| Из многочисленных земель собираются к королю Стефану в Литву бесчисленные полки и вооружаются на славный град Псков, многие орды и многие земли подымаются с литовским королем Стефаном на славный град Псков. Привлеченные славой города, собираются многие народы, их имена таковы: литовские люди, польские люди, угорские люди, мазовшане, немцы цесарские, датские, свейские, сшлоцкие, бруцвицкие, любечские. И всего наемных людей 60 000, да своих людей у короля собрано 40 000; и всего у него войска 100 000, помимо торговых людей. Когда все эти многие народы собрались в Литве у короля Стефана, тогда увидел всегорделивый тот король многую собравшуюся у себя великую силу и еще больше возгордился в своем тщеславном безбожном помысле, говоря: «Не только Псков-град и его пригороды с такою силою возьму, но и Великий Новгород со всеми уделами новгородскими». Об этом же говорили и приближенные его наилучшие гетманы: «Милостивый государь, король Стефан, увидев столь бесчисленное войско твое, все пребывающие в граде Пскове люди, государь, убоятся и устрашатся и не станут сопротивляться такой силе. Какая гора сможет устоять против потопа и какая, государь, огороженная стеной крепость сможет укрепиться против твоих мощных стенобитных орудий? И еще, государь, напомним нечто приятное для тебя. Милостивый государь, король Стефан, какой ум должны иметь воеводы Пскова и всякие мастера, чтобы в замыслах быть выше твоего великого разума и глубокомысленного ума твоих великих гетманов? И еще, государь, какой град и какая оборона прежде и ныне устоит перед нашими крепкими и храбрыми и непобедимыми витязями и искусными градоемцами? Ныне же, государь, поспеши готовиться в путь на град Псков и здравствуй, в славном граде Пскове владычествуй. Также и к нам милостивым будь, ибо всем сердцем были мы с тобой, усердно готовясь к взятию города». Выслушав эти многохвалебные речи своих первосоветников, король еще больше вознесся гордынею на град Псков, как в древности горделивый Сеннахирим, царь Ассирийский. Тот, когда взял многие города окрест Иерусалима, то в высокомерном помысле и на Иерусалим устремился, также на многую силу свою надеясь и говоря: «Не только царь Езекия с народом своим не сможет защитить от меня город Иерусалим, но и Бог ему не поможет против моей бесчисленной силы». Его надменное хвастовство и богохульные речи услышал Бог и так совершил: когда пришел Сеннахирим, царь Ассирийский, под Иерусалим-град и осадил город, то наутро, встав, обнаружил в войске своем 185 000 убитых; и, увидев это, он убежал с малой дружиною в Ниневию и там был убит своими детьми. То же, что и с Сеннахиримом-царем, случилось под Псковом и с горделивым королем Стефаном по неизреченному промыслу Божию. Об этом пространно впоследствии скажем, ныне же поведем речь о происходящем. |
| В 1392 году соседственная Перми Вятка, основанная в 1174 г. новгородскими выходцами, славная богатством и народонаселением и цветущая промышленностью и торговлею жителей, подверглась нападению и раззорению от татар. Соседство ее было выгодно для Перми и относительно народной безопасности, потому что она защищала Пермь от, нападений закамских обитателей, и относительно развития зырянской торговли и промышленности, так как вятчане, слишком 200 лет господствуя по Вятке, Каме, Чусовой и отчасти по Лузе и Сысоле, давно приобрели известность своею промышленною и торговою деятельностно, охотно брали у зырян лесную добычу, доставляя им за то все для них необходимое. Св. Стефан дорожил близостью и благосостоянием этой предприимчивой страны тем более, что настоящее несчастье вятичей должно было отразиться и на зырянах, повлечь за собою упадок местной промышленности в пограничных зырянских селениях, породить бедность в стране и открыть ее нападениям хищников. Кроме того торгуя по Лузе и Сысоле, вятчане, как христиане, много способствовали устройству и украшению тамошних храмов. Но постигшее их бедствие ожесточило вятчан. Лишившись всего своего состояния и доведенные до отчаяния, вятчане многочисленными толпами нахлынули на соседние пермские деревни, прося себе крова и пищи и силою отнимая требуемое у невоинственных зырян. Начались грабежи и убийства. Как татары выгнали их, так они начали гнать зырян, намереваясь поселиться в их селениях. Лишь только св. Стефан узнал о том, что вятичи из добрых соседей и благодетелей сделались ожесточенными врагами и разбойниками, он тотчас же поспешил на Сысолу и Лузу, чтобы защитить своих пасомых. Явившись к вятчанам, он сожалел о постигшем их несчастии, советовал не унывать и не подвергать тому же других, а стараться прогнать татар и возвратить назад отнятое ими, обнадеживая успехом, в противном же случае грозил судом Божиим и гневом великокняжеским. Труды его не были напрасны. Вятчане ушли в свои раззоренные города и, соединившись с новгородцами и устюжанами, отомстили татарам, сожгли много татарских городов по Волге и возвратились домой с богатою добычею, благодаря святителя за его добрый совет. Последнею услугою св. Стефана пермскому краю было то, что он положил конец злодействам разбойника Корть-Айки, (от имени которого получило свое название селение Корт-керос) долгое время наводившего ужас на жителей. |
| Ставший первым президентом Синода «митрополит Стефан практически не оказывал никакого влияния на ход синодальных дел, где всем распоряжался любимец императора Феофан. В 1722 г. Митрополит Стефан скончался. После его смерти должность президента была упразднена. Формально церковную иерархию возглавил первый вице-президент архиепископ Новгородский Феодосий, но, пока был жив император Петр, самым влиятельным в Синоде оставался архиепископ Феофан» 27]. «25 января 1721 г. Император издал манифест об установлении " Духовной коллегии, то есть Духовного соборного правительства " . А на другой день Сенат передал на высочайшее утверждение штаты создавшейся коллегии: президент из митрополитов, два вице-президента из архиепископов, четыре советника из архимандритов. Четыре ассесора из протопопов и один из " греческих черных священников " . Штатное расписание в точности соответствовало штатам других коллегий, вплоть до присутствия в Духовной коллегии " греческого священника " . Дело в том, что Петром был заведен такой порядок - назначать в коллегию иностранцев, которые должны были обучать русских правильному ведению дел. В православную церковную коллегию Петр не мог все-таки посадить немца из протестантов, поэтому и был включен в состав " Духовного коллегиума " грек. Предлагался и личный состав коллегии во главе с президентом митрополитом Стефаном и вице-президентами архиепископами Феодосием Новгородским и Феофаном Псковским. Царь наложил резолюцию: " Сих призвав в Сенат, объявить " » 22]. Как писал Н.М. Никольский, «Организация синода, как вскоре была наименована духовная коллегия, передает управление церковью всецело в руки государства. Имея широкий простор для выбора членов синода, императорская власть не представляет такого же простора синоду в замещении свободных кафедр. Синод только " свидетельствует " перед императором кандидатов, т.е. указывает их, но императорская власть вовсе не принимает на себя обязательства назначать именно тех лиц, которых указывает синод. Правда, синод сейчас же после учреждения добился упразднения Монастырского приказа и получил все те функции, которые ранее принадлежали последнему; но зато правительство приняло сейчас же меры, чтобы административно-хозяйственное управление синода стояло под строгим оком государства. |
| Одновременно с Суздалем, на севере был еще один государственный центр, по своему складу отличный и от Киева, и от Суздаля – Господин Великий Новгород. Целый ряд исторических причин повлиял на создание в Новгороде совсем особенного государственного строя. Первые варяжские князья недолго пробыли в Новгороде и ушли на юг. Киев сделался центром их интересов и стремлений, и Новгород был предоставлен самому себе. Неплодородная, скверная почва заставила население заниматься охотой, рыболовством и бортничеством. Новгородским землям не хватало хлеба, и они должны были покупать его: сам Новгород Великий был средоточием огромного края. Новгород создавался и богател трудами самого населения без особого участия княжеской власти. Власть в нем принадлежала тому, кто держал в своих руках торговлю: крупным капиталистам, боярам. Само население создавало страну и само население принимало участие в ее усилении. Поэтому верховной властью в Новгороде было вече, собрание всех свободных Новгородцев. Это вече направилось и руководилось боярами, но иногда «меньшие» люди восставали на людей «больших», на боярство. Это основное противоречие новгородской жизни фактическое господство боярства и одновременная подчиненность его вечу – было источником постоянных распрей и междоусобий. В одном новгородцы были едины: в отстаивании своих вольностей. Князь для них был только предводителем войска и судьей, и они постоянно пытались ввести княжескую власть в эти границы. Прикованность князей к приднепровью помогала новгородцам. В Новгороде не было своего княжеского рода, как в других областях. В течение IX и XII веков князья постепенно уступали свои права новгородцам. Вступая на княжество, они стали давать Новгороду договорные грамоты, в которых определялись их права. Эти права были очень ограничены. Так, князь не мог начинать войны без согласия Новгорода, должен был посылать тиунами на волости новгородцев, а не своих дружинников, не выдавать без посадника грамоты, не судить холопов без участия в суде их господ, не собирать для себя дани в коренных новгородских владениях, пользоваться только княжьими селами, не приобретать для себя и для своих мужей земель в новгородских пределах, охотиться только в Русе и на 60 верст вокруг Новгорода, варить мед и ловить рыбу только в Ладоге, не затворять немецкого двора, вести торговлю с заморьем только через новгородских купцов и т. д. Всякая попытка князя перешагнуть эти границы вызывала отпор Новгорода. |
| Но, во всяком случае, это желание и крайнее нетерпение, с которым хотели удовлетворить себя относительно него, ясно показывают, что вопросом, который первоначально возбуждён был Никоном, живейшим образом интересовались и помимо него. А если живейшим образом интересовались вопросом, то ясно, что нисколько не были против возможности того, чтобы он решён был в пользу —290— греков, ибо иначе расследованию дела предпочитали бы неведение. Заинтересованных вопросом и посвящённых в его предварительную тайну людей, кроме Никона, как сказали мы выше, должно быть предполагаемо ещё трое: сам царь Алексей Михайлович, духовник его протопоп Стефан Вонифатьевич и его воспитатель Борис Иванович Морозов. Сам царь, сколько знаем, не имел личных сношений с Епифанием, и следовательно – первый, кто вёл с ним непосредственные речи о греках, с целью решения вопроса о них, и кто тотчас же более или менее был расположен им в пользу греков, чтобы расположить и остальных двоих, был или Стефан Вонифатьевич или Борис Иванович. Между двумя лицами – духовником и светским, конечно, вся вероятность думать о первом, а не о втором, а таким образом, Стефану Вонифатьевичу должна быть усвоена вместе с Никоном честь первого двигателя нашего весьма важного вопроса к тому его решению, которое он получил. От сентября 1649 г. по конец июля 1652 г., когда Никон был поставлен в патриархи, прошло времени два года без месяца. Мы имеем основание утверждать, что Никон ставился в патриархи уже с решённым намерением предпринять исправление обрядов и книг, а следовательно – и с изменённым взглядом на греков; но когда в продолжение нашего времени он вместе с государем, названными двоими и может быть и некоторыми другими советниками государя, посвящёнными в тайну (между которыми весьма вероятно думать, по крайней мере, об одном – Фёдоре Михайловиче Ртищеве), окончательно изменили взгляд на греков, положительно сказать этого мы не в состоянии. Очень может быть, что это имело место в первый же приезд его из Новгорода в Москву, который по нашим сведениям должен быть относим к зиме 1049–50 г. |
| Но тени Шуйского, Серебряного, Воротынского мечтались воображению Иоаннову, среди могил Новогородских, исполненных жертвами его гнева: он не верил усердию Воевод своих, ни самого народа; доверенность свойственна только совести чистой. Изгубив Героев, Царь в сие время щадил Воевод недостойных: Князья Иван Голицын, Палицкий, Федор Шереметев, запечатленные стыдом Венденского бегства, снова начальствовали в рати! Видя опасную войну пред собою, он не смел казнить их, чтобы другие, им подобные, не изменили ему и не ушли к Баторию! Думая так о своих Полководцах, Иоанн считал медленность, нерешительность благоразумием; хотел угрожать неприятелю только числом собранного войска; еще надеялся на мир, или ждал крайней необходимости действовать мечем – и дождался! Узнав, что Баториев чиновник Лопатинский едет в Москву, Царь велел остановить его в Дорогобуже. Сей гонец прислал к нему письмо Стефаново, весьма плодовитое, не красноречивое, сухое, но умное. Стефан писал (из Вильны, от 26 Июня), что наша перемирная грамота есть подложная; что Бояре Московские обманом включили в нее статью о Ливонии; что Иоанн, говоря о мире, воюет сию землю Королевскую и выдумал басню о своем происхождении от Кесарей Римских; что Россия беззаконно отняла у Литвы и Новгород, и Северские области, и Смоленск и Полоцк; что Карпов и Головин, ничего не сделав, ничего не сказав, уехали из Кракова; что дальнейшие Посольства будут бесполезны; что он (Стефан) с Божиею помощию решился искать управы оружием. В то же время известили Царя, что Баторий уже в пределах России. Честно объявив нам войну, Король советовался в Свире с Вельможами своими и Полководцами, где и как начать оную? Многие из них предлагали вступить в Ливонию, изгнать Россиян, осадить Псков, город важный, богатый, но – как они думали – худо укрепленный. Король был иного мнения, доказывая, что трудно вести войну в Ливонии опустошенной, неблагоразумно оставить ее за собою, опасно удалиться от границ; что лучше взять Полоцк, ключ Ливонии и самой Литвы; что сие завоевание, надежный щит для их тыла, откроет им Россию, утвердит безопасное сообщение с Ригою посредством Двины, доставит выгоды и для ратных действий и для торговли; что должно завоевать Ливонию вне Ливонии; что Полоцк крепок, но тем славнее, тем желательнее взять его для ободрения своих, для устрашения неприятеля. |
| Это письмо А. М. Панченко сравнил с прощальным заветом умирающего, так как автор настойчиво называет себя в нем мертвецом, да и мать голосит над сыном, как над покойником (Панченко А. М. Нечаев Стефан Трофимович//Словарь книжников и книжностей Древней Руси. СПб., 1993. Вып. 3 (XVII в.). Ч. 2. С. 379. См. также: Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С. 205213). Это прощальное письмо юродивого – единственный из дошедших до нас текст такого рода. Однако благодаря тому факту, что в Житии юродивого XVI в. Арсения Новгородского упоминается также о прощальном письме юродивого к матери и жене, можно предположить, что сочинение таких «прощальных писем» перед уходом в юродство было своего рода поведенческим топосом того времени. Прощальное письмо юродивого Стефана сопровождает короткая записка Стефана своему дяде Гавриле Самсоновичу, содержащая просьбу не оставить осиротевшую семью, и комплекс кратких сочинений, описывающих кончину юродивого в мае 1667 г. Все эти сочинения представлены в рукописи не автографами, а поздней копией последней четверти XVIII в. Непосредственно с копией XVIII в. в сборнике-конволюте соседствует рукопись середины XVII в., содержащая ряд богослужебных текстов в сопровождении знаменной нотации и три покаянных стиха. При покаянных стихах имеются записи их автора, в которых он, не называя своего имени, сообщает, что сочинил стихи в 1662 и 1667 гг., т. е. в годы, когда был жив юродивый Стефан. В оглавлении сборника-конволюта, выполненного скорописью конца XVIII в., прощальные письма юродивого Стефана обозначены как «Копия с епистолии Стефана блаженнаго»; следующая же строка оглавления, характеризующая фрагмент, содержащий йотированные богослужебные тексты с покаянными стихами, почти полностью замазана чернилами более позднего времени, так что невооружённым глазом читается лишь: «Писанное...овое пение». При прочтении этой строки в инфракрасном и рентгеновском излучении открылась следующая запись: «Писанное рукою блаженнаго Стефана крюковое пение». |
| Волхвы и кудесники пользовались глубоким уважением и суеверным почтением, как провозвестники воли богов, действовавшие от их лица; они были полновластными распорядителями богатств кумирниц и всего приносимого в дар богам, чем и пользовались для собственной выгоды. Онн-то и оказались злейшими врагами Стефана, которого преследовали с ненавистью фанатиков. При таком религиозно-нравственном состоянии, невежественные, неразвитые и суеверные зыряне очевидно слишком мало были подготовлены к тому, чтобы понимать возвышенность и превосходство христианства. Не менее неблагоприятны были для деятельности Стефана условия и гражданского положения зырян. Много веков они были данниками Новгородцев. Эта зависимость была для них не только не обременительна, но во многих отношениях даже полезна, потому что новгородцы не входили в управление страною, не вмешивались во внутренние их дела и довольствовались одною только данью. Со своей стороны зыряне тем охотнее платили им дань, чем более получали выгод от торговли с новгородскими купцами 64 и чем менее обижали их, как своих подданных, новгородсюе ушкуйники. Но незадолго до прибытия к ним Стефана с проповедью евангелия, Москва отняла их у новгородцев и подчинила себе; педоставив им никаких особенных выгод и благодяний, московское правительство увеличило с них поборы и подати. «Тивуны, довотчиви и приставники» велииокняжеские в короткое время так надоели и опротивели зырянам, что все исходившее из Москвы казалось им подозрительным и враждебным, и только один страх великокняжеского гнева удерживал их в повиновении. Уже одно то, что Стефан пришел из Москвы и принес с собою великокняжеские грамоты, должно было оттолкнуть от него зырян и поселить в них недоверие к нему. Такова была почва, на которой пришлось Стефану сеять слово Божие. По-видимому не легко было найти время более неблагоприятное и слушателей менее способных и подготовленных, но, горя апостольскою ревностью, блаженный Стефан не посмотрел ни на что и с твердым упованием на небесную помощь тотчас же приступил к делу. |
| 184 Г. Лыткин не признает существования охранных грамот при св. Стефане. Он считает их в данном случае неуместными, излишними, так как «Зыряне люди добрые, деликатные умом и сердцем, а не звери (!), как о них обыкновенно (?) пишут» ... (см. «Зырянский край» изд. 1889 г. СПБ., стр. 46). По мнению г. Лыткина, скорее в руках Стефана была грамота ставленная иерейская, а уж ни в каком случае не Великим Князем данная (там же). Но предположим (г. Лыткин на стр. 50–51, прим 2 делает маленькую уступку или оговорку), если грамота и была при Стефане, то он конечно ее никому не показывал, «потому что это, без предъявления ее Новгороду, было бы вызовом Москвы к Новгороду... (стр. 46) и должно было возбудить во властях большие опасения и затормозить деятельность проповедника»... (стр. 50–51 п. 2). Так представляется дело г. Лыткину. Но мы не можем согласиться с его доводами. Правда, Епифаний не указывает прямо о том, что св. Стефану были даны Великокняжеские грамоты. В одном месте своей «повести о Стефане» он говорит, что св. Стефан, перед отправкой в Зырянские страны получил от митрополичьего наместника, Еп. Герасима, благословение, и молитвы, и грамоты, и отпущенье (стр. 125 Памятн.). Что были это за грамоты? («грамоты», а не грамота, т. е. не един., а множ. число). Допустим, что здесь непосредственное указание на ставленную грамоту. По прибыли в Устьвым св. Стефана, при самом начале его проповеднической деятельности, Зыряне (полагаем, их вожди-шаманы), находясь в недоумении рассуждают между собою о Стефане чисто юридически: они боятся прикоснуться к игумену, из Москвы новопришедшему, (значит, Зыряне были знакомы с Московскими людьми. Ср. Епиф. стр. 138) потому, что тот «не творит начала бою» (Епиф., 134), следов., если они убьют его, то будут ответчиками. Пред кем? Разумеется, пред Московским правительством, (а не пред Новгородом, по г. Лыткину). В Четьи-Минее Митр. Макария, это место читаем несколько подробнее и яснее, именно: Зыряне боялись убить св. Стефана, «яко из Москвы к ним пришедшего и грамоты имущего» (под 26 ч. |
| В патриаршестве Иосифа, особенно во второй половине его, много произошло таких обстоятельств, которые сильнейшим образом способствовали прояснению сознания необходимости заняться исправлением и возможным искоренением указанных, а также и некоторых других беспорядков церковной жизни: жалобы на них, «зазирания» и обличения их шли с самых разных сторон – и от передовых людей Москвы и московского государства, и с греческого востока, и с русского запада. Больно и тяжело было выслушивать эти, большей частью справедливые обличения, лицам, стоявшим во главе церковного управления, и прежде всего, конечно, патриарху. Патриарха Иосифа довело это, можно сказать, до удручённого состояния духа: он сознавал, что много нужно труда и энергии для упорядочения церковных дел, а между тем силы и здоровье изменяли ему, и он стал даже опасаться, как бы не предложили ему оставить патриаршую кафедру: «переменить меня, скинуть меня хотят, а будет-де и не оставят, и я де и сам за сором (из-за стыда) об отставке стану бить челом», – часто говаривал он в последние годы своего патриаршества. По-видимому, патриарх Иосиф в деле устранения церковных беспорядков располагал весьма энергичными и способными помощниками, каковы были новоспасский архимандрит Никон, царский духовник Стефан Вонифатьев, казанский протопоп Иван Неронов и некоторые другие лица, которые стояли очень близко к церковным делам и обнаруживали охоту и желание послужить на пользу церкви. Да, действительно, так называемый «кружок» Вонифатьева ревностно заботился об устранении вышеописанных непорядков церковной жизни и предпринимал для этого разные меры, но деятельность его стояла как-то в стороне от патриарха, с которым, можно сказать, кружок имел натянутые отношения. Кружок этот был слишком силён и влиятелен сам по себе, без поддержки патриарха, а потому и действовал самостоятельно, что в известной мере оскорбляло патриарха и побуждало его не только не содействовать благим заботам кружка, но даже иногда противодействовать. В чём же более ярко обнаруживалась деятельность кружка? Многогласие было одним из самых вопиющих беспорядков в церковном богослужении, и потому против него особенно сильно восстал кружок Вонифатьева и делом и словом. Первыми восстали против него Стефан Вонифатьев и его друг боярин Ф. М. Ртищев. Они прежде всего в своих домовых церквах «уставиша единогласие и согласное пение», а затем стали просить царя, чтобы утвердил «благочинное в церквах правило, еже бы в един глас, а не во многия пети» 42 . Потом присоединились к ним Новоспасский архимандрит Никон и протопоп Иван Неронов, из которых последний завёл это пение в Казанском соборе, а первый, сделавшись скоро митрополитом Новгородским, устроил прекрасный хор из киевских певчих. А когда прибыл в Москву Аввакум, то и он сделался ревностным сторонником единогласия: ведь его за то, между прочим, и не любили в Юрьевце, что «он долго поёт». |
|
|
