| И вот возникла — просто, как живая струйка воды из-под глыбы снега, — родилась в предрассветной мгле лесная песенка. Возникла и полилась тихо, полная робкой радости, светлой весенней грусти. Это запела зарянка. И чудом соединила в песне своей все неодушевлённые шорохи, шелесты, звоны и хрусты дремучей лесной ночи. Соединила и оживила, и стали они понятны и близки всем. Рано, одной из первых среди наших перелётных птиц, возвращается она к себе на родину — в наши неодетые леса, где и в дневных сутемках долго ещё будет хорониться от солнца хрупкий, хрусткий под ногой снег. Рано — чуть свет — пробуждается она утром и поёт тихонько, как будто спросонья, свою тонкую, звонкую, замирающую в конце песенку. Живую песенку, сложенную из мёртвых, чуть слышных звуков просыпающегося весеннего леса. Лесные оборотни Чудесное в лесу всегда происходит незаметно, без чужого глаза. Вот сегодня: ждал я на зорьке вальдшнепа. Зорька была холодная, тихая, чистая. Высокие ели поднялись на опушке, как чёрные крепостные башни. А в низине, над ручьями и речкой, навис туман. Ивы утонули в нём, будто тёмные подводные камни. Я долго следил за утонувшими ивами. Всё казалось, что непременно там должно что-то произойти! Но ничего не происходило; туман с ручьёв медленно стекал к реке. «Странно, — думал я, — туман не поднимается, как всегда, а стекает…» Но тут послышался вальдшнеп. Чёрная птица, взмахивая крыльями как летучая мышь, протянула по зелёному небу. Я вскинул фоторужьё и забыл про туман. А когда опомнился, — туман уже обернулся в иней! Застелил белым поляну. А как это случилось, — я проглядел. Вальдшнеп глаза отвёл! Кончили тянуть вальдшнепы. Показалось солнце. И все лесные обитатели так ему обрадовались, будто давно-давно не видели. И я засмотрелся на солнце: интересно смотреть, как зарождается новый день. Но тут я вспомнил про иней; глядь, а его на поляне уже и нет! Белый иней обернулся в синюю дымку; дрожит и струится она над пушистыми золотыми ивами. Опять проглядел! И проглядел, как народился в лесу день. |
| По римскому закону, каждый, кто проходил мимо священного изображения Августа, должен был почтить его склонением головы. Рыночный надзиратель, агораном, задержал старушку с корзиной свеклы и капусты. – Я богам не кланяюсь, – плакала старушка. – Еще отец и мать мои были христианами… – Ты должна была поклониться не богу, а кесарю, – возражал надзиратель. – Да ведь кесарь вместе с богом. Как же я ему поклонюсь отдельно? – А мне какое дело! Сказано – кланяйся. И богу поклонишься, – голова не отвалится. Гнифон потащил Зотика скорее прочь. – Бесовская хитрость! – ворчал старик. – Либо окаянному Гермесу поклоняйся, либо повинным будь в оскорблении величества. Ни туда, ни сюда. О-хо-хо, антихристовы времена! Воздвигает дьявол бурю гонения лютого. Того и гляди, согрешишь… Смотрю я на тебя, Зотик, – и зависть берет: живешь ты со своей навозной богиней Гиппоной, и горя тебе мало. Они подошли к Дионисову храму. Рядом с капищем находилась обитель христианских монахов, у которой окна и ворота заперты были наглухо замками и железными засовами, как будто перед нашествием врагов; язычники обвиняли монахов в разграблении и осквернении храма. Гнифон и Зотик, когда вступили в него, – увидели слесарей, плотников, каменщиков, занятых очисткой и поправкой поврежденных частей здания. Ломали полусгнившие доски, которыми заколочено было четырехугольное отверстие в крыше. Солнечный луч упал в темный воздух. – Паутины, смотрите, паутины-то сколько! Между коринфскими венцами мраморных столбов висели целые сети прозрачной пыльно-серой ткани. Насадили метлы на длинные шесты и начали сметать паутину. Потревоженная летучая мышь выпорхнула из щели и заметалась, не зная, куда спрятаться от света, тыкаясь во все углы, шурша голыми крыльями. Зотик разгребал на полу кучи мусора и выносил его в плетеной корзине. – Вишь ты, проклятые, какой пакости навалили! – ворчал старик себе под нос, браня христиан, осквернителей храма. Принесли связку тяжелых заржавленных ключей и отперли сокровищницу. Все ценное разграбили монахи; дорогие камни с жертвенных чаш были вынуты; золотые и пурпурные нашивки сорваны с одежд. |
| Православие о свойствах материального мира В то время как учения о потустороннем мире обычный человек, не бывавший в теле на небесах, может обсуждать лишь в терминах " верю – не верю " , о материальном мире мы знаем немало. Уместен даже вопрос – следует ли религиям играть на чужом поле и лезть в область компетенции естествознания? Но лезут и играют – и христианству без этого и вправду не обойтись. а) Начнем с позаимствованного из иудаизма православного учения о творении. В общей форме утверждение о том, что видимый мир имеет своей причиной Бога, фактам противоречить не может – а Большой взрыв, с которого 13.8 миллиардов лет назад началась наблюдаемая Вселенная, очень похож, на наивный взгляд биолога, на акт творения. Вот тут бы основателям всяких религий и остановиться, а не сочинять детали... Если не придираться к таким мелочам, как сотворение зеленых растений до Солнца и звезд, рассказ о первых 5 днях творения можно при желании считать метафорическим описанием прошлых событий. Но уже 6-й день и дальнейшее " священное естествознание " отношения к реальности не имеют. Не было никакого сотворенного из пыли первого мужчины Адама; никаких 4 вытекающих из Рая рек; никакой сотворенной из ребра первой женщины Евы; и никакого первородного греха, совершенного Адамом и Евой и переданного ими всему произошедшему от них человечеству. А была медленно эволюционирующая линия предков современных людей, которая еще 10 миллионов лет назад являлась предковой и для обоих современных видов шимпанзе – и которая в каждый момент времени была представлена многими особями. Также не было и Всемирного потопа. Вероятно, какое-то наводнение крепко напугало древних месопотамцев – но оно могло погубить лишь малую долю тогдашнего человечества, а вовсе не всех, кроме 8 душ из Ковчега – поскольку наши предки широко расселились по Старому свету уже около 100 000 лет назад. А еще в Торе написано, что у кузнечика 4 ноги, что летучая мышь – птица, и что можно регулировать окрас потомства, предъявляя спаривающимся животным разные узоры... |
| 7 ст. В противоположность представленной выше черте будущего времени – мира, пророк изображает настоящий взаимный разлад. Народ заботится только о внешних благах и надеется на свою силу (колесницы и кони). 8 cm. Изображается идолопоклонство, – которое хотя и было сравнительно слабо при благочестивом Иоафаме, но по бесхарактерности этого царя не было совсем истреблено. 9 cm. Человек – низший класс, муж – аристократ; и не потерплю им – не оставлю без наказания. 10 cm. Пророк предвещает грядущий суд Божий. 13–17 cm. Человек гордый изображается под образом высоких дерев и пр. 18 cm. Во время суда Божьего идолы, на которых евреи надеются, не спасут их, напротив, евреи сами будут прятать их от врагов в пещеры, где живут кроты и мыши; суетные – кроты, нетопырь – летучая мышь. 22 cm. В это время не надейтесь и на силы и способности человеческие, ибо кто может сравниться с Богом. Глава 5-я. Песнь о винограде Возлюбленного Песнь излагается в форме притчи для того, чтобы народ сам произнес суд над собой и через то признал себя виновным. Cm. 1. Я буду петь ныне песнь Возлюбленного (Бога) возлюбленному (народу) о винограднике Его (о народе). В розе – на возвышенности, на тучной земле – ханаанской, текущей медом и млеком. Cm. 2. Под ограждением разумеется закон Моисеев который, указывая истинный путь жизни, ограждал от всего дурного – языческого. Лозу избранну – еврейский народ, произведши его от благочестивого Авраама и лучших ветвей его. Столп – царская власть и власть судей, которые защищали народ от врагов, подобно сторожам на садовой башне. Предточилие – священство и жертвы, через которых источалась благодать Божья. Предточилее – это чан, в который стекало вино из точила. И ждах да сотворит грозди, сотвори же терние, т. е. ждал добрых плодов от иудеев, а они принесли дурные – дикий виноград – нечестивую жизнь. Cm. 3–7 За это нечестие неизбежно последует наказание Божье – опустошение иудеи. С 8–23 в шести видах скорби изображаются шесть главных пороков современного общества: корыстолюбие (cm. |
| По дороге к городу бежали Карабас Барабас и продавец пиявок. Заяц сказал: — Эхе-хе, вот оно, заячье счастье! Они идут в Город Дураков, чтобы нанять полицейских собак. Готово, мы пропали! Заяц упал духом. Уткнулся носом в лапки и повесил уши. Я просил, я плакал, я даже кланялся ему в ноги. Заяц не шевелился. Но когда из города выскочили галопом два курносых бульдога с черными повязками на правых лапах, заяц мелко задрожал всей кожей, — я едва успел вскочить на него верхом, и он дал отчаянного стрекача по лесу… Остальное ты сам видел, Буратино. Пьеро окончил рассказ, и Буратино спросил его осторожно: — А в каком доме, в какой комнате под лестницей находится дверца, которую отпирает ключик? — Карабас Барабас не успел рассказать об этом… Ах, не все ли нам равно, — ключик на дне озера… Мы никогда не увидим счастья… — А это ты видел? — крикнул ему в ухо Буратино. И, вытащив из кармана ключик, повертел им перед носом Пьеро. — Вот он! Буратино и Пьеро приходят к Мальвине, но им сейчас же приходится бежать вместе с Мальвиной и пуделем Артемоном Когда солнце поднялось над скалистой горной вершиной, Буратино и Пьеро вылезли из-под куста и побежали через поле, по которому вчера ночью летучая мышь увела Буратино из дома девочки с голубыми волосами в Страну Дураков. На Пьеро смешно было смотреть, — так он спешил поскорее увидеть Мальвину. — Послушай, — спрашивал он через каждые пятнадцать секунд, — Буратино, а что, она мне обрадуется? — А я почем знаю… Через пятнадцать секунд опять: — Послушай, Буратино, а вдруг она не обрадуется? — А я почем знаю… Наконец они увидели белый домик с нарисованными на ставнях солнцем, луной и звездами. Из трубы поднимался дымок. Выше его плыло небольшое облако, похожее на кошачью голову. Пудель Артемон сидел на крыльце и время от времени рычал на это облако. Буратино не очень хотелось возвращаться к девочке с голубыми волосами. Но он был голоден и еще издалека потянул носом запах кипяченого молока. — Если девчонка опять надумает нас воспитывать, напьемся молока, — и нипочем я здесь не останусь. |
| Кто даровал жуку-бомбардиру способность поражать врага настоящим огнем? С удивительным смыслом даны бомбардиру две группы желез, вырабатывающих взрывчатую жидкость, даны специальные мешочки хранения ее и настоящая «камера сгорания», где жидкость взрывается и выплескивается наружу. Знаете ли вы, что жидкость эта выработанная в экспериментальных условиях, взрывается сразу же, а догадливый жук добавляет еще в жидкость особенное вещество препятствующее взрыву, которое нейтрализуется только в «камере сгорания»? Могло ли это насекомое-огнемет образоваться случайно или в его устроении виден Чей-то удивительный замысел? Натуралист и поэт Пуше делится своим удивлением: «Я никогда не могу смотреть на одну из этих громадных губок (чашу Нептуна), не преклоняясь пред мудростью Провидения. Это поистине монументальное произведение воздвигается мириадами полипов, слабеньких животных, скорченных в своих норках и вылезающих оттуда до половины для того, чтобы погрузить свои незаметные щупальцы в волны. Но эти полипы отделены друг от друга и находятся часто на расстоянии метра: кто же направляет и водит их едва заметные щупальцы, чтобы придать их постройке гармоническую симметрию? Когда часть ножки чаши бывает окончена, кто возвещает всей колонии, что следует начать расширять ее? Кто предупреждает о наступлении момента, чтобы сделать углубление в чаше, обточить ее края или снабдить их ребра изящными украшениями? Наконец, какое высшее вдохновение указывает этому множеству рабочих, удаленных друг от друга и заключенных в своих клетках, что, отливая чашу, следует соблюдать художественную пропорциональность?» Рыбе дан плавательный пузырь, изменяя объем которого она способна погружаться в воду на разную глубину. Летучая мышь снабжена системой эхолокации, так что в полной темноте, посылая ультразвуковые колебания и принимая обратно, минует препятствия. Птица летит тысячи километров через леса, моря, горы пустыни и не сбивается с дороги. Сама способность летать дана ей с глубоким расчетом строения скелета и мускулов, размера крыльев и перьев... |
| Сначала никто не заметил появления перед башней второго графа. Привидения и оборотни занимались своими делами. Пожалуй, только большой серый волк-оборотень поглядел на Алису и медленно пошел к центру двора, будто почувствовал, что там произойдет что-то интересное. Ничего не заметила и маркиза Жанна ля Мотт, которая в дальнем конце двора гнала палкой кучку голеньких, несчастных, плачущих детей в подвал, собираясь там с ними расправиться. Надо сказать, что преступники и негодяи предпочитают совершать свои преступления и делать гадости тайком, не на глазах у всех, или хотя бы надев маски. Каждый негодяй, какой бы сильный он ни был, в глубине души знает, что рано или поздно его преступления будут раскрыты и ему придется держать за них ответ. Алису устраивало то, что на нее не обратили внимания. Чем позже граф спохватится, тем лучше. Она направилась к графу широкими уверенными шагами, и, когда ей оставалось дойти до него всего метров десять, граф почуял неладное, обернулся и сначала попросту не сообразил, что же произошло. Алиса продолжала спокойно идти к нему. Тут очнулись привидения, оборотни, драконы и все прочие слуги Дракулы. Они засуетились, начали шептаться и переглядываться, но никто не посмел сдвинуться с места. Раздвоение всесильного графа было чудом, ничего подобного они и вообразить не могли. Дракула тоже ничего не мог понять. Он сразу даже не узнал себя в мужчине, в которого превратилась Алиса, проглотив синюю пилюлю. Идет какой-то чужой рыцарь в коротком плаще, на кого-то похожий… И только когда Алиса была совсем близко от него, Дракула понял, что происходит что-то страшное. Пользуясь его замешательством, Алиса подошла к клетке с Пашкой и профессором, открыла дверцу клетки и кинула внутрь две желтые пилюли. — Быстро! — приказала Алиса. — Пашка, Иона Ионович, проглотите! Это я вам говорю — Алиса! Не бойтесь меня. Как тут не бояться! Летучая мышь и ворон крутили головами, стараясь понять, кто для них страшнее — старый Дракула или новый Дракула. И тут новый Дракула сказал: |
| Она миновала развалины городка, покинутого жителями. Некоторые дома еще стояли совсем целые, у других провалились крыши или упали стены. Летучая мышь поднялась с развалин и погналась было за Алисой, но, не долетев до нее, повернула обратно, крикнув: — Извини, я тебя за девочку Алису приняла, а ты, оказывается, одна из наших! «Чего же они так стараются, так хотят меня поймать? — удивилась Алиса. — Ничего плохого я им не делала и всего-то везу Пашке теплые вещи. А можно подумать, что обо мне чуть ли не каждое второе чудовище уже знает. Даже драконы!» Вот и городское кладбище. Тут Алиса взяла еще повыше. Ведь если здесь мертвяки всю страну завоевали, можно представить, что они творят на кладбище! Если спустишься, тут же разорвут. Сверху Алисе показалось, что при ее приближении стали двигаться каменные плиты, из-под них вылезали руки скелетов, но, может, это показалось с перепугу — ведь Алиса летела высоко, а луна зашла. И вот впереди показались стены и башни замка, который венчал собой пологую гору, поросшую вековыми елями. Ели стояли тесно, так что холм был похож на спину ежа. Сам замок был сложен из плит светлого камня и поэтому казался призрачным. Железные ворота были закрыты, стены — высокие, по углам поднимались круглые башни, а в центре стояла главная толстая и высокая башня с узкими окнами. В некоторых поблескивал свет. Алиса знала, что такая башня называется донжон. Сомнений не оставалось. Это был замок Кросскан, захваченный привидениями графа Дракулы. Путешествие Алисы закончилось. Глава 11. Жители замка Кросскан Ворота в замок были закрыты, и Алиса предпочла подняться повыше и перелететь через стену. Зачем стучаться в ворота замка, где тебя ждут не только друзья? Алиса надеялась, что ее не заметят. Было уже совсем темно. Луна спряталась, снова пошел снег, правда, не такой густой, как прежде. Алиса поднималась все выше, вот зубцы крепостной стены остались внизу, и ее глазам открылся двор замка, освещенный факелами. Двор замка был очень велик, в половину футбольного поля. Он был занесен снегом, но не весь: по краям его, в тени стен и башен, рядами тянулись хижины — видно, окрестные жители скрывались в них от непогоды или вражьих набегов. |
| Когда Елена Простакова скрылась за дверью и начала спускаться по каменной лестнице в темноту подземелья, следом за ней туда же побежала розовая ящерица, которую спасательница, к сожалению, не заметила, потому что не подозревала, что космические пришельцы бывают такого вида. Елена светила перед собой сильным фонарем. Если в луч света попадал паук, летучая мышь, мокрица или ящерица, она думала, что все эти существа родились именно в подземелье. Легкими шагами Елена Простакова обежала подвальный этаж башни, но ничего, конечно же, не отыскала. Тогда она снова включила локатор, и тот показал спасательнице, что под ней находится глубочайшая яма: как бы вторая башня, только опрокинутая вверх ногами — под землю. Получился колодец глубиной в двадцать метров. Елена Сергеевна стала думать, как ей найти вход в этот гигантский колодец, но все плиты пола казались одинаковыми, и уложены они были так плотно, что между ними не протиснется и лезвие ножа. Елена медленно шла по плитам, и, когда она дошла до тринадцатой плиты справа от лестницы, ящерица, что сидела на потолке над головой спасательницы, тонко свистнула. Этот свист донесся до ниши первого этажа башни. Там ждал сигнала уже известный нам пастух. Он стоял возле длинного ржавого железного рычага. Услышав свист, пастух изо всех сил потянул за рычаг, и тот медленно, со скрипом опустился. И тут же плита, на которую только что ступила спасательница Елена Сергеевна, встала ребром, и молодая женщина, не ожидавшая такой подлости, провалилась в черную дыру. Ящерица свистнула снова, и пастух поднял рычаг. Плита легла на место и заглушила крик Елены Сергеевны, которая хотела раскрыть крылья, прикрепленные за ее спиной, но не успела — и сильно ударилась о каменное дно колодца. Ящерица, убедившись в том, что плита вернулась на место, выскользнула из подземелья и через несколько секунд уже улеглась на плечи пастуху. В тонкой лапке она держала дольку сушеной дыни, потому что знала, что ее друг пастух очень любит сушеную дыню. — Спасибо, мой мальчик, — проворковала ящерица. |
| Хмурая мгла была в небе, и солнце закатилось во гневе, окрасив тусклые облака последними отблесками своей ярости, когда ярдах в ста от аббатства медленно проходил, скрестив руки, все тот же черный монах. Губительный туман пал на деревья и кусты, и время от времени ветер, нарушив, наконец, неестественную тишину, царившую весь день, вздыхал тяжело, словно предвещая с тоской те опустошения, какие принесет надвигаюшаяся буря. Летучая мышь в фантастическом полете скользила в тяжелом воздухе, а на земле кишели пресмыкающиеся твари, которых инстинкт привел питаться и жиреть под дождем. Не были теперь устремлены долу взоры монаха; они блуждали вокруг и переходили с предмета на предмет, словно сумрак и запустение этих мест находили живой отклик в его душе. Снова приблизился он к дому сестер и снова вошел в калитку. Но слуха, его не коснулся смех, и взгляд его не остановился на прекрасном облике пяти сестер. Вокруг было тихо и безлюдно. Ветви деревьев погнулись или сломались, выросла высокая сорная трава. Легкие стопы не приминали ее много-много дней. Равнодушно или рассеянно, как человек, привычный к переменам, монах проскользнул в дом и вошел в низкую, темную комнату. Четыре сестры сидели здесь. От черной одежды их бледные лица казались еще белее, а время и скорбь оставили на них глубокие следы. Они все еще были величавы, но румянец и горделивая красота исчезли. А Элис, где была она? На небесах. Монах — даже монах — мог терпеливо отнестись к их печали; ибо давно не виделись эти сестры, и никогда не могли бы одни только годы провести эти борозды на их побледневших лицах. Он молча сел и знаком предложил не прерывать беседы. — Они здесь, сестры, — дрожащим голосом сказала старшая. — У меня никогда не хватало духу посмотреть на них с тех пор, а теперь я браню себя за слабость. Разве может быть в памяти о ней что-то, чего бы мы страшились? Как радостно будет воскресить былые дни! При этих словах она бросила взгляд на монаха и, открыв шкаф, достала пяльцы с давно законченным вышиваньем. Поступь ее была твердой, но рука дрожала, когда она брала последние, пятые пяльцы. И, когда при виде их нашли себе исход чувства других сестер, у нее полились долго сдерживаемые слезы, и, рыдая, она сказала: |
|
|
