| 556 Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886)–славянофил и панславист, поэт, журналист. Цензором его брошюры «Взгляд назад», где он излагал политические взгляды славянофилов, был К.Н.Леонтьев и по его докладу брошюра была запрещена. К.Н.Леонтьев нашел в брошюре «обыкновенное, серое буржуазное либе-ральничание, ничем существенным от западного либерального свободопоклонства не разнящееся» (Литературное наследство. М., 1935. Т.22–24. С.446). О выразительной оценке И.С.Аксаковым взглядов К.Н.Леонтьева упоминает В. С.Соловьев в своей статье о последнем (См.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1896. Т.17а. С.562.) 557 Уайльд Оскар (1854–1900) – английский писатель, поэт и драматург. Его «Тюремная исповедь» (известная также под названием «De profundis» – «из глубины») была опубликована в 1905 г. Метерлинк Морис (1862–1949) – бельгийский поэт и драматург, отразивший в своем творчестве тему бунта человека против рока. 558 Брандес передает аналогичную мысль Ибсена. «Что за чудесная страна – Россия! – заметил он как-то. – Людей там бьют, и они вырастают героями!». 559 См.: Собр.соч. Георга Брандеса, изд.2-е, исправл. T.I: Скандинавская литература. Генрик Ибсен. Раздел «Второе впечатление». С.85. 561 Гоббс Томас (1588–1679) – английский философ-материалист, апологет сильного государства, произвол которого предпочтительнее гражданской войны. Автор суждения о Гоббсе не обнаружен. 562 Впервые: Hochland. 1928/1929. 6. С.613–632. В переводе В.Курапиной опубликовано в журнале «Ступени» (1993. 1). Печатается по этому, последнему изданию. 567 «Со стороны исторической и внешне-жизненной эстетики я чувствовал себя несравненно ближе к Герцену, чем к настоящим славянофилам. Разумеется, а говорю не о Герцене «Колокола»; этого Герцена я в начале 60-х ненавидел и даже не уважал; но о том Герцене, который издевался над буржуазностью и прозой новейшей Европы» ( Леонтьев К.Н. Собр.соч. в 9 т. М., 1912. Т.6. С.336). 570 Лопатин Лев Михайлович (1855–1920) – один из ведущих представителей религиозно-философской мысли конца XIX – начала XX вв. С 1894 г. – соредактор и с 1906 г. бессменный редактор журнала «Вопросы философии и психологии», председатель Московского психологического общества (с 1899 г.). Создатель системы «конкретного спиритуализма» – разновидности персонализма. С.Л.Франк неоднократно давал самую высокую оценку творчеству Л.М.Лопатина, видя в нем первого представителя русской философии в точном, научном смысле этого слова, то есть философии систематической. |
| Хаксли, применяя научный метод в исследовании религиозного духовного опыта, включая свой собственный, пришёл к выводу о том, что «религия возникает как чувство священного». Способность испытывать такое чувство он считал фундаментальной способностью человека, некоей данностью и следствием в природном строении нормальной человеческой души. Хаксли искренне и выразительно рассказывает о проявлениях религиозного чувства в своей жизни: Ещё один случай, произошедший в тот же самый год, живо сохранился в моей памяти. Мы совершали вечернюю прогулку между Олдершотом и Флитом [близ Лондона): тёплый июньский воздух пах ракитником; монотонность движения, вынужденное молчание и темнота, сочетаясь с очарованием часа, располагали к беспредметным раздумьям. Внезапно, без всякой видимой причины, без явной связи с другими мыслями, проблема и её решение молнией промелькнули у меня в голове. Я понял, почему так бывает, что два разных подхода, два разных образа действий могут не только совершенно искренне считаться благом, но действительно оба быть благом, – а когда они входят в соприкосновение, один из них может и казаться злом, и таковым и быть. Так может получиться, если оба они направлены к одной и той же общей цели, но один движется к ней настолько медленней, что становится обузой для другого. Идеи и факты, частные примеры и их обобщённый смысл, трагедия жестокого конфликта между двумя замечательными реальностями, двумя кристальными честностями, – наперегонки хлынули в мой разум в этот миг озарения, и я сделал ещё один шаг вперёд к той основе миролюбия, которая описывается французской пословицей tout comprcndre – c’est tout pardonncr, «понять – значит простить». Это озарение имело также те явные черты вторжения в сознание, подразумеваемые словом «откровение», которые отмечали для моментов своих чисто интеллектуальных открытий многие математики и люди науки, особенно Пуанкаре (Poincare) в его эссе о научном методе. Это было высшим проявлением того чувства, которое приходит, когда человек вдруг осознаёт мысль, ускользавшую от понимания, но при этом без всякого сопровождающего ощущения интеллектуального усилия. То же самое общее ощущение может возникнуть в сфере эмоций, когда на человека вдруг снисходят умиротворённость и покой при виде отдалённых холмов за равниной; или неожиданных красок, рождённых необычным освещением – «тем светом, что не знали ни суша, ни моря», но вот он внезапно просиял, преображая знакомый пейзаж; или благодаря поэме, картине, чьему-то взгляду. Но только один раз до этого у меня было такое законченное впечатление прихода моих озарений извне – в том единственном случае, когда у меня было видение (не галлюцинаторное, но удивительно реальное; нечто подобное, с выраженным религиозным оттенком, часто встречается в рассказах мистиков [см. мистицизм], таких, как святая Тереза) [ibid., 86, 87]. |
| Нужно, во всяком случае, обратить внимание на то, какое тяжелое вооружение представляли энциклопедические знания Василия Васильевича и какого времени и труда должно было потребовать и для него приобретение их, непосильное для заурядного ученого. Двадцать лет на самом деле вовсе не большой период для того, чтобы в течение его иметь возможность выступить в таком научном всеоружии, в каком является Василий Васильевич, именно если не упускать из виду, что общая среда и условия, окружающие ученого в России, далеко не могут быть признаны благоприятными в сравнении с Западом. «В других странах, – говорит В. С. Соловьев по этому поводу в некрологе Василия Васильевича, – богословская и церковно-истори-ческая наука представляет могучее собирательное целое, где всякая умственная сила находит и всестороннюю опору, и всесторонние рамки для своей деятельности, и свободно развивая свои личные возможности, вместе с тем постоянно прилагает их к общему делу; там есть, из преданий прошлого и современной систематической работы слагающаяся, живая и правильно растущая наука, и отдельные ученые в меру своих сил входят в эту общую работу, участвуют в этом росте целого. У нас и в других науках, особенно же в науке богословско-церковной, этот рост целого отсутствует…». И если, как говорится в том же некрологе, «около двадцати лет атлет науки как будто пробовал свои богатырские силы на разных частичных вопросах, так и не успев остановиться на обширной задаче, достойной его высокого дарования», то двадцать лет далеко не являются на деле большим периодом и в деятельности западных ученых, поставленных в более благоприятные условия, именно тех из них, которые достигли славы первоклассных ученых. Можно сослаться хотя бы на упомянутых выше: их жизнь и ученая деятельность были вообще на десятки лет продолжительнее жизни и деятельности Василия Васильевича. Не должно упускать из виду и того, как много приходилось этому ученому, созданному для чисто научной самостоятельной работы, посвящать времени по не зависевшим от него обстоятельствам на занятия, отвлекавшие его от этой работы, сколь бы ни были они плодотворны сами по себе в других отношениях. |
| Педагогику самостоятельной отраслью знания сделал Я.А.Коменский, он же стал зачинателем комплексного ее освоения. Д.Локк и позже Ж.Ж.Руссо выделили в ней две крупные сферы – вопросы обучения и воспитания и положили начало специальной разработке проблем воспитания. На рубеже XVIII–XIX веков И.Г.Песталоцци привнес в педагогику одну из великих идей эпохи Просвещения – идею всеобщего образования – и явился первым теоретиком и первым практиком народной школы. Ушинский на русской почве разработал все, что было сделано его предшественниками. Но ему предстояло выполнить еще одну, не менее сложную миссию. Бурное развитие науки, начавшееся в XIX веке, не могло не коснуться педагогики. Нужно было проложить пути от педагогики к другим областям знания, расчистить застоявшиеся педагогические представления и тем самым дать толчок развитию самой педагогики. Специфика педагогики – науки об образовании человека – состоит в том, что основная часть ее открытий – не новаций и усовершенствований, а именно открытий – подготавливается общим развитием научного знания о человеке, обусловливается всем ходом эволюции широкого круга «антропологических наук». Именно поэтому открытия в педагогике принадлежат людям масштабного, перспективного видения. Таким человеком и был Ушинский – не эмпирик, не собиратель и толкователь фактов, а идеолог своей науки, выдающийся мыслитель энциклопедического склада ума. Он отчетливо представлял, что развитие педагогики может базироваться как на всестороннем обобщении педагогического опыта, так и на прочном философском и естественно-научном фундаменте, что решение проблем методологии науки – основа для уяснения ее частных вопросов. При анализе конкретных, специальных проблем он исходил из широкого понимания общих перспектив развития всего фронта науки, из понимания философских истоков этих проблем. Его решения несли в себе не только новое педагогическое знание. Они перестраивали основы этого знания. Раскрывая пути развития педагогики, труды Ушинского существенно преобразовывали и ее категориальный строй. |
| И еще несколько замечаний о литературе по истории русского монашества. Хотя объем ее сравнительно велик, в целом она все-таки не может удовлетворить специалиста. Она весьма неравномерно распределена по периодам и неравноценна в научном отношении. В особенности это касается так называемых «историй» и «описаний» монастырей — нам известно около ста сочинений этого жанра. Большей частью эти описания составлялись как благочестивое чтение для народа, приводимые в них даты и другие сведения всегда приходится перепроверять; это относится, например, к описаниям вологодских монастырей (см.: ИРИ. 3). Наиболее серьезные из них мы приводим в нашей библиографии. Чисто научную ценность представляют труды Н. Никольского, А. Доброклонского, архим. Досифея (отчасти), А. В. Горского, Серебрянского. Особого упоминания заслуживает трехтомный труд Зверинского, который совершенно незаменим для историка монастырской колонизации. По истории монастырских владений можно использовать работы, посвященные социальной и экономической истории России, например, Рожкова, Готье, Дьяконова и других, а также работу В. Милютина, вышедшую в 1859 и в 1861 гг. и не устаревшую до наших дней. Много материала по истории монастырских владений дают «писцовые» и «переписные» книги. Что касается истории монастырского быта, воззрений, характерных для монахов той или иной эпохи, то тут больше написано не историками Церкви, а историками литературы,— мы имеем в виду работы Порфирьева (по киевскому периоду), Петухова, Сперанского, посвященные общей истории древнерусской литературы. Специальные монографии приводятся в соответствующих местах в библиографии и примечаниях. В качестве справочников до сих пор используются труды митрополита Евгения (Болховитинова) и архиепископа Филарета (Гумилевского), а также упомянутая ранее книга Н. Глубоковского, правда, скорее как научное исследование, чем как источниковедческий труд. В области картографии монастырской колонизации и границ епархий до сих пор, можно сказать, не сделано практически ничего, хотя вопросы эти весьма важны; кое-что можно, однако, найти в работе Покровского. |
| Нужно, во всяком случае, обратить внимание на то, какое тяжелое вооружение представляли энциклопедические знания Василия Васильевича и какого времени и труда должно было потребовать и для него приобретение их, непосильное для заурядного ученого. Двадцать лет на самом деле вовсе небольшой период для того, чтобы в течение его иметь возможность выступить в таком научном всеоружии, в каком является Василий Васильевич, именно если не упускать из виду, что общая среда и условия, окружающие ученого в России далеко не могут быть признаны благоприятными в сравнении с Западом. «В других странах, – говорит В. С. Соловьев по этому поводу в некрологе Василия Васильевича, – богословская и церковно-историческая наука представляет могучее собирательное целое, где всякая умственная сила находит и всестороннюю опору и всесторонние рамки для своей деятельности, и свободно развивая свои личные возможности, вместе с тем постоянно прилагает их к общему делу; там есть, из преданий прошлого и современной систематической работы слагающаяся, живая и правильно растущая наука, и отдельные ученые в меру своих сил входят в эту общую работу, участвуют в этом росте целого. У нас и в других науках, особенно же в науке богословско-церковной, этот рост целого отсутствует»... И если, как говорится в том же некрологе, «около двадцати лет атлет науки как будто пробовал свои богатырские силы на разных частичных вопросах, так и не успев остановиться на обширной задаче, достойной его высокого дарования», то двадцать лет далеко не являются на деле большим периодом и в деятельности западных ученых, поставленных в более благоприятные условия, именно тех из них, которые достигли славы первоклассных ученых. Можно сослаться хотя бы на упомянутых выше – их жизнь и ученая деятельность были вообще на десятки лет продолжительнее жизни и деятельности Василия Васильевича. Не должно упускать из виду и того, как много приходилось этому ученому, созданному для чисто научной самостоятельной работы, посвящать времени по не зависевшим от него обстоятельствам на занятия, отвлекавшие его от этой работы, сколь бы ни были они плодотворны сами по себе в других отношениях. |
| Прежде всего, ни наука, ни Библия не дают оснований предполагать, что Адам предшествовал космосу. Адам создается как высшее творение Бога в конце шестого дня. И хотя в одном повествовании (у Ягвиста) человек создан ранее животных, но его появлению предшествовал природный мир: земля, облака и т.д. И вообще Адам александрийской концепции мало похож на человека и даже на человечество — это какое-то абстрактное вселенское существо, под которым понимается будущий род человеческий. Библия не знает ни такого Адама, ни такого мгновенного творения. То есть, по Библии, творение многоэтапно — шесть периодов, шесть дней. И Адаму предшествовал весь животный мир. Ведь Адам нарек имена всем животным. Это мог быть только великий ум, обладающий великим знанием, которое было у него как образ Божий: чтобы дать имя, надо сначала постигнуть суть вещи. Я даю тебе имя, значит я знаю, кто ты есть, постигаю твою внутреннюю сущность. Не случайно некоторые народы до сих пор дают человеку имена, связанные с его характером, его наклонностями. 4. Статистическое направление . Представителем его является знаменитый Тейяр де Шарден богослов, философ, аббат. Это известный в научном мире человек, занимавшийся вопросами антропогенеза. По специальности он археолог и антрополог, его заслуга — в том, что он открыл так называемого синантропа («человека китайского»). Он много лет посвятил антропологии и имеет свою точку зрения, отличную от других. Есть у него книга — «Феномен человека», она у нас издана, ее стоит почитать (1959 год издания). Так вот, о. Тейяр де Шарден говорит так, что мир мог быть создан только раздробленным и множественным. В этом отношении его концепция — антипод александрийской. Согласно ей, творение путем эволюции — не что иное, как постепенная интеграция множественности. Космогенез образует как бы некий синтез. Представьте такое множество, которое идет кверху, а в конце есть выведенная де Шарденом «точка омега». Сама изначальная множественность не имеет в себе ничего греховного, но поскольку ее постепенное объединение влечет за собой множество нащупываний и проб, процесс этот неизбежно предполагает ошибки, страдания. Тейяр изображает свою систему в том плане, что по мере возникновения и усложнения мира происходит возникновение беспорядка. Чем больше соединений (атомов, молекул и т.д.), тем больше хаоса, беспорядка, который приводит в конце концов к смерти, к преждевременному увяданию и старению. То есть переход от одной ступени к другой связан с некоторым несовершенством и при возникновении жизни влечет за собой страдание, а начиная с человека — грех. |
| И именно в силу этого и через это он постепенно научится уверенно испытывать Бога в божественных содержаниях и ликах и прежде всего: узнает Его в Христе - Сыне Божием. Ибо воспринять Христа надо не в чудесах, и не в страхе, и не через аргументы, и не через ветхозаветные пророчества, - а в духе и истине, как Он сам указал «Бог есть дух (πνεμα ο θεσ) и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин.4:24). Есть много различных «жизненных дорог», ведущих людей к Богу; но путь один (см. гл.1 и гл.9) - через дух, в живом опыте постигающий духовное, чтобы приблизиться к Духу. И современное человечество именно потому потеряло Христа, что оскудело духовным опытом и стало обращаться к нему неверным бездуховным актом. Духовный опыт далеко не всегда имеет внешнюю «форму» молитвы; но по существу своему он всегда подобен молитве. Если же он, по своему переживанию, сосредоточен, целен и искренен, то он может быть почти равноценен и равносилен молитве - даже и тогда, когда сам человек считает себя не верующим, и, обращаясь к Божественному и пребывая в Его лучах, не думает о Боге и не называет Его Богом. Духовный опыт есть обращенность души к духовному Совершенству (см. гл.2 и гл.16), искание Его, спрашивание о Нем, призыв к Нему, попытка осуществить Его. Человек может переживать эту обращенность - в искусстве (творя, или воспроизводя, или воспринимая); или в научном исследовании, вслед за Коперником, Кеплером, Ломоносовым и другими гениальными учеными (См. E.Dennerm. Die Religion der Naturforscher - И.И.), или в личном совестном акте, теряя себя в хлынувшем из глубины потоке святого изволения (см. главы о совести в книге «Путь духовного обновления» и в книге «Поющее сердце»); или в живой, самоотверженной любви к страдающим существам; или в патриотически-гражданственной борьбе и смерти; или же в тихом созерцании природы - ибо исчислить разновидности духовных состояний нельзя... Но каждый раз, как человек сосредоточенно и искренне обращается к Совершенству - его состояние уподобляется молитве и приближается к ней. |
| Рассказывая в «Воспоминаниях» о своём повороте к истории искусства, Буслаев объясняете разнообразно предметов своего исследования до конца 60-х годов тем, что он принадлежал ещё к поколению прежних профессоров- энциклопедистов, хотя все же не разбрасывался так далеко и широко в своих учёных и литературных замыслах, как Давыдов, Шевырев, Погодин, и не вдавался в публицистику. 36 Это совершенно справедливо. Буслаев в своих многосторонних изысканиях, как учёный и профессор, должен был удовлетворять потребностям своего времени. А наша наука в сороковых годах, в её стремлении к всестороннему историческому освещению русской народности, в её поисках новых путей и материалов для решения этой необъятной задачи, при немного численности наличных учёных сил, ещё не могла позволить себе роскошь – иметь специалистов для отдельной разработки всех частей этой задачи. Работников было мало, и принцип разделения труда не мог быть проводим так, как он может с пользой для успехов науки проводиться в наше время. II другие учёные Буслаевского поколения в своём научном кругозоре были шире учёных специалистов, выступивших в 70 и 80 годах. Но эта многосторонность Буслаева, соответствовавшая и потребностям его времени, и его богато одарённой натуре, и широте полученной им научной подготовки, все же не объясняет нам, почему в обширном круге его научных симпатий в последний период его жизни выдвинулась история – искусства и окончательно заслонила все другие интересы – русский язык, книжную старину, народную поэзию и средневековую литературу Запада. Как же объясняет этот поворот сам Буслаев? Отдавая себе отчёт в своей учёной деятельности, он сознается, что ученики, пошедшие вслед за ним, опередили его в изучении языка, русской и европейской литературы. «Учреждение в наших университетах особой кафедры общей литературы», замечает он, 37 давало специалистам широкий простор для изучения этого предмета и открывало новые пути для сравнительного метода»... В области изучения народной поэтической старины и предания «Гриммовская школа с её учением о самобытности народных основ мифологии, обычаев и сказаний, которое я проводил в своих исследованиях, должна была уступить место теории взаимного международного общения в устных и письменных преданиях». |
| Но даже если бы были получены прямые экспериментальные подтверждения этих гипотез, это никак бы не отразилось на противостоянии идеологий. Научный метод, моделирующий природные процессы, по определению не способен заглянуть в «Первоначало», когда эти процессы ещё не начались. Это дело веры и идеологии. Атеизм, руководствуясь человеческим нежеланием быть кому-либо нравственно подотчётным, даже Самому Богу, настаивает на самовозникновении и саморазвитии мира. Религия, опираясь на опыт личностного общения с Богом, указывает на Него как на Творца и Инициатора мира. Современная апологетика, или два подхода к Библии Уже почти три века в европейском научном мышлении господствует позитивизм. За это время в академическом богословии выработался своеобразный «комплекс неполноценности», который весьма ощутим и поныне. «Научная» апология христианства в течение двух предшествующих веков — восемнадцатого и девятнадцатого — став на позитивистские позиции, доказывала, что Библия «не противоречит науке». Но нуждается ли в этом Библия? Ведь при этом на первое место ставится не Бог и Его Откровение, а «законы природы», в свете которых в угоду материалистам, и рассматривается Библия. Библейские тексты: научный компедиум, или религиозная проповедь? Христианство основано на Божественном Откровении, которое воспринимается всегда лично. Оно открыто внутреннему религиозному опыту человека и не доступно экспериментальной научной перепроверке. Поэтому в прошлом веке в академическом богословии, особенно на Западе, стыдливо замалчивалось все, что в религии не поддается «лабораторному» подтверждению (а по сути дела, это — всё, кроме системы нравственных норм). В особенности, это — чудеса, которые при этом получали рациональное, подчас просто фантастическое объяснение! В конечном итоге чудо Бога сводилось к чуду случая: воспроизвести в эксперименте библейское чудо не возможно, а если объявить его «случаем», то можно достаточно точно оценить степень его вероятности, даже если она ничтожна. Да с «чудом случая», в конечном итоге, может согласиться и неверующий, не признавая при этом бытия Божия. Но какова цель, в таком случае, подобной «научной» апологии веры? |
|
|
