меня наши враги взяли…» То же — с отношением Мандельштама, что называется, к культурному наследию; проблема в его случае важная, недаром же хрестоматийной стала манделыптамовская формула об акмеизме как «тоске по мировой культуре», но прийти к согласию хотя бы о подходе к этой проблеме не получается. Одни интерпретаторы склонны априорно ожидать от поэта в каждой строке чудес эрудиции, другие, напротив, ссылаются на отложившиеся в анекдоты отголоски пересудов о пробелах в его познаниях, задают провокационные вопросы, вроде такого, например: а дочитал ли он до конца хоть «Федру» Расина, ту «знаменитую «Федру»» — «Я не увижу знаменитой «Федры»…», — которую возвел в ранг одного из абсолютных ориентиров вкуса и нескончаемыми аллюзиями на которую в таком изобилии насыщал свои стихи и прозу? Ну, положим, именно этот вопрос основан на довольно простеньком недоразумении ; однако в целом осциллирование образа Мандельштама между фигурой умника–историософа, вложившего в хитрые шифры метафорики страх как много премудрости (например, у немецкого исследователя Р. Дутли), и фигурой идиотического невежды, не способного заинтересоваться ничем, кроме капризов сюрреалистического воображения, которое отдано в безраздельную власть самых случайных созвучий, — очень характерно. |
| Для светских слушателей конца XIX века, которые под влиянием Э. Ренана, немецких теологов мифологической школы привыкли считать христианство простым, хотя и возвышенным моральным учением, было удивительным слышать о том, что вера христианская не есть теория, не просто моральная система, а откровение живой Личности, Слова, ставшего плотью. Соловьев последовательно показывает, что Христос стоит в центре мирового процесса и исторического развития. Так Божественный Логос становится смыслом мира и истории: Бог Слово воплощается, входит в поток времени, в историю людей. Именно воплощение, говорил Соловьев, оправдывает мировой исторический процесс во всей его противоречивости и трагичности: история разворачивается тогда как единый богочеловеческий процесс, как путь воссоединения Бога с человеком. «Постойте! – скажет сейчас придирчивый читатель. – Да разве не блуждал Соловьев по кривым путям? Разве не был он замечен в симпатиях к католичеству?» Блуждал! И еще как! С 1881 года начинается десятилетний период, отданный утопическим проектам построения «всемирной теократии» и поискам путей соединения Православия и Римо-католичества. Истинная теократия возможна, если русский царь соединит свою власть с авторитетом римского первосвященника, с этого должно, по Соловьеву, начаться претворение христианских идеалов в земной действительности. Первым шагом к этому должно было стать соединение Восточной и Западной Церквей. Эти идеи привели В. Соловьева в Европу, где он активно встречается с католическим духовенством. Эти встречи сильно охладили его пыл: Соловьев отчетливо понял, что внешне-механическое единение (уния) между православными и католиками ничего не принесет по существу. Перешел ли сам философ в католичество? Сейчас можно определенно сказать, что нет. Сама мысль о «переходе» была ему чужда: он ощущал разделение Запада и Востока как временное недоразумение. Скорее, он хотел актом личной «унии» как-то ускорить осуществление своей мечты. И когда закончился период утопических увлечений, Соловьев вновь обратился за духовным окормлением к православному духовенству. |
| Около времени появления в мире христианства в Риме уже окончательно сформировалось, так сказать, разделение религии на народную и на религию образованного класса общества. Религия массы была наполнена мифологическими традициями, состояла в официальном выполнении религиозного культа; языческая интеллигенция с презрением отвернулась от этой вульгарной религии; мыслящие люди, последователи той или другой философской школы, потеряли всякое уважение к отечественным богам, – осмеивали их (напр. Сенека, Цицерон и Лукиан 123 ), – на эту религию они стали смотреть свысока, только как на достояние черни. Тем не менее, внешне они выполняли ее обряды, ради их древности – из уважения к обычаям старины, чтобы, с другой стороны, своею внешнею религиозностью подать пример массе – выполнять религиозный закон относительно служения отечественной религии 124 . На самом же деле они вырабатывали для себя религию более отвлеченную, или же только придерживались, вместо религии, той философии, к школе которой они принадлежали. Но при этом все-таки удерживали характеристическую черту своей религии – свободу мысли обо всех предметах религии. Администраторы греко-римской империи имели на религию другой своеобразный взгляд. Всемирное владычество римлян тесно сплотила религию с государственными учреждениями; мало того, выходя из всепоглощающей личность и свободу гражданина идеи, оно и самую религию подчинило государственным расчетам, сделало ее чисто государственным учреждением, наравне с другими, но учреждением очень сильным. Для римской власти религия была не столько делом совести и чувства, сколько делом обязательным; она всецело была регламентирована, обставлена законными предписаниями, за исполнением которых следили, как за выполнением и других законов, эдилы 125 . Не только церемониальная часть религии была подчинена гражданской власти, но даже и самый объект религии – божества. Боги тогда только получали права на свою божественность и национальность, когда угодно было это сенату 126 . Признавая известного бога за бога, римляне как бы заключали с ним контракта, в силу которого уже считали его обязанным выполнять желание сената и помогать в военных подвигах римлянам. |
| Популяризации произведений древней русской литературы и народной словесности способствовала публикация И. П. Сахаровым «Сказаний русского народа» во второй половине 30-х – начале 40-х годов. Характер этого издания был обстоятельно прорецензирован на страницах «Отечественных записок» В. Г. Белинским. Древнерусской литературе был посвящен специальный курс лекций, прочитанный в Московском университете профессором С. П. Шевыревым. Этот курс под названием «История русской словесности, преимущественно древней» впервые увидел свет во второй половине 40-х годов и затем был дважды переиздан: в 1858 – 1860 гг. и в 1887 г. С. П. Шевырев собрал большой фактический материал, но к его трактовке подходил со славянофильских позиций. Однако его курс обобщал все, что было накоплено исследователями к 40-м годам. Систематическое изучение древнерусской литературы начинается с середины прошлого столетия. Русская филологическая наука в это время представлена выдающимися учеными Ф. И. Буслаевым , А. Н. Пыпиным, Н С. Тихонравовым, А. Н. Веселовским. Наиболее значительными работами Ф. И. Буслаева в области древней письменности являются «Историческая хрестоматия церковно-славянского и древнерусского языков» (1861) и «Исторические очерки русской народной словесности и искусства» в 2 томах (1861). Хрестоматия Ф. И. Буслаева стала выдающимся явлением не только своего времени. В ней были помещены тексты многих памятников древней письменности на основании рукописей с приведением их вариантов. Ученый старался представить древнюю русскую письменность во всем многообразии ее жанровых форм, включал в хрестоматию наряду с литературными произведениями памятники деловой и церковной письменности. «Исторические очерки» посвящены исследованию произведений устной народной словесности (1-й том) и древнерусской литературы и искусства (2-й том). Разделяя точку зрения так называемой «исторической школы», созданной братьями Гримм и Боппом, Буслаев, однако, пошел дальше своих учителей. В произведениях фольклора, древней литературы он не только искал их «историческую» – мифологическую – основу, но и связывал их анализ с конкретными историческими явлениями русской жизни, бытом, географической средой. |
| Усадьба С.А. Строганова в Братцево. Фёдор Иванович ставит себе целью продолжить образование, изучить античную культуру, выработать эстетический вкус, прикоснувшись к красоте, и стать лучше, духовно чище, он «заранее мечтал пересоздать себя и преобразовать». Эта поездка не только имела для него познавательное значение, но и определила его судьбу. Он осознал, что жизнь без изучения искусства для него немыслима. Буслаев возвращается в Москву, и начинается его научная деятельность, такая же обширная, как и его познания (только языков за свою жизнь он выучил около десятка). В какой только области гуманитарного знания ни оставил он свой след! Филолог, историк языка, исследователь древнерусской и западноевропейской литературы, доктор русской словесности и искусства, литературный критик, Федор Иванович стал основателем мифологической школы и сравнительно-исторического метода в отечественной филологии. В 26 лет он издаёт учебник «О преподавании отечественного языка», а в 1858 году по поручению Я.И. Ростовцева пишет «Историческую грамматику русского языка» для военно-учебных заведений. Эти его труды были высоко оценены современниками и переиздаются до сих пор. В 1859–1860-х он преподавал историю русской литературы цесаревичу Николаю Александровичу. Буслаев очень внимательно относился к личности ученика, к его интересам и способностям, а его лекции завораживали слушателей и заражали их страстной заинтересованностью к предмету. Отдавал он им и свободное время, приглашая к себе домой для занятий с рукописями, а также для бесед, о которых сохранилось много благодарных воспоминаний. Федор Иванович всегда очень радовался, если кто-то из его учеников добивался больших результатов, чем он сам. Буслаев дружил и со славянофилами, высоко ценя «их нравственное достоинство, безукоризненную чистоту помыслов», и с западниками, причём сам себя не относил ни к тем, ни к другим. Он принимал некоторое участие в общественной жизни, являясь одним из членов-учредителей Московского славянского комитета (1858), но политика его совершенно не интересовала. «Для меня нет ничего скучнее, чем тарабарская грамота политических дебатов», – говорил он. Буслаев вырос в эпоху господства романтизма, когда «вся обстановка жизни, всё ежедневное с его толкотнёй и суматохой…казалось пошлым и невзрачным.., надобно было уноситься от всех этих дрязгов в необозримую даль прошедшего и в фантастических потёмках средневековья искать светлые идеалы своих тревожных мечтаний». Романтиком он остался до конца жизни. Служение науке всегда было для него главным: «Истинный учёный, равно как и истинный поэт, не станет мешать в грязь действительности своих высоких идей… истинная наука, неподкупное искусство также чисты и светлы, как и сама религия», – писал он в дневнике. |
| Какова же цель В.М. Кандыбы, в чем он хочет убедить своих слушателей? Он хочет убедить их в том, что «история русов» до христианизации «умышленно замалчивается», а причиной такого отношения к истории «является 1000-летняя узурпация христианами древнерусской Ведической духовной традиции, ведущей свое начало от признанной большинством историков, единой для всех индоевропейских народов, прародины в Передней Азии», что история русов есть «история всей цивилизации, здесь все решалось и здесь все будет решаться», что «русские общепризнанный самый древний духовный и интеллектуальный лидер человечества». Более того, русский этнос, оказывается, окончательно оформился 40 тыс. лет назад: приручили животных, одомашнили растения, положили начало скотоводству и земледелию. К тридцатому тысячелетию на западном побережье Европы стали возникать крупные русские поселения, а огромное море к северу получило название (очевидно, тогда же) «Русское море». Поток мысли В.М. Кандыбы завораживает: «Заселившие Галицию (Русские горы, ныне Карпаты) русы постепенно расселились от Дона до окраин Европы. Когда с территории Галиции произошел первый выселок на Запад то эти выселенцы были названы „галлами“, а затем „кельтами“. Ушедшие же обратно на юг именовались „галилеянами“» (см.: [Краткая история русского народа]). На этом, пожалуй, можно и остановиться. Диагноз автору ставить не берусь, но его таланту сказочника отдать должное необходимо. Как видим, мифы рождаются и в наше время, находя поддержку среди «страждущих по исторической правде» современников. Игра с прошлым — одна из наиболее востребованных и популярных ныне, она есть выход из рамок «обыденности» в мир, где тебе объясняют, по возможности доходчиво, «истинное» твое предназначение, дают новое направление интеллектуального движения (конечно, если слово «интеллект» уместно употребить в данном контексте), изолируют от «профанов», все еще живущих с неполным/неистинным знанием… Если вспомнить, что игра есть порядок, а нарушение ее правил приводит к обрушению всего здания игры, то можно сказать: «познавшие истину» нового — подлинного — исторического «знания» вольно или невольно становятся заложниками антиисторических представлений, со всеми отсюда вытекающими последствиями. Среди этих последствий деформация представлений о том, что есть подлинная культура — одно из самых опасных. Борьба с историей посредством создания и/или пропаганды «альтернативной истории», разумеется, не нова, но от этого не становится показателем серьезной социальной болезни — аберрации базовых представлений о том, что есть смысл человеческой жизни, в чем заключен ее идеал. Изучение прошлого, которое ставит больше вопросов, чем дает ответов, подменяется некритически усвоенным псевдознанием. Некритическое восприятие сенсационных «истин» есть одна из главных болезней современной эпохи, когда популяризатор исторического знания, сам не прошедший серьезной школы, становится безусловным авторитетом для многих «любителей» этих знаний. |
|
|
