| Христианин, внемли слову Господа твоего, подумай и с грозном предостережении: „А иже аще соблазнит единого малых сих верующих в Мя, уне есть ему, да обесится, жернов осельский на выи его, и потонет в пучине морстей” (Ев. от Матф. гл. XVIII, 6). Итак, ребенка следует наставлять и поучать, требуя от него послушания и повиновения. „Наказуй, говорит Соломон, сына твоего, тако бо будет благонадежен” (Кн. Притчей гл. XIX,—10). „Воспитывайте чад в наказании и учении Господни” . (К Ефес. гл. VI, 5). Не позабывайте, родители, ежедневно, прощаясь вечером с детьми, осенять их крестным знамением; не забывайте наблюдать, чтобы ваш ребенок правильно и с полным благоговением полагал на себя крестное знамение. В ребенке должно воспитывать хорошие привычки . Ребенка следует приучать к простоте и воздержности. Не могу не привести здесь выдержки из посмертных записок Виктора Гюго о беседе его с королем Луи-Филиппом. „Она (гжа де-Жанлис, воспитательница Луи-Филиппа), рассказывал король, воспитывала жестоко меня и сестру. Зиму и лето мы вставали в 6 часов утра, питались только молоком, жареною говядиною и хлебом, никогда никакого лакомства, ничего сладкого. Притом работы много, удовольствия никакого. Она же приучила меня спать на голых досках и заставила научиться разным ремеслам, включая ремесло цирюльника. Я пускаю кров не хуже Фигаро. Я и столяр, и плотник, и конюх, и кузнец. Она была систематична и строга. Когда я был маленьким, то боялся ее. Я был мальчик слабый, ленивый и трус: боялся мышей. Она же сделала из меня довольно смелого и храброго человека”. Выкинув жестокость, холодность, которая, впрочем, свойственна только чужой воспитательнице, а не воспитательнице-матери; выбросив спанье на голых досках, представляющее уже крайность, и заменив спаньем на матрасах, нельзя не отнестись сочувственно к простой и трудовой жизни, к которой приучала гжа де-Жанлис своего царственного воспитанника, к систематичности и строгости воспитательницы. Читая выписанные строки из записок Виктора Гюго, невольно припоминаем наставление Иисуса, сына Сирахова, о воспитании сына: „Угождаяй сыну обяжет струпы его, и о всяком вопли возмятется утроба его. Конь неукрощен свиреп бывает; и сын самовольный продерз будет. Ласкай чадо, и устрашит тя, играй с ним, и опечалит тя Не смейся с ним, да не поболиши о нем, и напоследок стиснеши зубы твоя” (Кн. Премудр. Иисуса сына Сирахова гл. XXX, 6—10). |
| п.: эта боязнь очень легко переходит и в детей. И часто мы видим в одной семье детей смелых и трусливых: к первым перешла смелость от отца, ко вторым боязливость и трусость от матери. А такая перешедшая по наследству или усвоенная подражанием трусость иногда ставит взрослого человека в пренеприятное положение. Один храбрый и предприимчивый полковник, приобретший себе литературную и политическую известность, в одном доме, при разговоре об очень важном предмете, вдруг побледнел, затрясся и, с дрожью в голосе, спросил хозяина: „у вас есть кошка?!” Да, отвечает удивленный таким неожиданным и неуместным вопросом хозяин, есть маленький котенок. „Ради Бога, умоляю вас, прикажите его убрать… Если я его увижу… со мной обморок сделается”. А сколько примеров боязни пред грозою, боязни, доходящей до странностей. Один педагог ветеран, строгий и стойких правил, до того боялся грозы, что нарочно устроил себе спальню во внутренней, совершенно темной комнате, куда и уходил он стремительно при первом ударе грома, ложился в постель и укрывал голову подушками. В таком положении оставался он во все время грозы. Воспитание может смягчить и даже совершенно уничтожить наследственную боязнь. Припомним слова Луи – Филиппа: „Я был мальчик слабый, ленивый и трус: боялся мышей. Она (его воспитательница гжа де – Жанлис) сделала из меня довольно смелого и храброго человека”. Вся тайна этого воспитания заключалась в двух словах—систематичность и строгость. В чем же состоит строгость воспитания, не в наказаниях ли? VI. Наказания, награды, похвалы, порицания, ласки Не преставай младенца наказывати; аще бо жезлом биеши его, не умрет (имя того). Ты бо побиеши его жезлом, душу же его избавиши от смерти. (Кн. Притч. Соломона. гл. XXIII. 13–14). Наше старое воспитание, которое изложено в Домострое и которое до сего времени имеет силу в крестьянском быту, опирается на наказании, не в смысле древнем – поучения, а в смысле нанесения боли телесной. В Домострое дословно приводятся слова из книги премудрости Иисуса, сына Сирахова, а в книге премудрости Иисуса, сына Сирахова, говорит ся так: „Любяй сына своего участить ему раны, да возвеселится в последняя своя. |
| Глава 11 Будучи стоически верна своим друзьям, княгиня не хотела, чтобы такое общее определение распространялось и на г-жу Жанлис и на «женскую плеяду», которую эта писательница держала под своей защитою. И вот, когда мы собрались у этой почтенной особы встречать тихо Новый год, незадолго до часа полночи у нас зашел обычный разговор, в котором опять упомянуто было имя г-жи Жанлис, а дипломат припомнил свое замечание, что «и лучшая из змей есть все-таки змея». — Правила без исключения не бывает, — сказала княгиня. Дипломат догадался — кто должен быть исключением, и промолчал. Княгиня не вытерпела и, взглянув по направлению к портрету Жанлис, сказала: — Какая же она змея! Но искушенный жизнью дипломат стоял на своем: он тихо помавал пальцем и тихо же улыбался, — он не верил ни плоти, ни духу. Для решения несогласия, очевидно, нужны были доказательства, и тут-то способ обращения к духу вышел кстати. Маленькое общество было прекрасно настроено для подобных опытов, а хозяйка сначала напомнила о том, что мы знаем насчет ее верований, а потом и предложила опыт. — Я отвечаю, — сказала она, — что самый придирчивый человек не найдет у Жанлис ничего такого, чего бы не могла прочесть вслух самая невинная девушка, и мы это сейчас попробуем. Она опять, как в первый раз, закинула руку к помещавшейся так же над ее этаблисманом этажерке, взяла без выбора волюм — и обратилась к дочери: — Мое дитя! раскрой и прочти нам страницу. Княжна повиновалась. Мы все изображали собою серьезное ожидание. Глава 12 Если писатель начинает обрисовывать внешность выведенных им лиц в конце своего рассказа, то он достоин порицания; но я писал эту безделку так, чтобы в ней никто не был узнан. Поэтому я не ставил никаких имен и не давал никаких портретов. Портрет же княжны и превышал бы мои силы, так как она была вполне, что называется, «ангел во плоти». Что же касается всесовершенной ее чистоты и невинности, — она была такова, что ей можно было даже доверить решить неодолимой трудности богословский вопрос, который вели у Гейне «Bernardiner und Rabiner». За эту не причастную ни к какому греху душу, конечно, должно было говорить нечто, стоящее превыше мира и страстей. И княжна, с этою именно невинностью, прелестно грассируя, прочитала интересные воспоминания Genlis о старости madame Dudeffand, когда она «слаба глазами стала». Запись говорила о толстом Джиббоне, которого французской писательнице рекомендовали как знаменитого автора. Жанлис, как известно, скоро его разгадала и едко осмеяла французов, увлеченных дутой репутацией этого иностранца. |
| Мало ли что говорится в этом роде. Но «дух» действительно жил и был в действии, и вдобавок, представьте, что он был на нашей стороне, то есть на стороне литературы. Литературная природа взяла в нем верх над сухим резонерством и, неуязвимый со стороны приличия, «дух» гжи Жанлис, заговорив du fond du coeur, отколол (да, именно отколол) в строгом салоне такую школярскую штуку, что последствия этого были исполнены глубокой трагикомедии. Глава десятая У княгини раз в неделю собирались вечером к чаю «три друга». Это были достойные люди, с отличным положением. Два из них были сенаторы, а третий — дипломат. В карты, разумеется, не играли, а беседовали. Говорили обыкновенно старшие, то есть княгиня и «три друга», а я, молодой князь и княжна очень редко вставляли свое слово. Мы более поучались, и, к чести наших старших, надо сказать, что у них было чему поучиться, — особенно у дипломата, который удивлял нас своими тонкими замечаниями. Я пользовался его расположением, хотя не знаю за что. В сущности, я обязан думать, что он считал меня не лучше других, а в его глазах «литераторы» были все «одного корня». Шутя он говорил: «И лучшая из змей есть все-таки змея». Это-то самое мнение и послужило поводом к наступающему ужасному случаю. Глава одиннадцатая Будучи стоически верна своим друзьям, княгиня не хотела, чтобы такое общее определение распространялось и на гжу Жанлис и на «женскую плеяду», которую эта писательница держала под своей защитою. И вот, когда мы собрались у этой почтенной особы встречать тихо Новый год, незадолго до часа полночи у нас зашел обычный разговор, в котором опять упомянуто было имя гжи Жанлис, а дипломат припомнил свое замечание, что «и лучшая из змей есть все-таки змея». — Правила без исключения не бывает, — сказала княгиня. Дипломат догадался — кто должен быть исключением, и промолчал. Княгиня не вытерпела и, взглянув по направлению к портрету Жанлис, сказала: — Какая же она змея! Но искушенный жизнью дипломат стоял на своем: он тихо помавал пальцем и тихо же улыбался, — он не верил ни плоти, ни духу. |
| «Чтение — занятие слишком серьезное и слишком важное по своим последствиям, чтобы при выборе его не руководить вкусами молодых людей. Есть чтение, которое нравится юности, но оно делает их беспечными и предрасполагает к ветрености, после чего трудно исправить характер. Все это я испытала на опыте». Вот что прочел я, и остановился. Княгиня с тихой улыбкой развела руками и, деликатно торжествуя надо мною свою победу, проговорила: — Совершенно верно. С тех пор мы не спорили, но княгиня не могла отказать себе в удовольствии поговорить иногда при мне о невоспитанности русских писателей, которых, по ее мнению, «никак нельзя читать вслух без предварительного пересмотра». О «духе» Genlis я, разумеется, серьезно не думал. Мало ли что говорится в этом роде. Но «дух» действительно жил и был в действии, и вдобавок, представьте, что он был на нашей стороне, то есть на стороне литературы. Литературная природа взяла в нем верх над сухим резонерством и, неуязвимый со стороны приличия, «дух» г-жи Жанлис, заговорив du fond du coeur, отколол (да, именно отколол) в строгом салоне такую школярскую штуку, что последствия этого были исполнены глубокой трагикомедии. Глава десятая У княгини раз в неделю собирались вечером к чаю «три друга». Это были достойные люди, с отличным положением. Два из них были сенаторы, а третий — дипломат. В карты, разумеется, не играли, а беседовали. Говорили обыкновенно старшие, то есть княгиня и «три друга», а я, молодой князь и княжна очень редко вставляли свое слово. Мы более поучались, и, к чести наших старших, надо сказать, что у них было чему поучиться, — особенно у дипломата, который удивлял нас своими тонкими замечаниями. Я пользовался его расположением, хотя не знаю за что. В сущности, я обязан думать, что он считал меня не лучше других, а в его глазах «литераторы» были все «одного корня». Шутя он говорил: «И лучшая из змей есть все-таки змея». Это-то самое мнение и послужило поводом к наступающему ужасному случаю. Глава одиннадцатая Будучи стоически верна своим друзьям, княгиня не хотела, чтобы такое общее определение распространялось и на г-жу Жанлис и на «женскую плеяду», которую эта писательница держала под своей защитою. И вот, когда мы собрались у этой почтенной особы встречать тихо Новый год, незадолго до часа полночи у нас зашел обычный разговор, в котором опять упомянуто было имя г-жи Жанлис, а дипломат припомнил свое замечание, что «и лучшая из змей есть все-таки змея» . |
| «Не говоря о письмах госпож Севинье и де ла Файет, какие письма писала госпожа Ментенон! Сколько ума, разума!.. А письма и прекрасные воспоминания госпожи Кайлус!.. Письма госпожи Данжо и госпожи Куланж имеют то же достоинство и те же приятности» («Дух госпожи Жанлис», ч. II, М., 1808, стр. 170–171). Все эти имена (de Sévigné, de la Fayette, de Maintenon, de Caylus, de Dangeau, de Coulange) принадлежат французским писательницам XVII века, близким ко двору Людовика XIV, авторам писем и мемуаров, отразивших жизнь, образ мыслей и картины нравов придворного круга и являющихся образцами изящной и точной прозы эпохи классицизма. 206 …из terra-cota. — Терракота — обожженная глина. 207 …в своем, Фернее. — Ферней — местечко около Женевы, в котором Вольтер прожил последние двадцать лет жизни. 208 …уронит на него первую каплю тонкой, но едкой критики. — Описывая в своих мемуарах свое свидание с Вольтером, Жанлис стремится создать впечатление о нем как о человеке безвкусном, невоспитанном, любящем грубую лесть. 209 …с этими волюмами. — Волюм — том. 210 …вошло в ее «абитюды». — Habitude (франц.) — привычка. 211 Я уже знал теорию Кардека о «шаловливых духах…» — Аллан Кардек — псевдоним маркиза Ипполита-Леона Ривайля (1803–1869), известного французского спирита, основателя спиритического общества и журнала, автора ряда книг о спиритизме, многие из которых переведены на русский язык. В своем основном сочинении «Книга духов» Кардек, деля «духов» на разряды, выделяет класс «духов легкомысленных», которые «любят причинять мелкие неприятности, смущать, вводить людей в заблуждение и обманывать посредством различных хитростей» (Аллан Кардек. Книга духов, М., 1906, стр. 87). 212 Маркиза Сюльери, графиня Брюсляр — титулы Жанлис. 213 …«Запечатленный ангел», незадолго перед тем напечатанный в «Русском вестнике»…— в первом номере этого журнала за 1873 год. 214 Гагарин, Иван Сергеевич, князь (1814–1882), оставив дипломатическую службу, поселился в Париже, перешел в католичество, стал монахом ордена иезуитов. Лесков познакомился с Гагариным во время пребывания в Париже в 1875 году. Впоследствии он рассказал об этом знакомстве в статье «Иезуит Гагарин в деле Пушкина» («Исторический вестник», 1886, целью этой статьи было снять с памяти Гагарина подозрение, будто он был автором анонимных писем, приведших к гибели Пушкина. 215 |
| Чувства, с которыми мы расходились, были томительны, но не делали чести нашим сердцам, ибо, содержа на лицах усиленную серьезность, мы едва могли хранить разрывавший нас смех и не в меру старательно наклонялись, отыскивая свои галоши, что было необходимо, так как прислуга тоже разбежалась, по случаю тревоги, поднятой внезапной болезнью барышни. Сенаторы сели в свои экипажи, а дипломат прошелся со мною пешком. Он хотел освежиться и, кажется, интересовался узнать мое незначащее мнение о том, что могло представиться мысленным очам молодой княжны после прочтения известного нам места из сочинений m-me Жанлис? Но я решительно не смел делать об этом никаких предположений. Глава пятнадцатая С несчастного дня, когда случилось это происшествие, я не видал более ни княгини, ни ее дочери. Я не мог решиться идти поздравить ее с Новым годом, а только послал узнать о здоровье молодой княжны, но и то с большою нерешительностью, чтоб не приняли этого в другую сторону. Визиты же «кондолеансы » мне казались совершенно неуместными. Положение было преглупое: вдруг перестать посещать знакомый дом выходило грубостью, а явиться туда — тоже казалось некстати. Может быть, я был и неправ в своих заключениях, на мне они казались верными; и я не ошибся: удар, который перенесла княгиня под Новый год от «духа» г-жи Жанлис, был очень тяжел и имел серьезные последствия. Глава шестнадцатая Около месяца спустя я встретился на Невском с дипломатом: он был очень приветлив, и мы разговорились. — Давно не видал вас, — сказал он. — Негде встречаться, — отвечал я. — Да, мы потеряли милый дом почтенной княгини: она, бедняжка, должна была уехать. — Как, — говорю, — уехать… Куда? — Будто вы не знаете? — Ничего не знаю. — Они все уехали за границу, и я очень счастлив, что мог устроить там ее сына. Этого нельзя было не сделать после того, что тогда мучилось… Какой ужас! Несчастная, вы знаете, она в ту же ночь сожгла все свои волюмы и разбила вдребезги терракотовую ручку, от которой, впрочем, кажется, уцелел на память один пальчик, или, лучше сказать, шиш. Вообще пренеприятное происшествие, но зато оно служит прекрасным доказательством одной великой истины. |
| Для решения несогласия, очевидно, нужны были доказательства, и тут-то способ обращения к духу вышел кстати. Маленькое общество было прекрасно настроено для подобных опытов, а хозяйка сначала напомнила о том, что мы знаем насчет ее верований, а потом и предложила опыт. — Я отвечаю, — сказала она, — что самый придирчивый человек не найдет у Жанлис ничего такого, чего бы не могла прочесть вслух самая невинная девушка, и мы это сейчас попробуем. Она опять, как в первый раз, закинула руку к помещавшейся так же над ее этаблисманом этажерке, взяла без выбора волюм — и обратилась к дочери: — Мое дитя! раскрой и прочти нам страницу. Княжна повиновалась. Мы все изображали собою серьезное ожидание. Глава двенадцатая Если писатель начинает обрисовывать внешность выведенных им лиц в конце своего рассказа, то он достоин порицания; но я писал эту безделку так, чтобы в ней никто не был узнан. Поэтому я не ставил никаких имен и не давал никаких портретов. Портрет же княжны и превышал бы мои силы, так как она была вполне, что называется «ангел во плоти». Что же касается всесовершенной ее чистоты и невинности, — она была такова, что ей можно было даже доверить решить неодолимой трудности богословский вопрос, который вели у Гейне «Bernardiner und Rabiner». За эту не причастную ни к какому греху душу, конечно, должно было говорить нечто, стоящее превыше мира и страстей. И княжна, с этою именно невинностью, прелестно грассируя, прочитала интересные воспоминания Genlis о старости madame Dudeffand, когда она «слаба глазами стала». Запись говорила о толстом Джиббоне, которого французской писательнице рекомендовали как знаменитого автора. Жанлис, как известно, скоро его разгадала и едко осмеяла французов, увлеченных дутой репутацией этого иностранца. Далее я привожу по известному переводу с французского подлинника, который читала княжна, способная решить спор между «Bernardiner und Rabiner». «Джиббон мал ростом, чрезвычайно толст и у него преудивительное лицо. На этом лице невозможно различить ни одной черты. |
| — Однако д олжно же будет принять сражение? — сказал князь Андрей. — Д олжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n " entendent pas de cette oreille, voila le mal. [ этим ухом не слышат, — вот что плохо . ] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? — спросил он, видимо, ожидая ответа. — Да, что ты велишь делать? — повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. — Я тебе скажу, что делать, — проговорил он, так как князь Андрей все-таки не отвечал. — Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, — он помолчал, — abstiens toi, [ В сомнении, мой милый, воздерживайся . ] — выговорил он с расстановкой. — Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. — Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne». Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, — думал князь Андрей, — но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, — думал князь Андрей, — почему веришь ему, — это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие. |
| Все позиции: при Дорогобуже, при Вязьме, при Цареве-Займище, которые были попеременно избираемы, были отвергаемы, как бы недостойные готовящейся гигантской битвы! По оставлении нами Вязьмы, город был зажжен со всех концов самими жителями, которые присоединились к армии, как бы поощряя ее на мщение; но оно уже было готово в сердце каждого солдата: поощрение было не нужно. В Царево-Займище прибыл князь Кутузов и принял главное начальство над армиями. И это уже в 147 верстах от Москвы!.. Мы опять имеем перед глазами нашего знаменитого Ксенофонта, и с ним опять Багратион, Милорадович, Дохтуров, тут же и наш истинный Фабий, Барклай, понесший столько язвительных укоров от армии, тот, с которым эта армия должна была через несколько дней торжественно примириться на славных полях Бородина. Сохранилась легенда – мы, гвардейцы, этого не видели, а нам тогда рассказывали – будто бы в то время, когда Кутузов объезжал армию, орел пролетел над его головою, и что, когда ему это заметили, он снял свою фуражку при заявляемом ему победном предзнаменовании. Граф Толстой рассказывает нам, как князь Кутузов, принимая в Цареве- Займище армию, был более занят чтением романа г-жи Жанлис «Les Chevaliers du Cygne», 14 чем докладом дежурного генерала. Всякий, кто помнит Кутузова, знает, что он, вышедши из школы Суворова, любил принимать его замашки и странности, не только перед солдатами, но и перед своими окружающими. Конечно, тот, кто сообщил графу Толстому этот пикантный анекдот, буде он достоверен, либо не знал, либо не понимал Кутузова. И есть ли какое вероятие, что-бы Кутузов, ехавший прямо из Петербурга, напутствуемый своим монархом, всем населением столицы, а в продолжение пути всем народом, когда уже неприятель проник в сердце России, а он, с прибытием в Царево-Займище, видя перед собою все армии Наполеона и находясь накануне решительной, ужасной битвы, имел бы время не только читать, но и думать о романе г-жи Жанлис, с которым он попал в роман графа Толстого?!! Тут же мы видим нашего знаменитого партизана Дениса Давыдова, которого мы долго не хотели узнавать в старом, усатом, пьяном лице буяна Денисова. Могу заверить графа Толстого, что Денис Давыдов, которого я хорошо знал, хотя и был усат, но был тогда в цвете возмужалых лет, и что лицо его было ни старое, ни пьяное, и что он всегда принадлежал к кругу высшего общества. |
|
|
