| «Вместо диалектики, – замечает он, – наступила жизнь». Но опять – «так ли, так ли все это?» Не наоборот ли? Не наступила ли вместо жизни диалектика, нехлюдовская, левинская, толстовская, отвлеченно-христианская, буддийская диалектика? Как мало свободы и радости в этом воскресении. Ведь ему, пожалуй, и делать-то ничего не оставалось, как умирать под палкою или воскресать из-под палки. Не лучше ли, не чище ли было бы откровенно умереть, чем так сомнительно воскресать? «Воскрес», – шепчут уста, а в бескровном лице, в потухших глазах – все тот же вопрос: «И зачем, зачем жить, когда сам знаю, что все будет именно так, как по книге» – как по нравоучительной прописи отолстевшего Порфирия, как по одной из последних книг тоже слишком успокоенного, покойного Л. Толстого. Нет, кого другого, а нас этими «воскресениями» теперь уже не обманешь и не заманишь – слишком мы им знаем цену: «мертвечинкой от них припахивает»; Бог с ними, мы их и врагу не пожелаем! Как бы то ни было, не последнее живое слово живого Раскольникова, каким он остается в нашей памяти, последний нравственный вывод самого Достоевского из всей трагедии – именно эти слова: «Совесть моя спокойна». – «Свое преступление признавал он только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною». Ни «Преступления», ни «наказания». Разве только уголовное преступление, уголовное наказание. Но ведь уж чересчур явно, что здесь нечто более ответственное и глубокое, чем простое уголовно-юридическое исследование. Нет, никогда еще под столь обманчиво и насмешливо успокоительным заглавием не являлось столь дерзновенной, искушающей книги; никогда под знаменем христианского смирения, терпения, покорности не была пропущена контрабанда более опасных взрывчатых веществ: произошло такое же приблизительно недоразумение, как если бы за прибор для тушения пожаров принят был снаряд, начиненный динамитом. И чем больше вдумываешься, тем больше удивляешься тому, что недоразумение это и до сей поры продолжается: нужна была вся близорукость и беззаботность русской критики в области религиозных вопросов, чтобы так обмануться. |
| На другой день откопал 238 из земли горшок, в который натекло чрез скважину из корчаги с полштофа густой жидкости, красноватой, маслянистой и сильно пахучей как бы живым, сырым мясом. А кости, бывшие в корчаге, сделались из черных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, как будто перламутр или жемчуг. Этою жидкостию натирал я свои ноги раз по пяти в день. И что же? На другие же сутки почувствовал, что могу шевелить пальцами, на третьи мог уже сгибать и разгибать ноги, а на пятый день стал на них и с палочкой прошелся по двору. Словом, через неделю совершенно ноги мои укрепились по-прежнему. Я благодарил о сем Бога да и думал сам в себе: «Какая премудрость Божия в тварях! Сухие, сгнившие, почти предавшиеся совсем земле кости такую сохраняют в себе жизненную силу, цвет, запах и действие на живые тела и как бы сообщают жизнь омертвелым членам. Это залог будущего воскресения тел! Вот бы показать сие тому полесовщику, у которого я жил, при сумнении его о всеобщем воскресении» 239 . Оправившись таким образом, я начал учить мальчика. Написал вместо «прописи» Иисусову молитву, заставил его списывать, показывая ему, как хорошенько выводить слова. Учить его было для меня спокойно, потому что он днем прислуживал у управителя и приходил ко мне учиться только в то время, когда управитель спал, то есть от рассвета до поздних обеден. Мальчик был понятлив и вскоре стал порядочно кое-что писать. Увидевши управитель, что он пишет, спросил его: «Кто тебя учит?» Мальчик сказал, что безрукий странник, который живет у нас в старой бане. Любопытный управитель, из поляков, пришел посмотреть меня и застал меня за чтением Добротолюбия. Разговорившись со мною, спросил: – Что ты читаешь? Я показал ему книгу. – А! Это Добротолюбие, – сказал он. – я видал сию книгу у нашего ксенза 240 , когда жил в Вильне. Однакож и наслышан об ней, что она содержит какие-то странные фокусы да искусства для молитвы, написанные греческими монахами, подобно тому как в Индии да в Бухарин фанатики сидят, да надуваются, да и хотят, чтоб было у них щекотание в сердце, и по глупости почитают это натуральное чувство за молитву, будто бы даемую им Богом. |
| Такие люди, как г. Протопопов и г. Скабичевский, совершенно бессознательно творят дело разрушения. Это в сущности — невинные жертвы всеобщей анархии, всеобщего недоразумения. Они продолжают указывать писателям спасительные рамки народнического реализма так же добросовестно, как учителя каллиграфии проводят косые и поперечные линии, чтобы ученикам легче было выводить буквы прописи. Но как бы ужаснулись эти добрые, честные люди, учителя художественного чистописания, если бы вдруг могли понять, какая бездна, какая тайна — искусство и как смешны в безграничной стихийной свободе творчества их маленькие педагогические линейки. Они будут всю жизнь серьезно говорить о вдохновении, о поэзии, хотя никогда не видели красоты, и так и умрут, не увидев ее. Это, может быть, полезные и остроумные публицисты, но в искусстве — люди безнадежно непонимающие, слепорожденные. У Гёте есть одно прелестное лирическое стихотворение — «Капли нектара». Когда Минерва, угождая своему любимцу Прометею, принесла полную чашу нектара, чтобы осчастливить созданных им людей и наполнить их сердце любовью к прекрасному, богиня торопилась, боялась, что Юпитер увидит ее, и «золотая чаша покачнулась и немного капель упало на зеленую траву». На эти капли набросились насекомые — пчелы, бабочки… Selbst die ungestalte Spinne Kroch herbei und sog gewaltig . Даже безобразный паук отведал божественного напитка. Когда я думаю о том, что природа и таким писателям, как г. Буренин, не отказывает иногда в некотором художественном даровании, мне вспоминается грациозная легенда о насекомых. Впрочем, может быть, он никогда и не вкушал от капли нектара, но по крайней мере слышал издали ее благоухание, он всетаки ближе к поэзии, чем добрые, честные и безнадежно слепые люди — г. Протопопов и г. Скабичевский. Вероятно, немногие знают, что у этого теперь ожесточенного газетного насмешника в далекой молодости была способность к почти искреннему лирическому пафосу. Г. Буренин, как оно ни дико и ни странно, написал несколько поэтических любовных элегий. Это чтонибудь да значит. Во всяком случае, г. Протопопов удобочитаемой элегии не напишет. Надо быть справедливым даже к г. Буренину. На его остроумных пародиях, на литературных памфлетах есть несомненная печать — не скажу, таланта, но того, что в другом человеке, при других условиях могло бы сделаться талантом. У него злой, конечно, низменный, грубый и пошлый, но всетаки настоящий злой смех. И для памфлетов нужна некоторая доля творчества, хотя бы то было творчество насекомых. Паук плетет свою паутину, потому что он отведал от напитка, предназначенного не паукам, а детям Прометея. |
| А вот без прописей все же никуда. Современная школьная программа предполагает, что первоклассник приходит учиться с хорошо «поставленной» рукой. Если это не так, вскоре ему придется туго – уже в середине года нужно писать целые предложения, думая о заглавной букве, точке в конце и правописании «жи-ши»… А ты еще вынужден держать в голове наклон палочек! Для меня это стало самым суровым испытанием: заниматься в прописях регулярно. Это вам не ватрушки с детьми «замутить» по вдохновению и не в музей под настроение сходить! Обучение счету и чтению не рассматриваю – у нас оно прошло как-то походя, в процессе бытового общения, и прошло успешно. Но вот прописи – увы. Я явно не дотянула эту область, и с почерком у старшей до сих пор проблемы. Равно как и вообще – с организованностью в мелочах. Учитель как-то с улыбкой поведала, что моя дочь после уроков собирает портфель на трех партах сразу… Все эти прекрасные правильные вещи типа «достали тетрадочку – убрали на край парты – положили на полочку, закрыли пенал» прошли по моей вине немного мимо ребенка. В садике этому специально учат. Учат этому и замечательные аккуратные и организованные матери, коих я знаю немало. У меня же пока с трудом получается «начать с себя». Да, у моих детей множество творческих идей, хороших кругозор и развитая речь – но недостаток педантизма налицо, а это часто служит плохую службу. Так что если вы обдумываете будущую учебу, оцените беспристрастно: хватит ли лично у вас организаторской жилки и аккуратности для того, чтобы сделать домашнее образование процессом достаточно последовательным. Ведь если в дошкольном обучении пара вдохновенных занятий в неделю все равно в разы эффективнее, чем групповые «развивающие занятия» в садике, то в начальной школе нужно будет организовывать хотя бы по два хорошо построенных урока в день. И у вас не будет костылей, Дамоклова меча и «волшебного пинка» в виде домашнего задания – то есть рекомендаций учителя, как это теперь называется. Рейтинг: 9.3 Голосов: 123 Оценка: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 |
| Действеннее хотя бы уже потому, что талантом своим припадал он к «истинному и глубочайшему источнику искусства - духовному созерцанию», без которого, как писал И.А. Ильин, «искусство останется при " двух измерениях " : оно будет иметь осязаемое тело и выглядывающий из него чувственный земной образ, не более... Не будет того третьего главного - того мирового вздоха, который поднял грудь поэта, того божественного луча, который просиял оку художника... словом, того эстетического предмета, который царит в произведении искусства - и над его " телом " , и над его " образом " В этом смысле картина «Рожь» (1878) не только не выпадает из мира шишкинских образов, но, органично вписываясь в него, несет в себе заряд идей и настроений, определяющих этот мир, раскрывая его полноту и значимость. Один из излюбленных мотивов панорамных композиций Шишкина - дорога. Начиная с «Полдня...», она как способ выявления глубинности пространства уже не исчерпывается собственной протяженностью, а ритмически продлевается, как правило, лентой реки, как, скажем, в картине «Кама близ Елабуги» (1895). Тем самым выстраивается необходимый художнику масштаб. Им он и измеряет свои панорамы, приобретающие в этом случае ту монументальность, в которой и зарождается образ необъятности и бескрайности. Так выявляется точка касания миров, когда линия горизонта не разделяет их, а, напротив, соединяет в гармонии целостного мироздания. Художнику крайне важно, чтобы наш взгляд не разбежался стихийно по бескрайнему полю, и он ставит прямо посреди него, в нарушение всех агротехнических норм и просто жизненной логики, не одно, не два, а сразу 12 сосен, из которых одна сосна засохшая, отпавшая. Художник и композиционно выделяет ее, одиноко стоящую, окруженную пустотой. И самим этим количеством, и той пустотой вокруг омертвелой сосны Шишкин, навевая определенные ассоциации с 12 апостолами, переводит восприятие образа в иное, духовное пространство. Завладев нашим вниманием, сосны прочно удерживают его на себе, благодаря отчетливой прописи шершавой коры, подробному перечислению больших ветвей и малых сучков на стволах, и даже иллюзии колючей фактуры пушистых сосновых лап. |
| В другое время Глеб взволновался бы весной, молодость заговорила бы томлением пронзительным. Но сейчас он в равнодушии подшипников, винтов, гаек. Вокруг юноши тоже не видят ничего, кроме циркулей и линеек. Все они делают так называемое дело, серьезны, внимательны. И это тоже называется жизнью – в некоторой прописи изображено: «молодые люди учатся, чтобы стать инженерами». Стеклянная дверь отворилась, вошли три студента. Один постарше, нечисто одетый, с перхотью на воротнике – глаза серо-тусклые, волосы жирные. Спутник, розовый юноша с усиками, очень миловидный и складный, почтительно к нему обратился: – Клингер, я думаю, здесь? В руке у него бумажка, он указывает, где бы ее устроить. Тот, кого он назвал Клингером, ничего не ответил. Взяв бумажку, прикрепил к черной доске над кафедрой. – Коллеги, завтра в три часа сходка – по предложению Университетского комитета, объединенного с нами и, советами землячеств. Все являйтесь. Надо выявить волю студенчества. Тут объяснено. И так же быстро, как появились, все трое вышли в другую дверь – нечего разговоры разговаривать. Головы поднялись от чертежей. Теперь трудно было бы сказать, что молодые люди учатся. Все именно перестали учиться. Один за другим потянулись к доске, образовали стайку: каждому хочется прочесть, что там такое. Глеб тоже подошел. Один Сережа Костомаров не оторвался от своего пунктира – запылай здание, он, покуда не жарко, чертежей не бросит. – Это комитетчики. Клингер третьего курса. Связь с Университетом. Глеб удивился: «Какие комитетчики?» – «Такие, забастовочного комитета, видите, тут написано». Глеб протиснулся к доске, прочел, что надо. Бумажка грязно была напечатана, синеватые буквы гектографа кое-где сливались. «Комитетчики!» Глебу не понравилось слово: «Комитетчики!» Он вернулся к Сереже. «В Университете волнения. Завтра нам предложат присоединиться». Сережа поднял голову. Его милые голубые глаза – давняя Калуга – выражали озабоченность. Левая рука придерживала на бумаге линейку, правую с рейсфедером он приподнял, но никак не забывал, что пунктир еще не доделан. «Куда присоединиться?» – «К Университету. Из чувства товарищества»… Сережа опустил глаза, продолжал свои точки и черточки: две черточки, точка, две черточки, точка. Он нанизывал их с усердием древнего миниатюриста. «Значит, нам предлагают бунтовать? Смешно!» |
| В двадцатилетнем возрасте он нашел доходное место в ведущей ювелирной фирме, где писал образцы для гравировки на подарочном серебре, для официальных приглашений и визитных карточек. В другой фирме он писал дипломы на пергаменте и почетные грамоты уходящим на покой президентам банков. На оригинальность он не претендовал: он повторял прописи из стандартных книг шрифтов и восхищавшее его раннее английское и американское «письмо» из музеев и частных собраний. Но это было не все. Он мог скопировать любую подпись и любой почерк после недолгого «вживания» в образец. Он мог мгновенно изобразить автограф почти любого из подписавших Декларацию независимости. Он был чудом. Для меня не было новостью, что у этих «чувствительных» покорность нелепо совмещается с дерзостью. Однажды вечером он попросил меня написать какое-нибудь изречение и расписаться. Я написал по-французски (а по-французски он не знал ни слова) афоризм герцога де Ларошфуко и поставил свою подпись. Несколько минут он внимательно разглядывал листок, а затем написал: «Мистер Теодор Теофил Норт с глубоким сожалением сообщает, что не сможет воспользоваться любезным приглашением губернатора штата Массачусетс и миссис Такой-то на такой-то вечер». Это был мой почерк, обескураживающе мой. Потом он написал то же самое еще раз и передал мне, беспечно пояснив: – Вот так это написал бы Эдгар Аллан По. Я больше всего люблю писать его почерком. Когда я пишу, у меня такое чувство, как будто он сам водит моей рукой. Говорят, я на него похож. Вы замечаете, что я на него похож? – Да, но я никогда не слышал, чтобы он был таким уж каллиграфом. – Все равно у нас много общего. Оба родились в Бостоне… Больше всего мне нравится писать тексты надгробий. У По тоже много про могилы и надгробья, Это мой самый любимый писатель. – Что вы делаете в Ньюпорте? – спросил я. – В общем, то же, что в Бостоне. Один человек – Форсайт его фамилия – увидел подарочные экземпляры стихотворения Эдгара По, которые я сделал почерком По на веленевой бумаге, и несколько алфавитов в разных шрифтах. Он сказал, что он архитектор и строительный подрядчик, а контора у него в Ньюпорте. Позвал меня сюда работать и предложил хорошее жалованье. Я делаю надписи для фасадов – почт, ратуш и так далее. И надгробные надписи – для камнерезов. Это я люблю больше всего. |
| В этом смысле картина «Рожь» (1878) не только не выпадает из мира шишкинских образов, но, органично вписываясь в него, несет в себе заряд идей и настроений, определяющих этот мир, раскрывая его полноту и значимость. Один из излюбленных мотивов панорамных композиций Шишкина – дорога. Начиная с «Полдня…», она как способ выявления глубинности пространства уже не исчерпывается собственной протяженностью, а ритмически продлевается, как правило, лентой реки, как, скажем, в картине «Кама близ Елабуги» (1895). Тем самым выстраивается необходимый художнику масштаб. Им он и измеряет свои панорамы, приобретающие в этом случае ту монументальность, в которой и зарождается образ необъятности и бескрайности. Так выявляется точка касания миров, когда линия горизонта не разделяет их, а, напротив, соединяет в гармонии целостного мироздания. Вообще, как утверждает современная этнография, «образ дороги» издревле был «во многом идентичен Мировому древу» и уже поэтому «являлся дорогой между мирами» . Похоже, что и эта символика, давно укоренившаяся в народном сознании и в фольклоре, также была хорошо известна Шишкину. Вот почему дороги в произведениях мастера не только характерная деталь сельского пейзажа, а нечто большее, несущее в своей образности информацию о сакральной связи миров. Художнику крайне важно, чтобы наш взгляд не разбежался стихийно по бескрайнему полю, и он ставит прямо посреди него, в нарушение всех агротехнических норм и просто жизненной логики, не одно, не два, а сразу 12 сосен, из которых одна сосна засохшая, отпавшая. Художник и композиционно выделяет ее, одиноко стоящую, окруженную пустотой. И самим этим количеством, и той пустотой вокруг омертвелой сосны Шишкин, навевая определенные ассоциации с 12 апостолами, переводит восприятие образа в иное, духовное пространство. Завладев нашим вниманием, сосны прочно удерживают его на себе, благодаря отчетливой прописи шершавой коры, подробному перечислению больших ветвей и малых сучков на стволах, и даже иллюзии колючей фактуры пушистых сосновых лап. |
| Писарев идет еще дальше и протестует против рассуждения вообще. “Простой здравый смысл” лучше всякого рассуждения, — и чего не может понять сразу и без подготовки любой человек, то заведомо есть излишество и вздор. В статьях Лаврова его возмущало, что автор зачем-то определяет и анализирует понятия, следит за строгостью доказательств. Все это для Писарева только “гимнастические фокусы мысли.” И он спрашивает: “какая естественная жизненная потребность влечет к разрешению вопроса, что такое я?... к каким результатам в области мысли, частной или гражданской жизни может привести решение этого вопроса?... искать разрешения подобного вопроса все равно, что искать квадратуру круга...” Нужно было принимать некий самоновейший кодекс именно без рассуждения... А. Григорьев очень удачно называл тогдашних нигилистов “людьми новейшего пятокнижия,” — то были обязательные Бюхнер и Молешотт, Фохт, редко называли открыто Фейербаха, и толковали его скорее вкривь, как вульгарного материалиста. Влад. Соловьев остроумно говорил о смене “катихизисов” и “обязательных авторитетов,” — “пока оставалась в силе эта безусловность материалистической догмы, ни о каком умственном прогрессе не могло быть и речи...” И в области самого естествознания тогдашние настроения были несомненным шагом вспять, по сравнению, хотя бы, с известными “Письмами об изучении природы” Искандера. То правда, что в экспериментальном отношении быстро и далеко ушли вперед, но снова за этим внешним опытом мысль не поспевала... Вот эта отсталость самосознания и была первым итогом “нигилистического” сдвига... И не только общество раскололось, и творящее меньшинство потеряло сочувствие среды. Но раскололось и самое сознание, — творческие порывы оттеснялись под порог этой цензурой общественного утилитаризма, и вместо того возводились торопливо доктринальные прописи. Культура вообще оказывалась “неоправданной” в глазах самих причастников и даже строителей, — отсюда все эти настроения раскаяния и чувство неправедного обладания. “Вся история нашего умственного развития окрашена в яркий морально-утилитарный цвет,” справедливо говорил С. Л. Франк. “Русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые...” |
| Занятие в детской больнице провели сотрудники Института истории РАН мая 2023 В День славянской письменности и культуры, 24 мая, сотрудники Санкт-Петербургского института истории РАН Борис Ковалев и Дмитрий Асташкин провели занятие, посвященное рукописным памятникам древнего Новгорода, для детей - пациентов Детской городской больницы 1. Администрация больницы обратилась в СПбИИ РАН с просьбой организовать занятия, популяризирующие отечественную историю для детей младшего и среднего школьного возраста, находящихся на лечении, а также для педагогов-воспитателей и психологов ДГБ 1. Провести занятие было предложено сотрудникам института, проживающим в Новгороде. Борис Ковалев также преподает на кафедре теологии НГУ имени Ярослава Мудрого. Интерактивное игровое занятие для первой группы детей 6-9 лет " Древние грамоты и рисунки мальчика Онфима " провел Дмитрий Асташкин. Он рассказал, какое значение для отечественной истории имел Великий Новгород, познакомил малышей с историей их ровесника, жившего 800 лет назад, - семилетнего Онфима. Дети и взрослые рассматривали изображения грамот и рисунков на бересте, написанных его рукой. Им было предложено определить, каких животных, какие сюжеты могли взволновать в XIII веке ученика, который стал символом начального образования Древней Руси. Маленькому новгородцу посвящают книги и памятники, о нем выпускают спектакли и мультфильмы, отрывки из которых дети увидели на экране. Маленькие пациенты были вовлечены в игру по мотивам спектакля об Онфиме и вместе они учились сражаться против злого языческого бога Велеса, который постоянно мешал христианину Онфиму процарапывать прописи на бересте, выполняя урок. Детям было дано задание повторить рисунки Онфима, а некоторые воспроизвели и буквы, которые он писал. Дмитрий Асташкин рассказал корреспонденту ИА " Вода живая " , что сам многодетный отец, привык что-то объяснять детям: " Я считаю, что любовь к науке начинается с малого возраста. Опирался на отцовский опыт и опыт воспитателя в оздоровительных лагерях и специальные знания. Дети - благодарные слушатели. Я выстроил рассказ как интерактивный, объяснил, что рисунки мальчика Онфима современные, показал блоги с его рисунками - они собирают в соцсетях по всему миру сотни тысяч просмотров. Эта история понятна детям и взрослым " . |
|
|
