| Г.А . - Какие только маркизы де сады не пытались проникнуть в " загадочную русскую душу " , а, как будто, и загадки-то нет никакой - просто она бездонная, богобоязненная и человеколюбивая. Чтобы постичь глубинное содержание русского человека надо любить Бога, а значит, и ближнего, не лукавить, не лгать, почитать отца и мать свою - сиречь Отечество. А что же не наш литератор ? - глумится да кощунствует надо всем святым, над русской матерью, над русской женщиной. Что уж Некрасова вспоминать с его " женщинами в русских селеньях " : держитесь Ярославна и кн. Ольга, Ефросинья Полоцкая да Анна Кашинская, Авдотья-Рязаночка, Февронья Муромская, Евдокия Суздальская... скрепите сердца свои, святые сестры милосердия! А ведь впервые именно в России вел. кн. Еленой Павловной во время Восточной войны был учрежден сей богоугодный институт помощи страждущим. Помните, какие пронзительно-трогательные строки посвятил Тургенев баронессе Юлии Вревской, умершей от тифа в Болгарии в Русско-турецкую кампанию 1877-78 гг.: " Она была молода, красива... Нежное кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастия... " [ 16 ]. Н.В . - Хорошо помню. Это стихотворение врезалось в память ещё в юности, помню, как плакала над ним... Г.А . - А взгляните, что обо всех нас марает этот ущербный человечишко: " Русская женщина любой разновидности (курсив - Г. А.) атавистична, как каменный пень... Впавшие глаза. Подавленность. Севший голос. Многие бабы открыто хвастаются своей интуицией и подозревают за собой ведьминские способности, которыми порой устрашают мужчин. Другие, напротив, любят в себе бл.... ские черты. Бл...сть русской женщины, изнанка её застенчивости, ярка буфетно-ресторанным колоритом " (49-50). Сейчас много говорят о 65-летии Победы в Отечественной войне, и мне вспомнились душераздирающие документальные кадры ленинградской блокады - изможденные матери, погребающие своих детей... И этот мерзавец ещё смеет что-то верещать! Страшно, что подобного рода писанина издается и тиражируется у нас, в России. Это же просто позор для всех нас, это мерзость запустения . В то время, когда Президент, Патриарх, просвещённая общественность обеспокоены всерьёз состоянием культуры нашего народа, некто г. Е. вещает, что нужно в сортирах повесить " на стене - иконы и портрет президента " (70). Все подобного рода выходки ещё и ещё раз убеждают нас в необходимости цензуры в целях защиты нравственного здоровья нации. Ведь до перестройки Ерофеева не печатали и правильно делали! Это просто похабщина какая-то! |
| Так-с, но моя премия вернее уже тем, что в кармане, а ваша-то еще летает. Скажут, что этак много не наживешь; извините, тут-то и ваша ошибка, ошибка всех этих наших Кокоревых, Поляковых, Губониных . Узнайте истину: непрерывность и упорство в наживании и, главное, в накоплении сильнее моментальных выгод даже хотя бы и в сто на сто процентов! Незадолго до французской революции явился в Париже некто Лоу и затеял один, в принципе гениальный, проект (который потом на деле ужасно лопнул). Весь Париж взволновался; акции Лоу покупались нарасхват, до давки. В дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мешка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины — всё сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — всё стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций. Подписка перешла наконец на улицу, но негде было писать. Тут одному горбуну предложили уступить на время свой горб, в виде стола для подписки на нем акций. Горбун согласился — можно представить, за какую цену! Некоторое время спустя (очень малое) всё обанкрутилось, всё лопнуло, вся идея полетела к черту, и акции потеряли всякую цену. Кто ж выиграл? Один горбун, именно потому, что брал не акции, а наличные луидоры. Ну-с, я вот и есть тот самый горбун! У меня достало же силы не есть и из копеек скопить семьдесят два рубля; достанет и настолько, чтобы и в самом вихре горячки, всех охватившей, удержаться и предпочесть верные деньги большим. Я мелочен лишь в мелочах, но в великом — нет. На малое терпение у меня часто недоставало характера, даже и после зарождения «идеи», а на большое — всегда достанет. Когда мне мать подавала утром, перед тем как мне идти на службу, простылый кофей, я сердился и грубил ей, а между тем я был тот самый человек, который прожил весь месяц только на хлебе и на воде. |
| Но мы приведем и еще несколько данных, из которых видно будет, что Вольтер в своем легкомысленном отрицании доходил до тех геркулесовых столбов, за которые не осмеливается заглядывать и новейшая отрицательная критика. Когда Вольтер жил под гостеприимной кровлей маркизы Шатле, в замке Сирей, они по утрам, как уже сказано было выше, за завтраком прочитывали ежедневно по главе из Библии, при чем каждый из них делал те или другие замечания о прочитанном. Из этих замечаний составилась особая книга, изданная в 1776 году под заглавием “Наконец объясненная Библия “. 37 Этот своеобразный комментарий обнимает почти все книги Ветхого Завета, от книги Бытия до книг Маккавейских. Понятно, в каком духе и тоне велись эти замечания, и действительно, эта книга есть так сказать свод всего, что только злой гений невера мог придумать в опровержение и осмеяние священнейшей книги человечества. Все главнейшие факты библейской истории в ней объявляются мифом, и Вольтер даже изумляется, как это раньше его глупое человечество не додумалось до этих простых вещей и верило подобным басням. Так, история Моисея для него представляет лишь сплетение мифических сказаний. “Есть люди глубокой науки, – говорит он, – которые сомневаются в том, существовал ли Моисей; его жизнь, столь чудовищная от колыбели до могилы, им кажется подражанием древним арабским сказкам и особенно мифу о Валхе. Они не знают, к какому времени отнести Моисея; неизвестно самое имя царя-фараона, при котором он жил. Не осталось до нас ни одного памятника и никаких следов от той страны, по которой он будто бы странствовал. Им кажется невероятным, чтобы Моисей мог в течение сорока лет управлять двумя или тремя миллионами народа в необитаемой пустыне, где теперь едва находят себе пропитание две или три орды номадов, составляющих не более двух или трехсот человек.“ Эту тираду Вольтер написал как бы в осуждение подобного рода ученых, а на самом деле в других местах уже сам повторяет то же самое, даже усиливая это отрицание. “Невероятно, – говорит он, – чтобы мог существовать человек, вся жизнь которого была сплошным .чудом. |
| – Как смело! – говорят жены сектантов. – Христос не карает, а спасает. – Вот поди ты! – изумляются женщины. – Одна и та же книга, а как разно ее понимают. «Что это такое? – думаю я, выходя от сектантов. – Мужики обыкновенные не могут жить на своей земле, им мало, они протестуют. Этим довольно. На том же клочке живут хорошо. У тех жизнь на земле, ребятишки. У этих бессмертие и какой-то займ у неба для земли и смирение». Мой разум на их стороне. Сердцем я с козлоногими. Вспоминаю их, бородатых, на зеленом лугу. Вспоминаю сектанта с Библией и повторяю в памяти бабьи слова: Библия – страшная книга, кто станет читать ее, проклянет небо и землю. Возвращаюсь в сад маркизы. Светлые березки встречают меня. Не простые… Будто видел их где-то в другой стране. И соловей поет издалека. Знакомо и забыто… Черные птицы вылетают из дупл. Спотыкаюсь о корень огромного дерева. Одно мгновение – вспомню и назову что-то. Вечереет. Вокруг старых лип внизу вырастают темные Цветы. Из-под слоя полуистлевших листьев показывается черная спина. Соловей поет, что люди невинны. Глава II. Година Варнавы «Сама пойдет, сама пойдет!..» И идут тюки, огромные, сами идут на тоненьких ножках к барже. Возвращаются люди, и опять их грузят, и опять «Дубинушка»… Плоты, буксиры… Синеют леса. Волга. Вторая моя родина. Сижу на высоком берегу в ожидании парохода. Вспоминаю полузабытый роман о заволжских лесах. Помню, купец, Потап Максимыч, похожий на древнего русского князя, управляет лесными людьми, стелет им столы в торжественные дни и даже пляшет вместе с подданными, когда подвыпьет. Край нетронутый. Люди делают деревянные ложки, продают их, пьют, поют и пляшут. Кондовая Русь! А в лесу живет колдунья в черном клобуке – Манефа. У нее в скиту прекрасные девушки-белицы, хотят выйти замуж за Ивана-царевича. Но колдунья Манефа дает им четки и заставляет молиться. В Иване-царевиче, твердит она им, грех. Девушки «убегом» к Ивану-царевичу… И вот тут-то непонятное и странное: в Иване-царевиче какой-то обман. Белицы возвращаются к Манефе и сами становятся колдуньями. И так скит все растет и растет. |
| А через месяц, уже после Пасхи, будет праздник прощания с зимой, тут праздников не пересчитать, – ещё одно шествие, уже без масок и грима, парад ремесленного Цюриха, как и в прошлом был году: преувеличенные мешки с преувеличенным зерном, преувеличенные верстаки, переплётные станки, точильные круги, утюги, на тележке кузня под черепичной крышей, и на ходу раздувают горн и куют; молотки, топоры, вилы, цепа (неприятное воспоминание, как когда-то в Алакаевке заставляла мама стать сельским хозяином, отвращение от этих вил и цепов); вёсла через плечо, рыбы на палках, сапоги на знамёнах, дети с печёными хлебами и кренделями, – да можно б и похвастаться этим всем трудом, если б это не выродилось в буржуазность и не заявляло б так настойчиво о своём консерватизме, если б это не было цепляние за прошлое, которое надо начисто разрушать. Если б за ремесленниками в кожаных фартуках не ехали бы всадники в красных, белых, голубых и серебряных камзолах, в лиловых фраках и всех цветов треуголках, не шагали бы какие-то колонны стариков – в старинных сюртуках и с красными зонтиками, учёные судьи с преувеличенными золотыми медалями, наконец и маркизы-графини в бархатных платьях да белых париках, – не хватило на них гильотины Великой Французской! И опять сотни трубачей и десятки оркестров, и духовые верхом, всадники в шлемах и кольчугах, алебардисты и пехота наполеоновского времени, их последней войны, – до чего ж резвы они играть в войну, когда не надо шагать на убойную, а предатели социал-патриоты не зовут их обернуться и начать гражданскую! Да и что за рабочий класс у них? Бернская квартирная хозяйка, гладильщица, пролетарка, узнала, что они мать в крематории сожгли, не хоронили, не христиане, – выгнала с квартиры. Другая только за то, что они днём электричество зажгли, Шкловским показать, как ярко горит, – тоже выгнала. Нет, их не поднять. Что ж может сделать пяток иностранцев с самыми верными мыслями?… Обернулся с бульвара и пошёл круто вверх, в лес. Облака редели даже до нежных светло-жёлтых, можно было угадать, где сейчас вечернее солнце. |
| Он послушно вез нас на своем автомобиле в Остию, безбрежными равнинами Кампаньи, где ястреба реяли, вздымалась одиночка-башня, и вечерний свет заливал просторы благовонной влагой. Мы встречали таратайку подгороднего крестьянина; опасливо на нас косился он, подбирал возжи — но его уж нет, опять равнина, да вдали, сверкающей полосой, море Энея, да безмерный воздух в лицо плещет. Когда осматривали древний порт, раскопки Остии, казалось, что сэр Генри аккуратно все уложит в голове своей, как эти древние ссыпали сицилианскую пшеницу здесь в амбарах. В музыке он понимал немногим больше, но вовремя являлся к Роспильози, тощей одной маркизе, во вдовстве занявшейся искусством и науками. У ней бывало смешанное общество: секретари посольств и адвокаты, журналисты, люди светские, какой-то перс, красивая и сильно располневшая писательница, два-три художника. Из русских, кроме композитора — Георгий Александрович, да Кухов, журналист со смутным прошлым — человек небритый, угреватый, с грязными ногтями. Нам подали чай на открытом воздухе, среди магнолий, лавров, мелко-лиственных боскетов, и аллейка кипарисов прямо упиралась в водоем, в глубине сада, с мраморною маской: одно из бесчисленных водяных божеств Рима. Композитор смотрел через свое золотое пенснэ несколько сверху вниз, видавшей виды знаменитостью. Не без брезгливости ел второсортные печенья с первосортного хрусталя ваз. Кухов ершился. То ли тяготили плохо вычищенные ботинки, то ли раздражал барский облик — виллы, собравшихся. — Удостаивает нас своим присутствем великий композитор, прямо осчастливлены, смотрите-ка, как ложечкой помешивает. Нет, мол, уж будь доволен, что на меня смотришь. Я еще ноты на рояле взять не успел, а ты аплодируй, иначе у меня нервное расстройство, к завтрему я заболею несварением желудка, не смогу в девять сесть за работу, не напишу десяти строк партитуры, а Россию это обездолит. — Экий вы и злой какой… — Не злой, а этих генералов всех… Да и маркиза хороша… Вобла сушеная. Вы думаете, от таких собраний процветает русская музыка? Ошибаетесь, все только для того, чтоб завтра было сказано в газетах: у Маркизы Роспильози, на очаровательной вилле состоялось garden party, тоже блестящее, разумеется. Известный русский композитор… |
| Когда проверка закончилась, Дракула громким голосом произнес: — Все, кто у двери, синюю пилюлю принимай! С этими словами Дракула выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда еще один кожаный мешочек, такой же, как у маркизы, и кинул его своей подруге. Маркиза стала вынимать из него синие пилюли. Дети, видно, привыкшие уже к этой процедуре, становились в очередь, и маркиза спрашивала: — Ты у нас кто? — Сова, — отвечал ребенок, у которого вырвали два зуба. — Покажи на картинку! Мальчик показал на картинку, на которой была нарисована сова. После этого маркиза дала ему пилюлю, мальчик с трудом проглотил ее и отошел в сторону. — А ты кто у нас? — спросила маркиза мальчика, которому недавно перевязала разбитую руку. — Я привидение, — сказал мальчик. — Только я хочу стать драконом. — До дракона еще дорасти надо. В драконы берут только злобных подростков, — строго сказала Жанна. — Смотри на картинку и глотай пилюлю! Мальчик подчинился. Один за другим дети отходили в сторону, и вскоре раздача пилюль закончилась. Алиса и Ганс увидели поразительную картину: на глазах у них маленькие, голенькие, несчастные дети превращались в привидений, сов, крыс, ведьм… Когда операция закончилась, маркиза вернула мешочек с пилюлями Дракуле, и тот спрятал его в ящик стола. — А ну давайте наружу! — крикнул им Дракула. — Готовьтесь к вылету. А пока полетайте, побегайте вокруг! Превращенные в чудищ дети покорной толпой побрели наружу. Остались лишь те, кто не понравился Дракуле. — А с этими, — сказал он усталым голосом, — ты сама знаешь, что делать. — Почему, если грязная работа, так мне? — спросила маркиза Жанна. — Иди, иди, мне тоже поработать придется. — Я ничего не понимаю, — прошептал Ганс. — Они дети? А почему тогда они привидения? — Я тебе все объясню. — Но пилюли… пилюли! — Помолчи. Прошу тебя. — Я не могу молчать! Я должен знать, куда маркиза поведет детей! — Недалеко, — ответила Алиса. — Маркиза их хочет убить. — Детей? — Вот именно. — Я сейчас пойду и это остановлю. — Так просто ты ничего не остановишь, — сказала Алиса. — Тут надо думать. |
| Но привидения видели, как из-за спины Сюзанны выходит страшный Дракула, и никто не торопился взять пилюлю. И чем ближе подходила Алиса-Дракула, тем громче становились крики из толпы привидений: — Мы любим тебя, господин! Мы подчиняемся тебе, граф! Мы готовы убить любого из любви к тебе! Девочка Сюзанна обернулась и сама замерла от страха. Кто это — Алиса или Дракула? — Ой! — сказала она, и пилюли покатились по снегу. — Что с тобой? — спросила Алиса и тут же поняла, что все еще держит саблю. Алиса бросила саблю в снег и сказала: — Не бойся меня, Сюзанночка. Дай мне тоже пилюлю. Я хочу снова стать девочкой. Сюзанна перевела дух: значит, победила Алиса! Но привидения отказывались взять пилюли. И Алисе пришлось воспользоваться тем, что они так боятся графа. — Я вам приказываю! — произнесла она противным, скрипучим голосом графа Дракулы. — Немедленно каждому проглотить по желтой пилюле! Ну, сколько раз надо повторять? Как загипнотизированные, привидения, ведьмы и драконы стали протягивать руки и лапы, чтобы подобрать из снега и проглотить желтые пилюли. Сверху спускались вороны, совы и вампиры, вскоре уже не осталось пилюль на снегу, и Сюзанна опять развязала мешочек, чтобы всем хватило. И тут до них донесся жалобный крик: — Так нельзя! Я буду жаловаться! Дракула, мой любимый, что они себе позволяют! Все обернулись на крик и увидели, как из подвала, держась за голову, поднимается маркиза ля Мотт. Большая шишка выросла у нее на макушке. За маркизой шагала еще одна маркиза. В руке она несла кочергу и постукивала ею по спине первой маркизы. За маркизами из подвала вылезли перепуганные ребятишки. — Сюзанночка, прошу тебя, — сказала Алиса, — дай, пожалуйста, по пилюле нашим маркизам. — Я вас поняла, — сказала Сюзанночка и побежала к двум маркизам. Когда ушибленная маркиза увидела в руке Сюзанночки желтую пилюлю, она обо всем догадалась. — Ни в коем случае! — закричала она. — Ведь все догадаются! Она побежала к Алисе, продолжая кричать на бегу: — Останови это безобразие! Они же догадаются! |
| — А нам нужна Алиса! — бушевал Пашка. — И только попробуйте тронуть моего друга! Я весь ваш замок разнесу! Маркиза снова засмеялась, правда, не очень громко. — Вам придется убить нас всех! — сказал Пашка. — Правда, Иона Ионович? Профессор Гоц, который сидел в глубокой задумчивости, расчесывая три волоса на макушке, сообразил, в чем дело, и сказал: — Я полностью солидарен с Павлом Гераскиным. Немедленно отпустите девочку! — Интересное кино! — возмутилась гордая маркиза. — Ято думала, что он только о своих микробах умеет думать. А он нам угрожает! Профессор отвернулся от маркизы и спросил у Алисы: — Прости, девочка, привезла ли ты электронный микроскоп? — Я выполнила все просьбы Пашки, — сообщила Алиса. — Еще бы! — сказал Пашка. — Я же на тебя надеялся. Гордая маркиза оттащила высокого негнущегося Дракулу в сторону. Она что-то шептала ему, уговаривала, даже повизгивала от нетерпения и притопывала красной туфелькой. Дракула глубоко вздыхал и думал. Алиса тем временем вытащила из рюкзака теплый костюм для Пашки, коробку с электронным микроскопом и футляр с хирургическими инструментами для профессора. — У вас есть лаборатория? — спросила она. — Нам обещали ее выделить, — сказал профессор. — Иначе где я поставлю микроскоп? Профессор приоткрыл коробку и проверил, правильно ли исполнила его просьбу Алиса. — Ты не бойся, Алиска, — сказал Пашка, — мы тебя в обиду не дадим. Да и вообще это все шутка. Они славные ребята. Дракула командует привидениями, а маркиза просто веселая, ты ее полюбишь. Ее зовут Жанна ля Мотт. А она велит звать ее попросту Жанной, представляешь, какая она демократичная? — Тогда почему она так кричит? Почему хочет меня убить? — Я полагаю, — сказал профессор Гоц, — что никто не собирается здесь вас убивать. Это все шутки. — Шутки? — Алиса хотела было рассказать, как она сюда добиралась. И как узнала, что есть приказ ее убить. Но тут Дракула кончил беседовать с маркизой Жанной и вернулся к своим гостям. — Мне надо поговорить с Алисой один на один, — сказал он. — Так что все остальные свободны. Маркиза проводит вас в дом, где будет ваша лаборатория. Там ждите Алису. |
| Это была особая порода людей, заботливо выпестованная и выращенная Сталиным, — людей бездушных, бессердечных, бесстрастных. И наконец, вершина вершин. Апостолов. Едкая карикатура на Хрущева. Характеристика Апостолова-Хрущева в основном правильная: это человек не жестокий, не злой, готовый к компромиссам и уступкам; главная его черта — ограниченность, непонимание духовных потребностей. В. Я. Тарсис считает, что девизом Хрущева является принцип маркизы Помпадур: “После нас хоть потоп”. Это не совсем верно. Хрущев был по-своему убежденным человеком, он из тех, кто произносит слово “Ленин” с дрожью в голосе, со слезами на глазах. Его главный порок был не в беспринципности, а в ограниченности: он искренно считал, что если предоставить людям возможность жить в отдельных квартирках (но без архитектурных излишеств) и дать им более или менее приличную пенсию, то этим все на свете проклятые вопросы будут разрешены. “Хлебом единым”, и только хлебом единым, — таков лозунг Апостолова-Хрущева. И еще несколько слов о непосредственном окружении Синемухова. Профессиональные диаматчики, советские философы. Среди них и человек, просидевший 18 лет в лагерях и утверждающий, что это нисколько не умаляет высоты “советской демократии”. Здесь и либерал, ободряющий Синемухова, но сам боящийся слово сказать. Здесь и просто (по выражению Троцкого) “партобыватели”, любящие поиграть в карты, поставить пульку, выпить пару пива. Им не надо свободы, им не надо мысли и сердца. Зачем? Для чего? О них сказал он, наш вещий Пушкин: Мы малодушны, мы коварны, Бесстыдны, злы, неблагодарны, Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы. Впрочем, можем вспомнить и еще одного человека, написавшего в 1915 году своим размашистым почерком следующие слова: “Никто не виноват в том, что родился рабом, но раб, который идеализирует свое рабство, украшает цветами свои цепи, есть вызывающий законное чувство негодования холуй и хам” (В. И. Ленин. “О чувстве национальной гордости у великороссов”). И наконец, женщины. В повести “Сказание о синей мухе” есть четыре женских образа: Евлалия (жена Синемухова), горничная Катя, которая живет с хозяйским сыном, Зина (сестра Евлалии) и Розалия Загс. |
|
|
