| 12) ГИМ, собр. Е. В. Барсова , 1521. Сборник 80-х годов XVII в., филиграни: 1) Голова шута с 7 бубенцами – типа Дианова и Костюхина, 420 (1685 г.); 2) Голова шута с 7 бубенцами – типа Дианова и Костюхина, 484 (1685 г.). На л. 275–283 об. читается Повесть о Николе Заразском (без конца), текст доведен до слов: «един с тысящею, а два со тмою, ни един не может скехать жив с побоища». Редакция протопопа Никиты 13) РНБ, Q.XVII.30. Сборник в 4 , на 245 листах. Отдельная тетрадь -л. 220–229 – писана особым почерком в 50-х годах XVII в., филигрань: Гербовый щит с медведем под короной, под щитом буквы WR, контрамарка из букв РС – Дианова и Костюхина, 973 (1651– 1659 гг.). По нижнему полю листов запись рукою писца: «Сие тетрати Проньки Протопопова, писал сам своею рукою». По следующим листам аналогичная запись: «Сии тетрати Прокофья Протопопова», но сам текст написан другим писцом. Прокофий Протопопов на л. 220– 228 переписал первую часть Повести о Николе Заразском, а на л. 228 об. – 229 «Род служителей чюдотворца Николы Корсунского», заканчивающийся именами протопопа Ивана Вислоуха, попа Симеона (который назван сыном Ивана Вислоуха!) и, наконец, протопопа Никиты, Симеонова сына. Расчета лет в перечне нет, но известно, что протопоп Никита священнодействовал с 1625 по 1640 г. 734 Следовательно, составление редакции можно отнести ко второй четверти XVII в., а переписчик Повести Прокофий Протопопов, скорее всего, являлся сыном протопопа Никиты. 14) РНБ, собр. М. П. Погодина, 1574. Сборник начала 30-х годов XVII в. Филиграни: 1) Кувшин с одной ручкой под полумесяцем, на тулове буквы FA O – типа Гераклитов, 603 (1629 г.); 2) Кувшин с двумя ручками под полумесяцем, на тулове буквы IP – типа Гераклитов, 786 (1631–1633 гг.). На л. 2–15 об. помещена вторая часть Повести о Николе Заразском, на л. 15 об. – 17 об. – Повесть об убиении царя Батыя (без заголовка), на л. 17 об. – 65 об. – Сказание о Мамаевом побоище Распространенной редакции. Хотя Повесть о Николе в списке Пог., 1574 не включает перечня Никольских священников, считаем его принадлежащим к редакции протопопа Никиты на основании следующего текстологического признака: Погодинский список имеет близкие чтения со списком Q.XVII.30, и в то же время оба эти списка подверглись влиянию протографа группы Увар., 16 – Пог., 1442. В таком случае составление редакции протопопопа Никиты можно отнести к концу 20-х – началу 30-х годов XVII в. § 4. Редакция Б 2 |
| Почему, за что? Неужели только из классовой зависти плебеев к дворянину? Даже если это так, какие нравственные элементы могла заключать в себе эта плебейская зависть – зависть людей, которые умели же умирать за свою правду? Бесспорно, Герцен был последним представителем в политическом мире России блестящей дворянской культуры начала XIX века. У него много общего с декабристами, с людьми 20-х годов, с современниками молодого Пушкина. Философская идеалистическая школа 30-х годов, ненавистная Пушкину, едва задела Герцена. Он сбросил с себя легко чуждые его натуре философские вериги и вернулся в старый, легкий, галльский мир. Секрет его блестящей прозы, столь поразительной на фоне общего упадка языковой культуры, – помимо его огромного темперамента, именно в этой благородной французской школе. Вернее, в той свободе и изяществе, которые эта школа давала природному темпераменту публициста и борца. Через эту французскую вторую родину проза Герцена роднится с Пушкинской, не классической прозой повестей, а вольной и буйной прозой писем. Утрата этой галльской традиции с 50-х годов сообщила русской литературе унылую серость, неуклюжую тяжеловесность, от которой даже усилия целого поколения символистов были бессильны отучить ее. За прозой – человек. Проза Герцена никогда не была только манерой, школой. Он нашел в ней изумительно гибкий инструмент для выражения своей природы, самого себя, именно себя, а не своих идей. Через Герцена ощущаешь себя в атмосфере предельной свободы, какая только достижима в границах культуры. Эти границы – оковы форм, шаблонов, традиций почти не чувствуются. Перед нами кипит, играет сама жизнь. От нежной элегии до пламенного гнева – все оттенки человеческой эмоциональности на языке полуотвлеченных идей и совсем не отвлеченных, и очень конкретных политических пристрастий. В писаниях Герцена поразительно то, что человек всегда впереди, всегда важнее своих идей. Он не скептик и никогда не играет идеями. Но и не становится на колени перед ними. «Шишка благоговения» ему действительно чужда. Вот жизнь и мысль, которая протекала в «изживании себя», последовательно, до конца – неизбежно трагического. Он никогда не подвергал себя аскезе – даже аскезе научного познания, даже аскезе политического действования. Во всем и всегда, в самых глубоких моральных реакциях своих, он остается чрезвычайно «артистичен». |
| Если вспомнить отношение к религии и Церкви лет 30— 35 назад, то уже в доперестроечное время изменения в настроении нашего народа были явно в лучшую сторону. Вместо насмешливого и презрительного отношения к вере в 50–е и в начале 60–х годов с появлением диссидентских настроений пришли интерес и уважение подавляющего большинства людей, с которыми приходилось сталкиваться. Это субъективное впечатление подкреплялось и объективными фактами. Такая странная вещь, как возникшая в начале 70–х годов среди молодежи мода на ношение крестиков, в общем–то неугасшая до сих пор, говорит о доброжелательном отношении к этому самому главному символу христианства. Конечно, очевидно, что за этим нет еще ни веры, ни вообще чего бы то ни было серьезного, однако факт симпатии налицо. Недаром эта мода неустанно порицалась со страниц «Комсомольской правды». Вот другое явление, того же внешнего порядка: на могилах уже с конца 70–х годов практически все ставят кресты. Как бы это ни называть — модой, традицией — факт остается фактом: обелиски и пирамиды со звездочкой, не прижились. На новых кладбищах, рядом с конторой, где оформляются документы, находится мастерская, где могут быть приобретены кресты заводского изготовления. Среди множества свежих могил я не видел ни одной, на которой не было креста — независимо от того, похоронили там старушку или передовика производства. Вероятно, есть могилы и без крестов, но их, наверное, единицы. На более старых участках на смену временным дешевым железным крестам многие устанавливают кресты больших размеров, из хорошего дерева, тщательно обработанные. Духовой оркестр, дежурящий на кладбище, наряду с обычным в таких случаях репертуаром из Моцарта и Бетховена, стал играть мелодию тропаря 6–го гласа: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» Последние 10—15 лет тысячи людей на Пасху едут на кладбища. Приятно, кстати, отметить, что реакция на это со стороны властей уже в те годы была, скорее, положительная: в Москве множество автобусов снималось с малозагруженных маршрутов и экспрессами курсировало между кладбищем и ближайшим метро; ставятся ограждения, выделяются наряды милиции, чтобы предотвратить какую–либо давку. Почему именно на Пасху? Почему на кладбища? Ведь собственно церковное пасхальное поминовение усопших совершается лишь на девятый день после Пасхи, всегда во вторник, в день, называемый Радоница. Традиция посещать кладбища на Пасху в таком массовом варианте сложилась буквально на наших глазах. Люди чувствуют какую–то необходимость связать самое загадочное и непоправимое в жизни — смерть — с самым большим и радостным религиозным праздником. |
| Особые донесения инспекции до конца 50-х годов почти исчерпываются вышеприведенными случаями. Но помимо них, были особые аттестации учеников в инспекторских списках по поведению, представлявшихся ежемесячно семин. правлению, а на основании их составлялись годичный ведомости о поведении для академического правления. В еженедельных донесениях смотрителя дома обозначались так же те или другие, менее важные проступки и наказания за них, налагавшиеся самим смотрителем, напр. за ссору с товарищем – карцер на сутки (1842 г.), за ссору соединенную с грубостию при допросе – карцер на 4 суток, за игру в карты – стояние на коленах в столовой, за лежание на сене на чердаке – стояние в столовой без обеда; за дерзость с служителями и драку – карцер 5 дней (1844 г.), за табакокурение – лишение отпуска на несколько дней. С конца 50-х годов замечается уже иное состояние и направление нравственной части; сообразно духу времени, воспитанникам оказывается более снисхождения и льгот, наказания становятся значительно легче, со стороны высшего начальства делаются попытки усиления собственно нравственного влияния и разных моральных мер, но в тоже время надзор инспекции постепенно значительно ослабевает, инспекторы часто меняются и со стороны их замечается отчасти стремление как бы скрывать проступки и заявлять правлению только о самых нетерпимых случаях неблагонравия. Ревизор Карпов в 1863 г. писал в своем отчете: «в семинарии не велось книг поведения учеников, в которую записывались бы особенно замечательные нравственные поступки, чтобы потом составить правильную характеристику нравственной жизни каждого из них, и то, что инспектор знал о поведении воспитанников, оставалось достоянием субъективных его воззрений и убеждений; между тем когда составляем был разрядный список учеников, окончивших курс семинарии, некоторые из наставников заявили, что известные ученики оскорбляли их грубостями и дерзостями, о чем они в свое время доносили начальству, но официальных документов, которыми подтверждались бы эти заявления, никаких не представлялось». |
| В.В. Виноградов Прогресс Прогресс. В некоторых семантических группах отдельные, наиболее семантически весомые слова выступают в качестве семантических центров, вокруг которых группируются целые ряды слов и понятий. Притяжение к ним новых серий слов сопровождается изменениями в строе их старых значений. Такие центральные слова, являющиеся как бы солнцами отдельных семантических систем, иногда выражают основные, «боевые» понятия той или иной эпохи. Например, проникновение в русский язык слова прогресс, происшедшее в 40-е годы (см. мои «Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв.», 2-е изд., 1938, с. 389), привело к созданию и осознанию новых, связанных с понятием прогресса идей, к переосмыслению большой группы относящихся сюда слов. Слово прогресс до начала 50-х годов еще не имело достаточно широкого распространения. Акад. И. И. Давыдов в «Опыте общесравнительной грамматики русского языка» (1851–1852) указывает на слова: факт, прогресс, индивидуальный, гуманный как на заимствования недавнего времени, еще не вполне и не повсюду освоенные интеллигентской речью. Но в 50-х годах слово прогресс становится настолько злободневным и выразительным, что в конце 50-х годов, по царскому распоряжению, запрещено было употреблять его в официальных бумагах (Лемке, Очерки, с. 322). В «Дневнике» А. В. Никитенко, бывшего цензором, есть запись под 31 мая 1858 г.: «Запрещено употреблять в печати слово прогресс». Ср. у И. И. Панаева в очерке «Литературная тля» (1843): «Да проникнутся сердца наши верованием в великий и мудрый закон прогресса. Золотой век, который слепое предание отыскивало в прошедшем – впереди нас» (Панаев И. И., Полн. собр. соч., 2, с. 423). Но в 60-х годах слово прогресс и производное от него прилагательное прогрессивный глубоко укореняются в русском литературном языке. Например, у Некрасова в стихотворении «Современники. Герои времени»: Подождите. Прогресс надвигается, И движенью не видно конца: Что сегодня постыдным считается, Удостоится завтра венца. В стихотворении «Газетная»: |
| Русская революционная интеллигенция не богата художественными талантами. Ее сила в другом: в героическом подвижничестве, в самоотречении, в мученичестве. В сущности, лишь два больших писателя останутся в веках, чтобы представлять революционную традицию XIX века. Герцен был одним из них. (Другой, конечно, Некрасов). Тем непонятнее и горестнее его судьба в истории русского общества. Это не забвение – Герцен никогда не был забыт совершенно. Это не отрицание – с ним никогда не спорили. Он просто никогда (за исключением, может быть, 50-х годов, точнее 1855–1863 гг.) не доходил до сознания, не затронул глубоко той молодой России, для которой писал, для которой пожертвовал родиной. Безмерно трагично его одиночество. Потеряв семью, друзей, которые окружали его романтическую молодость, пережив крушение всех своих политических надежд (1848 г.), старея в изгнании, он не имел утешения видеть преемников своего дела, ни даже слышать дружеские отклики с родины. Для молодых людей его поколения, для либералов, воспитанных в идеях 40-х годов, он был слишком смел, слишком мечтателен, даже просто опасен. В публичных отречениях от Герцена – в 60-х годах – есть и эта горькая доля трусости. Для радикалов, для революционеров – он слишком мягок, слишком аристократ, барин, чужой человек. Между ними и Герценом легла пропасть – не только идей, но гораздо более глубокая – классов. Революционеры до самого конца не желали признать его своим. Его, социалиста, упорно считали либералом. Если где и хранилась благоговейная память о Герцене, то в немногих либеральных дворянских семьях, с которыми связано земское движение конца прошлого века. Родичев 1 был, в своем ораторстве, учеником Герцена. Казалось бы, по содержанию своих идей – которые как раз делают его чуждым нашему времени – Герцен должен был удовлетворять шестидесятников. Материалист, как и они, революционный социалист с чертами народничества, относившийся презрительно к парламентско-демократическим формам, он должен был бы прийтись по вкусу всем друзьям Чернышевского. Но нет, они готовы были признать своим учителем Бакунина, даже Ткачева 2 , и относились к Герцену с нескрываемым презрением. |
| Отчего же, спросим себя, так неудачны были опыты русских переводов XIX и XX столетий? Ответ простой: потому что они делались не художниками слова, а учеными филологами. Профессора духовных академий знали в совершенстве славянский, греческий и еврейский языки, но они, как это сплошь и рядом бывает с переводчиками, не знали своего родного языка, русского. Не знали творчески: не знали его художественных возможностей, пользуясь им как мертвым инструментом для передачи понятий. Люди науки лишь в редких случаях обладают качествами, необходимыми для художественного слова. В большинстве случаев перевод с древних языков требует сотрудничества филолога и поэта: так был переведен вавилонский эпос «Гильгамеш» ассириологом Шилейко и поэтом Гумилевым. Соединение филолога и поэта в одном лице является редкой случайностью: таков И. Ф. Анненский как переводчик Эврипида. Я имею в виду, разумеется, не поэта–профессионала, а лишь словесную одаренность писателя. Мастером слова был Лютер, который создал не только перевод Библии, но и немецкий литературный язык. Художниками были и творцы английского перевода Библии в XVII веке. Во второй половине XIX столетия в России, особенно в духовной школе — филологическая культура пала до чрезвычайно низкого уровня. Еще в начале прошлого века, еще до 50–х годов, русские духовные переводы поражают своим изяществом и строгостью формы. С 50–х годов начинается неряшество и распущенность. Помесь журналистики со славянщиной характеризует духовную литературу конца XIX и XX века. Как могла эта среда дать годных работников, хотя бы стилистически вышколенных ремесленников, в тонком искусстве духовного перевода? Не следует преуменьшать стоящие перед переводчиком трудности. Они зависят как от высокого значения подлинника — в котором и буква священна, — так и от ревнивой требовательности слушателя или читателя, ухо которого, художественно и религиозно воспитанное, чувствительно к малейшим стилистическим неудачам нового текста (будучи глухо к дефектам старого). Не ремесленник, а творческий художник должен положить почин, указать дорогу, по которой могут пойти десятки работников, вооруженных научно и художественно. Но поэты не создаются. Правда, родится их немало, но живут они сейчас почти все вне церковной ограды. Появление православного поэта или писателя большого стиля, заинтересованного задачей русского литургического языка, является первым условием решения поставленной перед нами Богом и историей задачи. Лишь действительная удача в этом деле, лишь некоторый опыт совершенного перевода может победить законное сопротивление и увлечь церковное общество. |
| В 1803 году всем праздным лицам духовного звания было дозволено свободно избирать себе род жизни, но уже через три года начался очередной разбор безместныхдетей духовенства, не получивших образование: годных для военной службы отправляли в полки, а непригодных – определяли в сторожаконсисторий. Последний разбор был проведен в 1830—1831 годах. На военную службу брали праздных лиц духовного сословия в возрасте от 15 до 40 лет. Исключение былосделано для не успевших определиться на место выпускников богословского и философского классов. Кроме того, разрешалось оставить по одному сыну при отцахдля прокормления в старости. Большие перемены в положении духовенства наступили в конце 50-х годов. Для обсуждения вопросов о положении духовенства составилось особое присутствие изчленов Синода, обер-прокурора, нескольких министров и других высокопоставленных чиновников под председательством митрополита Исидора. В 1867 годуПрисутствие выработало положение, которым отменялись наследственные права на церковные места, а через 2 года после этого вышел указ, вносивший радикальные перемены в положение духовенства. Из духовного ведомства были исключены певчие, звонари, церковные сторожа, сверхштатные псаломщики, а самое главное – все взрослые дети клириков. Причем им присваивались весьма высокие сословные права. Сыновья священнослужителей получили личноедворянство или почетное потомственное гражданство, а дети церковнослужителей приравнивались к почетным личным гражданам. Им предоставлялось право поступатьна военную или гражданскую службу, а также, по желанию, вступать в купеческие гильдии. Дети певчих, звонарей, сторожей обязаны были по достижениисовершеннолетия приписываться в сельские или городские общества, но с освобождением от податей. В духовном чине остались лишь лица, состоявшие надействительной церковной службе. Юридически этим указом сословность духовенства упразднялась. В 1863 году выпускникам семинарий был открыт доступ в университеты, и вскоре выходцы из духовенства составили почти половину студенчества. По успеваемостиэто были всегда лучшие студенты, но в силу ряда причин они часто разделяли радикальные и даже нигилистические взгляды. Детям духовных лиц разрешали такжепоступать в светские средние школы, но в отличие от семинарий, в гимназиях и реальных училищах образование было платным, поэтому даже те сыновья клириков,которые не собирались посвящать свою жизнь Церкви, предпочитали завершать среднее образование в семинарии, а потом идти в университет или на гражданскуюслужбу. В то же время с конца 50-х годов шире открывался доступ к церковному служению для лиц из других сословий. |
| Началось становление советской культуры, ее атрибутов, ритуалов и " священного предания " . К моменту окончательного формулирования завершающей части этого " предания " в виде социалистического реализма на съезде ВКПб 1932 года, уже сложился мирок советской интеллигенции с неизменными творческими союзами, санаториями, спецпайками и ведомственными дачами. Однако идиллическая картина взаимной любви большевицкой власти и советской интеллигенции неожиданно закончилась в конце тридцатых годов прошлого века. Если до этого каток репрессий в основном был направлен на остатки русской интеллигенции, то теперь он добрался и до советской. Начались аресты и расстрелы. Тех, кто без устали работал над легитимацией новой власти – сам оказался в ее безжалостных руках. Это стало причиной рождения новой черты советской интеллигенции – ощущения своей инаковости по отношению к власти. Конечно, речь не шла об осознании истинного содержания большевицкого пленения России, советская интеллигенция по-прежнему оставалась плотью от плоти коммуно-советской власти, однако чувство шаткости и уязвимости своего положения стало неотъемлемой частью ее сознания. В этом сознании советской интеллигенции, являющейся неотъемлемой частью большевицкого режима и хранящей свои привилегии и сложившиеся ритуалы, завелся червячок сомнения в ценностях новой жизни, которую она сама с таким воодушевлением создавала. Эта прививка сомнения, как ни странно, послужила причиной некоторых родовых признаков советской интеллигенции, до этого существовавших в эмбриональном состоянии. Начиная с конца 50-х, начала 60-х годов, в советской интеллигенции начинается период " духовных " поисков. Нет, здесь конечно не видно ужаса человека, пришедшего в себя от осознания своего духовного падения, называемого в христианской жизни покаянием. Скорее, эта неопределенная " духовность " имеет свои истоки в оккультизме Серебряного века и теософии. При этом она удивительным образом совместилась с ностальгией по революционной " романтике " первых лет советской власти. |
| Ситуация с религиозными воззрениями и религиозной принадлежностью населения в России во многом уникальна. Страна очень быстро прошла период секуляризации, который в других странах растянулся на целый век. При этом наиболее глубоко этот процесс затронул именно православных россиян. К концу советского периода российской истории, в конце 80-х годов религиозными продолжали считать себе лишь 25% населения страны (по данным Мониторинга Ценностей ЦЕССИ, проводимого с конца 80-х до нынешнего времени по методике Всемирного Исследования Ценностей). Однако в последние 20 лет происходит обратный процесс возрождения интереса к религии, и особенно к православию – престиж Русской Православной Церкви среди населения стабильно высок (один из самых высоких среди всех социальных, общественных и государственных институтов в стране), доля людей, считающих себе религиозными, постоянно растет и, скорее всего, этот процесс еще не закончен (уже к концу 90-х таких людей было 42%, к концу 00-х – более 50%. При этом основной рост пришелся на долю православных). Однако несмотря на это до сегодняшнего времени Россия остается страной с относительно низким уровнем религиозности населения, более чем в два раза уступая в этом плане большинству европейских православных и католических стран (особенно лидерам — православным Кипру и Румынии и католической Польше). Уровень религиозности, сходный с российским, демонстрируют в основном протестантские скандинавские и северные страны Европы. Очень раннее начало секуляризации и ее интенсивный, часто насильственный процесс в России привел к тому, что значительная доля россиян могли получить знания о православии только в зрелом возрасте. Религиозное воспитание получили в детстве лишь 25% россиян (данные Мониторинга Ценностей ЦЕССИ 2000-х годов), при этом такая тенденция сохранялась уже начиная с послевоенного поколения (в довоенном поколении религиозное воспитание получили чуть более 40%, что также составляет меньшинство). Приобщение к религии в послереформенные годы началось с усвоения и практики отдельных религиозных обрядов, тем более что даже в нерелигиозные советские времена базовые религиозные обряды многими исполнялись (78% россиян считают себя крещенными, даже при условии, что лишь у трети россиян оба родителя – верующие). |
|
|
