| Косма сначала называл свое учение «богословием богословий» и думал, что одним этим словом легко можно победить, но когда ему указали, что его «богословие» не имеет никаких подтверждений в Писании, тогда он заявил, что у него есть «подлинник, писанный перстом Божиим прежде сотворения мира», и что «листы» его писаны с того «подлинника». Такая ссылка, конечно, не могла иметь веса, и потому москвичи стали действовать решительно. Они «предали раздранию суемудренное писание Космы и огнем пожгли все без остатку, да не прельщает христолюбивых человек», и положили об этом расколоучителе с Медведицы, «яко неправо мудрствует и чуже его мудрование христианской вере, разве в погибающих приятен, а от православных отвержен». Так как приговор не остановил Косму и он продолжал писать, тщась паче прежнего, то москвичи в лице чернецов Никифора и Ионы решили предупредить своих донских единоверцев посланием – в Чирскую пустынь к строителю Макарию. Передавая о предмете учения Косого, они глумились над ним: «сказывает, бездельник, яко последний день и час знает, а богословии Христовы не внимает». Приведя вслед затем ответ Христа апостолам, передаваемый в Деяниях Апостольских: несть ваше разумети времена и лета, яже Отец положи в своей власти, послание продолжало: «много о сем везде в божественном Писании пишет, яко о чем не писано, о том и не вопрошаем. Умели бы и без Космы святые апостолы и святые отцы о дни и часе последнем сказать: святии умолчали, а косой богослов сказал откровенно, – спасибо на жалованье! Сохрани, Боже, от сего: чужи мы его мудрования! Да много он плел бедной». В заключение они просили Макария с братией: «и вы, отцы святии, о сем не нерадите, но всем людям о нем, подлинно уведав, повещайте; аще умолчите, то мнози к его прелести присовокупятся». 278 Таким образом при опровержении учения Косого Никифор и Иона не стали входить в подробности: до того оно им казалось нелепым, что они вполне полагались на благоразумие и рассудительность тех, к кому писали, хотя вместе с тем признавали, что бредни Косого могут быть опасны для легковерных. |
| Отец Михаил на все посмотрел с особой нежной любовью, и волна жалости подступила к его сердцу. Он заплакал, но так тихо, что никто не проснулся. Ему казалось, что он будто прощается со своими малыми детьми и матушкой. Взглянув на святые иконы, он глубоко вздохнул, перекрестился и прошептал: «Господи, твори с нами Свою святую волю!» Затем, перекрестив всех священническим благословением, отец Михаил тихо вышел в свою комнату и лег спать. Рано утром в дом постучали. Батюшка вышел. – На требу в соседнее село, – возвратившись, сказал он матушке. Собрав все нужное, он быстро оделся, кивнул матушке, мельком взглянул на спящих ребятишек, перекрестился и вышел. До села добрались часа через три. Здоровая женщина вела батюшку к своей умиравшей матери. Причастив больную, отец Михаил немного посидел, отдохнул и пустился обратно. Ему захотелось пройти вдоль речки, «здесь ближе и прохладнее», – думал он. Сняв верхнюю одежду, он шел налегке, было уже жарко. Вдруг впереди отец Михаил увидел купающихся детей. Их было четверо, все девочки лет по 8–10. Зашедши в речку, они брызгались, смеялись, гонялись друг за дружкой. У берега было безопасно, но дальше, на средине, была глубина и течение довольно быстрое. Не успел батюшка поравняться с купающимися, как из воды раздался отчаянный крик. Девочка, что побольше, зашла поглубже, ее подхватило течением и понесло вниз. Она, бедная, барахталась в воде, пыталась плыть, но вода все дальше и дальше несла ее в глубину. Размышлять было некогда. Отец Михаил немного умел плавать. Он быстро замотал в верхнюю свою рубашку Святые Дары, бережно положил их на камушек и мигом бросился в воду. Доплыв до девочки, нырнув под нее, он схватил ее за ногу и сильным рывком бросил к берегу. Девочка скользнула по воде несколько метров. Оказавшись на мели, она встала на дно ногами. Но батюшка пропал. Он долго не показывался из воды. Девочки со страхом смотрели на реку. Спустя минуты четыре далеко от берега показалась из воды рука. Затем и она пропала... Речка быстро неслась вниз... |
| В связи с этим думал о призвании духовника. В идеале это должно быть окормление своих духовных чад святым человеком. Но где эти святые? В таком случае, если мы, священники, не святые, в чем должна заключаться наша духовническая позиция? В том, чтобы в каждом конкретном случае, ситуации быть выразителем православной точки зрения. С Г., несколько дней назад: «Я, отец Константин, не вижу пути исцеления ситуации…». При чем тут наше видение? Что мы вообще видим? Но знаем, что вот тут я должен поступить, как христианин. Согласны мы или не согласны, но как поступить, христианство нам отвечает. Духовник и должен быть выразителем Православного Предания. Чтобы подсказать, иногда жестко напомнить, как следует поступать в той или иной ситуации. 18 ноября 2007 Вчера и сегодня крестил башкирок. Какое удивительное восприятие христианства. Говорю: – Отрекаетесь от сатаны? Они, эмоционально: -Да! отрекаюсь! – Плюньте, – говорю, – на сатану! Они делают это с таким серьезным видом, какой редко встретишь у русских. Наши чаще улыбаются: разве это серьезно, плевать? И вот так – все Таинство. С такой искренностью, с такой верой, лица светятся как бы изнутри, и на глазах – слезы. Взрослые дети. Когда подписывал свидетельства о крещении, одна воскликнула: «Я сегодня заново родилась!» Почему у русских нет такого отношения, как у этих простых башкирок? Может быть, они проще, не хочу сказать, примитивней, но все же проще. Они как дети. И это не есть плохо. Они с огромной верой – доверием! – воспринимают все, что происходит. Очень серьезно относятся и к обрядам. (С этой же серьезностью относятся дети.) Скажи им: «Умри за веру!» – и они тут же, уверен, готовы умереть. Скажи русскому: «Умри за веру!» «Э-э, – скажет, – погодите, давайте думать». О таком же впечатлении от народов Севера, Азии читал у миссионеров-путешественников. И убедился: совершенно точно! Простая психология, чистая душа. Впечатление цельности, которую не часто, очень не часто, встретишь у русских. Сегодня причащал старушку 86 лет. |
| Читатель увидит дальше, в описании сражения под Горным Дубняком, как заботился граф Шувалов о том, чтобы берегли нижних чинов и не ставили их понапрасну под огонь, тогда как граф сам не думал о своей безопасности и все время, сидя на коне, разъезжал под дождем пуль и ядер. Слава победы 12 октября принадлежит, несомненно, как генералу Гурко, так и графу Шувалову. Генерал Гурко не раз сам говорил, что если бы не Павел Андреевич, то еще неизвестно, что бы было. Во всех боях, где граф Шувалов командовал войсками, мы одерживали победы. Для того же, чтобы быть уверенным в своих солдатах, надо так заботиться о них, так любить их, как граф печется и любит. Но упущений на службе Павел Андреевич не допускал; он сам всегда служил примером для подчиненных. Когда его полки, стоя по колено в снегу на вершинах Балканских гор, мерзли, он мерз одинаково с ними и не думал поискать себе лучшего местечка, как на снегу. Сам граф Шувалов ел черствые сухари, но для солдат старался достать у болгар хлеба. Нижние чины любили Павла Андреевича всей душой и, скорбя, что их начальник страдает от стужи, выстроили ему наконец из земли шалаш, в который граф и переселился. Более месяца прожил так Павел Андреевич, не раздеваясь на ночь. С переходом через Балканы граф Шувалов принял командование над несколькими колоннами, и знаменитые его бои 3, 4 и 5 января 1878 года под Филиппополем порешили всю кампанию. Не раз читатель прочтет в этой книге имена двух знаменитых генералов: Гурко и графа Шувалова, с которыми связаны самые святые воспоминания русского народа о боях гвардии в турецкую кампанию 1877–78 годов! Возвратимся же к нашему рассказу. VIII. Начальник средней колонны генерал Зедделер. Командир лейб-гвардии гренадерского полка полковник Любовицкий и офицеры: капитан засулич, поручики Шейдман и Мачавериани. Лейб-гвардии московского полка полковой адъютант штабс-капитан Рябов, поручик Гавришев и подпоручики Рубинский и Реми. Командир лейб-гвардии саперного батальона полковник Скалон Ночь на 12 октября была морозная, холодная, месяц светил во всю свою величину, и безоблачное небо предвещало хорошую погоду. Спалось войскам, конечно, плохо. Офицеры писали письма к своим на родину, а солдаты грелись у костров. В некоторых полках священники служили молебны. |
| День теплый, солнечный, совсем-то совсем весенний. Мы сидим с Горкиным на согревшейся штабели досок, на припеке, любуемся, как плещутся в луже утки, и беседуем о божественном. Теперь и помирать не страшно, будто святые стали. Говорим о рае, как летают там ангелы – серафимы-херувимы, гуляют угодники и святые... и, должно быть, прабабушка Устинья и Палагея Ивановна... и дедушка, пожалуй, и плотник Мартын, который так помирал, как дай Бог всякому. Гадаем-домекаем, звонят ли в раю в колокола?.. Чего ж не звонить, – у Бога всего много, есть и колокола, только “духовные”, понятно... – мы-то не можем слышать. Так мне легко и светло на душе, что у меня наплывают слезы, покалывает в носу от радости, и я обещаюсь Горкину никогда больше не согрешать. Тогда ничего не страшно. Много мы говорим-гадаем... И вдруг, подходит Гриша и говорит, оглядывая мой костюмчик: “матрос... в штаны натрёс!” Сразу нас – как ошпарило. Я хотел крикнуть ему одно словечко, да удержался-вспомнил, что это мне искушение, от того. И говорю ласково, разумно, – Горкин потом хвалил: – Нехорошо, Гриша, так говорить... лучше ты поговей, и у тебя будет весело на душе. Он смотрит на меня как-то странно, мотает головой и уходит, что-то задумчивый. Горкин обнял меня и поцеловал в маковку, – “так, говорит, и надо!”. Глядим, Гриша опять подходит... и дает мне хорошую “свинчатку” – биту, целый кон бабок можно срезать! И говорит, очень ласково: – Это тебе от меня подарочек, будь здоров. И стал совсем ласковый, приятный. А Горкину сапоги начистить обещался, “до жару!” И поговеть даже посулился, – три года, говорит, не говел, и вы меня разохотили”. Подсел к нам, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слезы на глазах, и лицо было светлое, такое, божественное совсем, как у святых стареньких угодников. И я все думал, радуясь на него, что он-то уж непременно в рай попадет, и какая это премудрость-радость – от чистого сердца поговеть!.. Вербное воскресенье На шестой неделе Великого Поста прошла Москва-река. Весна дружная, вода большая, залила огороды и нашу водокачку, откуда подается вода в бани. |
| День теплый, солнечный, совсем-то совсем весенний. Мы сидим с Горкиным на согревшейся штабели досок, на припеке, любуемся, как плещутся в луже утки, и беседуем о божественном. Теперь и помирать не страшно, будто святые стали. Говорим о рае, как летают там ангелы — серафимы-херувимы, гуляют угодники и святые… и, должно быть, прабабушка Устинья и Палагея Ивановна… и дедушка, пожалуй, и плотник Мартын, который так помирал, как дай Бог всякому. Гадаем-домекаем, звонят ли в раю в колокола?.. Чего ж не звонить, — у Бога всего много, есть и колокола, только „духовные“, понятно… — мы-то не можем слышать. Так мне легко и светло на душе, что у меня наплывают слезы, покалывает в носу от радости, и я обещаюсь Горкину никогда больше не согрешать. Тогда ничего не страшно. Много мы говорим-гадаем… И вдруг, подходит Гриша и говорит, оглядывая мой костюмчик: „матрос… в штаны натрёс!“ Сразу нас — как ошпарило. Я хотел крикнуть ему одно словечко, да удержался-вспомнил, что это мне искушение, от того. И говорю ласково, разумно, — Горкин потом хвалил: — Нехорошо, Гриша, так говорить… лучше ты поговей, и у тебя будет весело на душе. Он смотрит на меня как-то странно, мотает головой и уходит, что-то задумчивый. Горкин обнял меня и поцеловал в маковку, — „так, говорит, и надо!“. Глядим, Гриша опять подходит… и дает мне хорошую „свинчатку“ — биту, целый кон бабок можно срезать! И говорит, очень ласково: — Это тебе от меня подарочек, будь здоров. И стал совсем ласковый, приятный. А Горкину сапоги начистить обещался, „до жару!“ И поговеть даже посулился, — три года, говорит, не говел, и вы меня разохотили». Подсел к нам, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слезы на глазах, и лицо было светлое, такое, божественное совсем, как у святых стареньких угодников. И я все думал, радуясь на него, что он-то уж непременно в рай попадет, и какая это премудрость-радость — от чистого сердца поговеть!.. Вербное воскресенье На шестой неделе Великого Поста прошла Москва-река. Весна дружная, вода большая, залила огороды и нашу водокачку, откуда подается вода в бани. |
| Эта древняя, не умершая и в " мрачную эпоху " средневековья, идея получила полное свое выражение в новое время в философии Спинозы. Сейчас она так овладела умами людей, что из ныне живущих никто даже и не подозревает, что правдивый Спиноза вовсе не был так правдив, как это принято думать. Он говорил, и часто говорил, совсем не то, что думал. Неправда, что философию свою он считал не лучшей, а только истинной. Неправда тоже, что, создавая ее, он не плакал, не смеялся, не проклинал, а только прислушивался к тому, что ему говорил разум, т. е. тот ко всему безразличный — потому что не живой — судья, который провозгласил, что сумма углов в треугольнике равняется двум прямым. Если не верите мне — прочтите " Tractatus de emendatione intellectus " или хоть вступительные слова к этому трактату. Тогда вы будете знать, что Спиноза, как некогда Фалес, провалился в пропасть и что из глубины пропасти он взывал к Господу. Неправда тоже, что он трактовал о Боге, уме, о человеческих страстях, как трактуют о линиях и плоскостях, и что он, как и тот судья, которого он навязал людям, был равнодушен и к добру и к злу, и к хорошему и к дурному, и к прекрасному и к безобразному, и только добивался «понимания». Математические ризы, в которые он облачал свою мысль, были взяты им «напрокат», чтобы придать побольше тяжеловесности своему изложению — ведь люди отождествляют так охотно тяжеловесность с значительностью. Но попробуйте «раздрать» их, и вы увидите, как мало похож настоящий Спиноза на того, которого нам сохранила история. Философию свою он, повторяю, считал не истинной, а наилучшей, вопреки тому, что он так категорически заявил своему корреспонденту. Он сам в этом признался в конце этики: " omnia præclara tam difficilia quam rara sunt " , сказал он. Он искал не verum, a optimum, а людям он, правдивый Спиноза, рассказывал неправду о том, что тому, кто решает, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым, дано разрешать все вопросы, возникающие в мятежной и тоскующей человеческой душе. Как случилось, что правдивый Спиноза возвещал всю свою жизнь такую безобразную ложь, об этом я говорю в другом месте. Здесь скажу только еще раз, что эту ложь люди нового времени приняли как единственно возможную высшую правду. Спиноза показался не только мудрецом, но и святым. Он для нас был единственным трезвым среди пьяных, как некогда Анаксагор для Аристотеля. И он же был канонизирован в святые — вспомните хотя бы восторженные слова Шлейермахера: " opfert mit mir ehrerbietig den Manen des heiligen verstossenen Spinoza " , и т. д. IV |
| Что может быть возмутительней и грубей? Да, конечно, это крайняя степень неблагодарности, полное отсутствие милосердия, умения и желания прощать ближним своим долги их. Это полное забвение того, о чём каждый день мы молимся Богу: «Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим» . Не хотим, не хотим мы оставлять долги ближним нашим, а сами хотим и ждём получить прощение от Бога. Какие чёрные свойства души проявил этот безжалостный человек по отношению к несчастному ближнему своему? Что побудило его к такой жестокости, к такому попранию правды? Прежде всего и больше всего его эгоизм, его себялюбие. Только о себе он думал, только себе желал благ, а о других не хотел думать. Все его помыслы были направлены к тому, чтобы получить как можно больше. Он был грубейшим эгоистом, крайним сребролюбцем, ибо мало ему было, что он получил от Владыки десять тысяч талантов, но не мог забыть и о стах динариях, которые должен был ему несчастный бедный человек. Но вникнем в наше сердце, поищем, нет ли в нас самих сребролюбия, нет ли в нас жестокосердия? Много ли среди нас таких, которые искренне презирают деньги, которые нисколько не стремятся к богатству? Мало, совсем мало. Сребролюбие – грех большинства людей. Возмущаясь крайним сребролюбием этого прощённого должника, должны мы смиренно признать, что сами повинны в этом грехе. Мы видим в этом прощённом должнике самое грубое проявление себялюбия, эгоизма. А разве самих себя не любим мы больше, чем ближних своих, разве исполняем заповедь: Люби ближнего твоего как самого себя? Себя мы любим, а о людях мало заботимся. Это и есть эгоизм, это и есть тот грех , который в такой кричащей, вопиющей форме проявился в деяниях этого должника. Он безмерно жесток, он немилосерд. А мы можем ли сказать, что исполняем требование Христово «будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд» ( Лк.6:36 )? Кто любит ближних так же, как самих себя? Кто заботится о них, как о себе? Только святые. А мы все не святые, мы все повинны в тех грехах, которые видим в других, как сказал святитель Тихон Задонский . |
| 69. Может ли прельщенный быть руководителем духовной жизни народа? Миссионер. Хотя и не русское, хотя и латинское, то есть принятое от неправославного запада, а все же хорошее слово. Когда-то, в юности, и я мечтал быть миссионером: уйти в далекую Сибирь, к этим полудиким детям природы: к алтайцам, якутам, алеутам, колошам, и проповедовать им Христово Евангелие. Святые мечты! Увы, Бог не судил им исполниться. Потом, уже в семинарии, я узнал о других миссионерах – противораскольнических. Как ни юн я был, но не мог, в своей простоте, понять: зачем это, в недрах самой Церкви, понадобились миссионеры? Ведь раскольники были когда-то православными, чадами Церкви; кому же и заботиться об их обращении, думал я, как не пастырям же Церкви? Зачем это – особые специалисты – миссионеры? Разве пастыри-то Церкви не обязаны заботиться об этих заблуждающих овцах?.. Но время шло, я как-то привык смотреть и на их, противораскольнических миссионеров, как на явление нормальное: видно, так-де и надобно быть в Церкви православной. Со временем я узнал, что кроме противораскольнических, есть еще и противосектантские миссионеры. И стала у меня закрадываться мысль: стало быть наши пастыри не в силах справиться не только со старым, двухвековым расколом, но и со вчерашними сектами? Но ведь если они в семинариях изучают всякие богословские науки, не исключая и основного, и полемического богословия, то кому же, как не им, бороться с лжеучениями всякого рода? Появится в приходе секта, другими словами, появится волк в овечьей шкуре, похитит словесную овцу, и пастырь, вместо того, чтобы, оставив 99 в горах, искать заблудшую или похищенную, преследовать хищника, поражать его мечом слова Божия (в знамение чего иной пастырь и набедренник носит), сей пастырь, в лучшем случае, просит прислать к нему миссионера. Нормально ли это? Подобает ли сему быть в Церкви Божией? Не должно ли это вносить соблазн в среду его же паствы, как бы показывая его же бессилие?.. Так думал я в моей молодости, а проходя курс семинарских наук, не в похвалу себе скажу, с усердием и добросовестно, я мало-помалу стал познавать, что науки эти далеко не отвечают в своей постановке тому святому идеалу, какому служить должен будущий пастырь. |
| Просто всему есть своя цена. — Я на такую цену не согласен, — глухим голосом сказал Китаев, глядя на служебную фотографию. — Приказы не обсуждают, старший лейтенант Китаев. — Я майором демобилизовался. После ранения. — Неважно. Командир приказал тебе жить. Долго жить. — Это как-то связано с вашей лабораторией? — Мда… — кивнул Кошкин, — ещё два часа назад… Нет, пока я не готов что-либо говорить. Мне нельзя сейчас пороть горячку, достаточно её уже было. Я могу рассчитывать на твою помощь, Анатолий? — Всегда. — Тогда дай мне день или два, чтобы я, подобно твоему командиру, продумал план операции. Детально. — Этот чертеж… — Китаев рассматривал прикрепленные на кульмане листы Дорохова. — Вот снайперская точка. Кто это рисовал? Местность… — Та самая, — кивнул Сергей Павлович, — но дай мне немного времени. Если у смерти могут выигрывать врачи, могут приказывать ей святые, может, и старый советский инженер на что-нибудь сгодится. — У меня, честно говоря, башка раскалывается. Я как будто за пару минут целую жизнь прожил. Пока рассказывал, все явственно так вспомнил. — Китаев вопросительно посмотрел на Сергея Павловича. — Так оно и есть. «Эх, сколько вас, майоров неприкаянных, по земле русской бродит, — думал про Китаева и Дорохова Кошкин, неровно вышагивая по ночной улице (нужно было поймать такси, а он просто шел на автопилоте в сторону своего дома), — и здоровые сорокалетние мужики, сломанные уже и этой своей надломленностью, наоборот, сильные. На входе во двор его окликнули: — Сергей Павлович, одну минуту, можно вас… Автопилот завис. Кошкин посмотрел в сторону черной лаковой иномарки, сиявшей отмытостью и чужеродными раскосыми фарами. От неё браво двинулся к нему молодой человек со страниц какого-нибудь престижного журнала. Черный стильный костюм отливал лаком даже ночью. — Сергей Павлович, извините, я к вам по поручению Владимира Юрьевича, думал, не дождусь уже, он очень просил вас встретится с ним в клубе «Эльдорадо», будет ждать вас там вплоть до двух часов ночи… — и замер, настороженно выжидая. |
|
|
