| — Что с вами поделаешь! Присядьте, пожалуйста, и благоволите составить заявление. — Виноват, господин редактор, я вас побеспокою, у вас настольный телефон — разрешите? — Пожалуйста, сделайте одолжение. — Гостиница «Торквато Тассо»?.. Какие номера свободны?.. В котором этаже?.. Прекрасно, оставьте восьмой за мною. «„Ritrovamento“. — Найдена рукопись новой, готовившейся к выходу книги Эмилио Релинквимини. Владельца рукописи или его доверенных в течение всего дня до 11 часов ночи будет ждать у себя, в гостинице „Тассо“, лицо, занимающее названной гостиницы. Начиная с завтрашнего дня редакция газеты „Voce“, равно как дирекция гостиницы, будут периодически и своевременно извещаться вышеозначенным лицом о каждой новой перемене его адреса». Гейне, утомленный дорогой, спит мертвым, свинцовым сном. Жалюзи в его номере, нагретые дыханием утра, горят, точно медные перепонки губной гармоники, У окошка сетка лучей упала на пол расползающейся соломенной плетенкой. Соломинки сплачиваются, теснятся, жмутся друг к другу. На улице — невнятный говор. Кто-то заговаривается, у кого-то заплетается язык. Проходит час. Соломины уже плотно прилегают друг к другу, уже солнечною лужицей растекается по полу плетенка. На улице заговариваются, клюют носом, на улице заплетаются языки. Гейне спит. Солнечная лужица разжимается, словно пропитывается ею паркет. Снова это — редеющая плетенка из подпаленных, плоящихся соломин. Гейне спит. На улице говор. Проходят часы. Они лениво вырастают вместе с ростом черных прорезей в плетенке. На улице говор. Плетенка выцветает, пылится, тускнеет. Уже это — веревочный половик, свалявшийся, спутанный. Уже стежков и нитей не отличить от петель. На улице — говор. Гейне спит. Сейчас он проснется. Сейчас Гейне вскочит, помяните мое слово. Сейчас. Дайте ему только до конца доглядеть последний обрывок сновиденья… От жара рассохшееся колесо раскалывается вдруг по самую ступицу, спицы выпирают пучком перекушенных колышков, тележка со стуком, с грохотом падает набок, кипы газет вываливаются. Толпа, парасоли, витрины, маркизы. Газетчика на носилках несут — аптека совсем поблизости. |
| Лишь только мы сели за стол, польский князь начал бранить хозяина за кушанье; все было для него дурно, всего мало. Трактирщик напомнил ему, что он не в Варшаве, но поляк не унялся до последнего блюда. Потом вздумал он рассказывать мне о бастильском штурме, на котором будто бы прострелили ему шляпу и кафтан. Я не мог его долго слушать, чувствуя нужду в отдохновении, и ушел в отведенную мне комнату. Всякий, кто читал примечания Коксова переводчика, Рамона, взойдет, конечно, на террасу здешней церкви, чтобы, сидя между гробами, под мрачною тению столетних дерев, проводить глазами заходящее солнце, наслаждаться тишиною вечернею и видеть сгущение ночных теней на романической картине вевейских окрестностей. Я был там и, погрузясь в самого себя, не чувствовал, как черная, величественная ночь окинула покровом своим и небо и землю. – Простите. Лозанна Вчера возвратился я из Веве и насилу дошел до Лозанны, будучи измучен зноем и жаром. От сильного волнения в крови провел я ночь беспокойно и видел сны, из которых один показался мне достойным замечания. Мне привиделось, что я в большой зале стою на кафедре и при множестве слушателей говорю речь о темпераментах. Проснувшись, схватил я перо и написал, что осталось у меня в памяти, из чего, к моему удивлению, вышло нечто порядочное. Судите сами – вот сей отрывок: «Темперамент есть основание нравственного существа нашего, а характер – случайная форма его. Мы родимся с темпераментом, но без характера, который образуется мало-помалу от внешних впечатлений. Характер зависит, конечно, от темперамента, но только отчасти, завися, впрочем, от рода действующих на нас предметов. Особливая способность принимать впечатления есть темперамент; форма, которую дают сии впечатления нравственному существу, есть характер. Один предмет производит разные действия в людях – отчего? От разности темпераментов или от разного свойства нравственной массы, которая есть младенец». Вы мне поверите, что я не прибавил и не убавил, а написал слова точно так, как сновидение впечатлело их в моей памяти. Кто изъяснит связь идей, во сне нам представляющихся? И каким образом они возбуждаются? Я совсем не думал наяву о темпераментах и характерах: отчего же мечтал об них? Я завтракал ныне у г. Левада с двумя французскими маркизами, приехавшими из Парижа. Они сообщили мне весьма худое понятие о парижских дамах, сказав, что некоторые из них, видя нагой труп несчастного дю Фулона, терзаемый на улице бешеным народом, восклицали: «Как же он был нежен и бел!» И маркизы рассказывали об этом с таким чистосердечным смехом!! У меня сердце поворотилось. |
| – Сударыня, – сказал я тихо, поднимая розу, – вы уронили цветок… Но женщина уже исчезла, и окно закрылось без малейшего шума. Я поступил так, как поступил бы всякий на моем месте. Я отыскал ближайшую дверь (она была в двух шагах от окна) и стал дожидаться, когда ее откроют. Прошло пять минут; полная тишина. Я кашлянул, тихонько постучался; дверь не отворилась. Я стал ее рассматривать более внимательно, надеясь найти ключ или щеколду; к моему величайшему удивлению, я обнаружил на ней висячий замок. «Ревнивец еще не вернулся домой!» – подумал я. Я поднял камешек и бросил его в окошко. Он стукнулся о деревянную ставню и упал к моим ногам. «Черт возьми! Что же, римские дамы воображают, что всякий носит с собой в кармане веревочную лестницу? Мне не говорили о таком обычае». Я постоял еще несколько минут, все так же напрасно. Мне только почудилось раза два, что ставни слегка дрогнули, как будто изнутри хотели их приоткрыть, чтобы посмотреть на улицу. Через четверть часа мое терпение истощилось, я закурил сигару и пошел своей дорогой, постаравшись, однако, запомнить местоположение дома с замком на двери. Обдумывая на следующий день это приключение, я пришел к следующему выводу: какая-то молодая римская дама, вероятно, очень красивая, заметив меня во время моих прогулок по городу, пленилась моими скромными достоинствами. То, что она выразила мне свой пыл только таинственным цветком, объяснялось либо тем, что ее удержала от большего честная стыдливость, либо тем, что ей помешало присутствие какой-нибудь дуэньи, а может быть – проклятого опекуна, вроде Бартоло, приставленного к Розине. Я решил устроить форменную осаду дома, где обитала эта инфанта. С этой благородной целью я вышел из дому, победоносно причесавшись. Я надел новый сюртук и желтые перчатки. В таком наряде, шляпа набекрень, увядшая роза в петлице, я направился к улице, названия которой я еще не знал, но которую нашел без труда. Дощечка над мадонной гласила, что зовется она il vicolo di madama Lucrezia. Такое название меня удивило. Я сразу же вспомнил портрет Леонардо да Винчи и истории с таинственными предчувствиями и всякой чертовщиной, которые накануне мы рассказывали у маркизы. Затем я подумал о том, что существует любовь, предопределенная небом. Почему бы предмету моей любви не зваться Лукрецией? Почему бы ей не походить на Лукрецию из галереи Альдобранди? |
| И все поверили горячим речам юного уланчика. Увлечение и искренность Нади подняли целую бурю восторга в кругу молодежи. Если они и не были русскими, все эти юные гости старика Канута, то все-таки они теперь искренно сочувствовали этому отважному молоденькому уланчику, так уверенному в силе и непобедимости своей родины. – Виват, пан улан! – неожиданно крикнул тот же звонкий, уже знакомый Наде голосок, и панна Зося протянула свой бокал Наде. Они чокнулись, сочувственно улыбаясь друг другу. – О, как вы должны быть храбры, пан Дуров! – воскликнула толстушка Рузя, в свою очередь чокаясь с Надей. – Ваши родители должны очень гордиться вами! – вторила ей Ядя, и обычно насмешливые глазки девушки теперь с восторженным сочувствием остановились взглядом на госте. – Его родители и не подозревают всей его доблести! – неожиданно вмешался в разговор до сих пор все время молчавший Юзек. – Его родители ничего не знают… Ведь он бежал из дому, чтобы записаться в войско! – умышленно громко заключил свою речь юноша. Едва только молодой Вышмирский успел произнести эти слова, как мертвая тишина разом воцарилась в большой столовой Канутов. Все эти турчанки, баядерки, маркизы, феи и пастушки, негры и арабы, рыцари и волшебники – словом, вся закостюмированная толпа гостей разом замолкла. Все глаза, как по команде, устремились на Надю. А она, смущенная, испуганная, с побледневшим лицом, тщетно ловила взглядом взгляд Юзефа. Молодой Вышмирский, казалось, всячески избегал ее глаз. Лицо его уже не было теперь апатично спокойно, как несколько минут тому назад. Напротив, оно носило теперь печать необычайного раздражения; губы кривились в насильственную усмешку, все черты приняли далеко не приятное выражение. – Что с Юзефом? Какая муха укусила тебя, милый кузен? – с деланным смехом произнесла находчивая Ядя, желая вывести этим симпатичного гостя из неприятного для него положения. – Пан Дуров, я уверена, не совсем доволен такой болтливостью! – Пью за здоровье пана Дурова! – весело крикнул старый Канут. |
| Закрыть itemscope itemtype="" > Когда политики дерутся на дуэли Книга Андрея Иванова " Дело чести " : Депутаты Государственной думы и дуэльные скандалы 17.09.2018 827 Время на чтение 3 минуты А.А.ИВАНОВ. " Дело чести " : Депутаты Государственной думы и дуэльные скандалы (1906- 1917). СПб.: Владимир Даль, 2018. - 634 с. Какие образы возникают у обычного обывателя при слове «дуэль»? Храбрые мушкетёры и гвардейцы, трагическая гибель Пушкина и Лермонтова. Военные вспомнят о Русской императорской армии, филологи и театроведы о дуэлях между поэтами, писателями и политическими деятелями. Кто-то вспомнит дуэль в одноименном произведении А.П. Чехова. Дела давно минувших дней. Чалидзе в своей книге " Уголовная Россия " описывает эпизод, когда советский суд разбирал дуэльное дело двух военных. Уже тогда это казалось чем-то удивительным. Сейчас «дуэли» ведут в Интернете (зачастую анонимно, причем иногда анонимами выступают все участники процесса). Но нет-нет, да и прорвётся (ворвётся) в «общество потребления» «тоска по дуэли», «тоска по благородству». Книга доктора исторических наук А.А. Иванова показывает тот период нашей истории, когда в последний период существования старой России традиционные аристократические дуэли сменились «бурными словесными баталиями в Государственной думе». В парламентариях еще жило представление о дуэли, как о «рыцарском способе» разрешения конфликта. Впоследствии в статье с характерным названиям " Маркизы и бандиты " » В.В. Шульгин, сам имевший причастный к дуэльным скандалам, писал о том, что при парламентаризме дуэль заменяют выборами. Тогда «враждующие стороны, именуемые политическими партиями, вместо того, чтобы резать друг друга всеми доступными способами, как бы соглашаются на своеобразную дуэль. Дуэль эта называется выборами». В этой дуэли используется «слово печатное, слово устное, слово графическое». В книге Иванова приводится интереснейшая краткая хронология дуэльных инцидентов с участием думских депутатов за период с 1906 по 1917 гг. Подробнее эти инциденты рассмотрены в самой книге. Если дуэль проходит без нарушений, то победить в ней не зазорно, а погибнуть не глупо. Как не глупо и не зазорно примириться с противником, обменявшись с ним рукопожатием. В причинах несостоявшихся дуэлей мы все чаще видим отказ принять вызов. А интересно было бы увидеть лидера российских либералов П.Н. Милюкова с оружием в руках под дулом наведенного на него пистолета. Октябрист А.И. Гучков в этом отношении оказался покрепче. Впрочем, в 1917 они оба вышли на «дуэль» с массами и оба проиграли. «Кризис Милюкова» унес с политического Олимпа и Гучкова. |
| Генерал и старовер еще сидели на той же лавочке. Толпа стала редеть. — Господину доктору, — произнес Нестеров, кланяясь во второй раз Розанову. — Здравствуйте, Илья Артамонович, — ответил Розанов, откланиваясь и не останавливая своего шага. — Здравствуйте, господин доктор! — вдруг неожиданно произнес генерал Стрепетов. Доктора очень удивило это неожиданное приветствие и он, остановясь, сделал почтительный поклон генералу. — Не хотите ли присесть? — спросил его Стрепетов, показывая рукою на свободную половину скамейки. Розанов поблагодарил. — Присядьте, прошу, — повторил генерал. Розанов сел. — Устали? — начал Стрепетов, внимательно глядя в лицо доктора. — Нет, не особенно устал. — Что, вы давно в Москве? — Нет, очень недавно. — Здешнего университета? — Нет, я был в киевском университете. — Значит, пан муви по-польску: «бардзо добжэ». — Я говорил когда-то по-польски. — Ну, а что у нас в университете? — Кажется, ничего теперь. — Да, они возвратились. — Не солоно хлебавши, — досказал генерал с ядовитою улыбкой, в которой, впрочем, не было ничего особенно обидного для депутатов, о которых шла речь. Генерал еще пошутил с Розановым и простился с ним и Нестеровым у конца бульвара. Вечером в этот день доктор зашел к маркизе; она сидела запершись в своем кабинете с полковником Степаненко. Доктор ушел к себе, взял книгу и завалился на диван. Около полуночи к нему зашел Райнер. — Что это у нашей маркизы? — спросил он на первом шагу, входя в кабинет Розанова. — А что? — Такая таинственность. Шторы спущены, двери кругом заперты, и никого не принимает. — Она с Степаненко сидит. — То-то, что ж это там за секреты вдруг? — Да так, друг друга на выгонки пугают. Райнер засмеялся. — Комедия, правр, — весело вставил доктор, — трус труса пугает. Вот, Райнер, нет у нас знакомого полицейского, надеть бы мундир да в дверь. Только дух бы сильный пошел. Райнер опять засмеялся. — А что на сходке? — спросил доктор. — Ах, тоже бестолковщина. Начнут о деле, а свернут опять на шпионов. — Вы заходили к Бахаревым? |
| Маркиза дернулась и отворотилась лицом к окну. Арапов сделал поклон, который можно было истолковать различно, а Белоярцев опять прошептал у него под ухом: «тпрюсь, милая, тпрю». Ново было впечатление, произведенное этою сценою на Розанова и Райнера, но все другие оставались совершенно покойны, будто этому всему непременно так и надо быть. Никто даже не удивился, что маркиза после сделанного ею реприманда Пархоменке не усидела долго, оборотясь к окну, и вдруг, дернувшись снова, обратилась к нему с словами: — А у вас что? Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного не было, нет и не будет. Не будет, не будет! — кричала она, доходя до истерики. — Не будет потому, что ваш воздух и болота не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат — бог; золото, чины, золото, золото да разврат — вот ваши боги. — Все же это положительное, — возразил Пархоменко. — Да что ж это положительное-то? — Гггааа! Маркиза закатилась. — Ну, ну, что Грановский? — Ma chère! — щелкнула опять Рогнеда Романовна, тронувшись за плечо маркизы. — Постой, Нэда, — отвечала маркиза и пристала: — ну что, что наш Грановский? Не честный человек был, что ли? Не светлые и высокие имел понятия?.. — Какие же понятия? Известное дело, что он верил в бессмертие души. — Ну так что ж? — И только. — И только? — И этого довольно. Одной только пошлости довольно. — Да, уж вашей к этому прибавить нельзя, — прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав à la Ristori , с протянутою к дверям рукою, произнесла: — Господин Пархоменко! прошу вас выйти отсюда и более сюда никогда не входить. Выговорив это, маркиза схватила с окна белый платок и побежала на балкон. Видно было, что она душит рыдания. За нею вышли три феи, Мареичка, Брюхачев, который мимоходом наступил на ногу одиноко сидевшему Завулонову, и попугай, который имел страсть исподтишка долбить людей в ноги и теперь мимоходом прорвал сапог и пустил слегка кровь Сахарову. |
| — Да, на минутку был, — отвечал Райнер довольно сухо и как бы вовсе нехотя. Доктор перестал спрашивать и продолжал чтение. Райнер остался у него ночевать, разделся и тотчас же уснул. Утром Райнер с доктором собирались выйти вместе и, снаряжаясь, пошучивали над вчерашним экстренным заседанием у маркизы. Райнер говорил, что ему надо ехать в Петербург, что его вызывают. В это время в воротах двора показался высокий человек в волчьей шубе с капюшоном и в киверообразной фуражке. Он докликался дворника, постоял с ним с минуту и пошел прямо в квартиру Розанова. Розанов все это видел из окна и никак не мог понять, что бы это за посетитель такой? Через минуту это объяснилось: это был лакей генерала Стрепетова, объявивший, что генерал приказали кланяться и просят побывать у них сегодня вечером. Лакей ничего не сказал больше. Доктор обещался прийти. Целый день он ломал себе голову, отыскивая причину этого приглашения и путаясь в разных догадках. Райнера тоже это занимало. Вечером, в половине восьмого часа, Розанов выпил наскоро стакан чаю, вышел из дома, сторговал извозчика на Мясницкую и поехал. На Мясницкой доктор остановился у невысокого каменного дома с мезонином и вошел в калитку. Вечер был темный, как вообще осенние вечера в серединной России, и дом, выкрашенный грязножелтою краскою, смотрел нелюдимо и неприветливо. В двух окнах ближе к старинному крыльцу светилось, а далее в окнах было совсем черно, и только в одном из них вырезалась слабая полоска света, падавшего из какого-то другого помещения. В передней на желтом конике сидел довольно пожилой лакей и сладко клевал носом. Около него, облокотясь руками на стол, спал казачок. В передней было чисто: стояла ясеневая вешалка с военными шинелями, пальто и тулупчиком, маленький столик, зеркало и коник, а на стене висел жестяной подсвечник с зеркальным рефлектором, такой подсвечник, какой в Москве почему-то называется «передней лампой». При входе доктора старый лакей проснулся и толкнул казачка, который встал, потянулся и опять опустился на коник. |
| — Да что вы с ней не развяжетесь? — шутливо и язвительно замечал Сахаров. Завулонов кряхтел и уверял, что непременно развяжется, только бы деньжонок. — Вон просил этого буланого, — говорил он, указывая на Белоярцева, — так что ж, разве он скажет за кого слово: ад холодный. Персиянцев вздыхал около Райнера и, смотря на него скучающими, детскими глазками, говорил: — Ах, боже мой, боже мой! хоть бы какое-нибудь дело. Райнер молча слушал спор маркизы с Бычковым и дослушал его как раз до тех пор, пока маркиза стала спрашивать: — Робеспьер дурак. — Насилу-то! — Он даже, подлец, не умел резать в то время, когда надо было все вырезать до конца. — Марат, значит, лучше? — Еще бы! Не будь этой мерзавки, он бы спас человечество. — Это кого же, кого назвали мерзавкой? — Корде. Не угодно ли вам и меня выгнать вон! — Нет, зачем же; вы еще зарежете, — пошутила маркиза. — Да я и так зарежу. — И нас всех зарежете? — Еще бы! Всех. Картина действительно выходила живенькая и характерная: Бычков сидит, точно лупоглазый ночной филин, а около него стрекочут и каркают денные вороны. — Гаа! гаа! гаа! — каркают все встревоженные феи, а он сидит, да словно и в самом деле думает: «дайте-ка вот еще понадвинет потемнее, так я вас перещелкаю». — Общество краснеет! краснеет общество! — восклицала маркиза, отбирая от всех показание, кто красный, кто белый. Искренно ответили только Арапов и Бычков, назвавшие себя прямо красными. Остальные, даже не исключая Райнера, играли словами и выходили какими-то пестрыми. Неприкосновенную белизну сохранили одни феи, да еще Брюхачев с Белоярцевым не солгали. Первый ничего не ответил и целовал женину руку, а Белоярцев сказал, что он в жизни понимает только одно прекрасное и никогда не будет принадлежать ни к какой партии. Впрочем, Белоярцев тем и отличался, что никогда не вмешивался ни в какой разговор, ни в какой серьезный спор, вечно отходя от них своим художественным направлением. Он с мужчинами или сквернословил, или пел, и только иногда развязывал язык с женщинами, да и то там, где над его словами не предвиделось серьезного контроля. |
| Райнер подошел к этой группе, поздоровался со всеми и потом отрекомендовал Малек-Аделю Розанова. Малек-Адель был старший сын маркизы, над которым madame Ленорман и Иван Яковлевич сделали два разноречивые предсказания. Малек-Адель поздоровался с Розановым вежливо, но холодно, с тем особым оттенком, который умеют придавать своим приветствиям министры и вообще люди, живущие открытым домом и равнодушно смотрящие на всякого нового посетителя. — Maman y себя в гостиной, — сказал он Райнеру, и молодой маркиз пристал опять к разгуливающей тройке. Во время этого короткого церемониала Розанов слышал, как из гостиной несся шумный говор, из которого выдавался восторженный женский голос. Розанов только мог разобрать, что этот голос произносил: «Звонок дзынь, влетает один: il est mort; опять дзынь, — другой: il est mort, и еще, и еще. Полноте, говорю, господа, вы мне звонок оборвете». В довольно хорошенькой гостиной была куча народа, располагавшегося и группами и вразбивку. Здесь было человек более двадцати пяти обоего пола. Самая живая группа, из семи особ, располагалась у одного угольного окна, на котором сидел белый попугай, а возле него, на довольно высоком кресле, сама маркиза в черном чепце, черном кашемировом платье без кринолина и в яркой полосатой турецкой шали. Около нее помещались рыжий Бычков, Пархоменко, Ариадна Романовна — фея собой довольно полная и приятная, но все-таки с вороньим выражением в глазах и в очертании губ и носа, Серафима Романовна — фея мечтательная, Раиса Романовна и Зоя Романовна — феи прихлопнутые. Воронье выражение было у всех углекислых. Исключение составляла Серафима Романовна, в которой было что-то даже приятное. Тут же помещался Белоярцев и некий господин Сахаров. Последний очень смахивал на большого выращенного и откормленного кантониста , отпущенного для пропитания родителей. Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он мог быть человеком способным всегда «стать на точку вида» и спрятать в карман доверчивого ближнего. Белоярцев был нынче выхолен, как показной конь на вывод, и держался показно, позволяя любоваться собою со всех сторон. Он сидел, как куколка, не прислоняясь к стенке, но выдвигаясь вперед, — образец мирской скромности, своего рода московской изящности и благовоспитанности; гладко вычищенную шляпочку он держал на коленях, а на ее полях держал свои правильные руки в туго натянутых лайковых перчатках. |
|
|
