| Станкевич Феодосий Филиппович. Военный священник на крейсере «Россия» во время Русско-Японской войны 1904–1905 гг. Протоиерей Феофан Рафалович Феофан Кириллович. Родился в 1891 г. в Волынской губернии. Окончил Волынскую духовную семинарию и церковно-учительскую школу (1908 г.) С 1908 по 1914 гг. – псаломщик в селе Бачмановка Волынской епархии. Во время Первой мировой войны состоял псаломщиком-регентом при походной церкви 21-го Сибирского стрелкового полка. После демобилизации – псаломщик при церкви села Лобановки Черниговской епархии. Рукоположен в сан иерея в 1926 г. в Хабаровске и назначен настоятелем церкви на ст. Бикин Благовещенской епархии. По-видимому, в 1931 г. бежал в Китай. Оставшаяся в СССР семья была репрессирована. В Китае служил в следующих местах: в Михайловском поселке – с 1931 г., в Синьцзяне – с 1934 г., в Казанской церкви г. Маньчжурия – с 1938 г. Закончил богословские курсы в Харбине в качестве вольнослушателя. С 1951 г. служил настоятелем Петропавловского собора в пос. Драгоценка, с 1952 г. – благочинный Трехреченского округа. В 1954 г. возведен в сан протоиерея. В 1956 г. – настоятель церкви на ст. Якеши. В конце 1950-х гг. эмигрировал в США. С 1959 г. назначен священником при Богородице-Владимирском монастыре в г. Сан-Франциско. С 1963 по 1965 гг. – настоятель храма в г. Сакраменто, штат Калифорния. В конце жизни снова служил в Богородице-Владимирской обители. Протоиерей Филипп Осипов Филипп Филиппович. Родился в 1894 г. в г. Самаре. В детском возрасте осиротел, воспитывался бабушкой, затем взят на попечение благочестивым семейством. Окончил гимназию в г. Тобольске. Был чтецом в школьной церкви. Учился на юридическом факультете Киевского университета. Не окончив университет, был призван на военную службу. Участник Первой мировой и Гражданской войн. Воевал на стороне Белой Армии. В звании капитана в составе Ижевской дивизии пришел в Приморскую область. В 1922 г. эвакуировался в Китай на ст. Пограничная. Несколько лет здесь был певчим, регентом церковного хора и преподавателем гимназии. Директор гимназии в Харбине и регент Покровской церкви. Позднее – директор гимназии в г. Тяньцзине. В 1946 г. рукоположен в сан иерея. Служил в храмах Пекинской духовной миссии в Тяньцзине и Циндао. В 1950 г. возведен в сан протоиерея. В 1952 г. служил в Пекине, занимал должность заступающего место председателя совета миссии. С 1953 г. – настоятель Свято-Покровской церкви в Тяньцзине. В 1957 г. переехал в Австралию, где причислен к штату Архиерейской церкви в Сиднее с назначением заведующим православными общинами в гг. Воллонгонге и Сен-Мерис-Блактауне. С 1958 г. – секретарь Австралийско-Новозеландского епархиального управления. В 1960 г. переведен в штат Архиерейской церкви в Кройдоне, куда было перенесено епархиальное управление. Скончался 29.11.1960 г. от тяжелой болезни. Протоиерей Фотий |
| Гегеля Станкевич изучал внимательно и с большим подъёмом — он глубоко чувствовал всю силу синтеза у Гегеля. Он перевел очень недурную статью Вильма о Гегеле: кроме сочинений самого Гегеля он изучает произведения его последователей — в том числе Фейербаха и Цешковского (польского гегельянца, о котором будем еще говорить в главе о Герцене). Станкевич написал сам статью на тему «О возможности философии как — науки“, но статья почему то не была напечатана, а рукопись ее утеряна. Еще изучая Фихте, Станкевич увлекался идеей философии, как строгой науки, но сам же писал в письме к своему другу Неверову: «Фихте сумел так тонко, так удовлетворительно превратить весь мир в модификацию мысли, что самую мысль сделал модификацией какого то неизвестного субъекта… построил из законов ума целый мир призраков и из ума сделал призрак«… «Из Фихте, добавляет он, я уже провижу возможность другой системы“. В Гегеле Станкевич как раз и нашел эту новую систему, над изучением которой он очень много работал. Справедливо было указано Чижевским, что Станкевич был совершенно свободен от тех недоразумений в истолковании одного из основных понятий Гегеля — «действительности“, вокруг которого (мы увидим это при изучении Белинского) было не мало этих недоразумений. " Действительность, в смысле непосредственного, внешнего бытия — есть случайность, писал Станкевич: действительность в ее истине есть разум, дух». Очень тонко и верно (в смысле следования Гегелю) Станкевич оценивал значение государства, вообще истории. Высказывания Станкевича в его переписке, конечно, отрывочны и не могут нам позволить восстановить построения Станкевича, которые у него слагались. Но из переписки Станкевича мы убеждаемся в том, что в лице Станкевича русская философия потеряла бесспорно одаренного человека, философское творчество которого могло бы много дать. Но значение Станкевича все же велико именно тем, что он был живым, одушевленным вождем целой группы молодых мыслителей. Его духовное влияние и его преданность философии не должны быть забыты при изучении истории русской мысли. И все же в нем еще важнее его значение в утверждении эстетического гуманизма, как основной черты новой секулярной идеологии у русской интеллигенции. Сочетание веры в прогресс с энтузиастическим поклонением красоте и искусству сообщает русской интеллигенции тот оптимизм и действенный идеализм, который насыщает и умеряет ее «теургическое беспокойство». «Вера в человечество, писал однажды Станкевич, — одно из сладчайших моих верований», — и это упоение красотой будущей жизни характерно отражает те новые формы секуляризма, которые сложились под воздействием романтизма во всей Европе. |
| Не все члены кружка придерживались западнических взглядов. Сам Станкевич, вероятно, не остался бы искренним западником, если бы не ранняя смерть от чахотки, преждевременно оборвавшая его духовное развитие. Николай Владимирович Станкевич (1813–1840) был сыном богатого воронежского помещика. Будучи студентом, он жил в Москве в семье профессора Павлова. Этот ученый познакомил Станкевича с философией, природы Шеллинга, а профессор Надеждин — с эстетикой Шеллинга. Для более систематического изучения философии Гегеля Станкевич поехал за границу и в 1838–1839 гг. посещал в Берлине частные лекции профессора Вердера по логике Гегеля. Печатался Станкевич очень мало. О его философских представлениях можно судить только по письмам и воспоминаниям современников. Например. П. В. Анненков опубликовал переписку Станкевича, а также написал его биографию . В письме к М. Бакунину Станкевич говорит о том, что вся природа является одним единым организмом, эволюционирующим в сторону разума (596). «Жизнь есть любовь. Вечные законы ее и вечное их исполнение — разум и воля. Жизнь беспредельна в пространстве и времени, ибо она есть любовь. С тех пор как началась любовь, должна была начаться жизнь; покуда есть любовь, жизнь не должна уничтожиться, поелику есть любовь, и жизнь не должна знать пределов» (23). Женщину Станкевич считал священным существом. Не напрасно, говорил он, Дева Мария и Божия Матерь суть главные символы нашей религии. В письме к Л. А. Бакуниной, говоря о самообразовании, Станкевич советует ей отказаться от попыток постепенного устранения недостатков в человеке. По его словам, достаточно указать на общую причину этих недостатков — отсутствие любви, Он советует думать о том прекрасном, что есть в мире, а не о том, что несовершенно в нем. Философия, воссоединяющая то, что она разбила на элементы, становится поэзией. Другими словами, Станкевич считает, что философия раскрывает истину в отношении конкретно существующего бытия. Такое бытие есть живой личный дух. Иначе мы бы рассматривали в качестве конкретных вещей такие, как железные дороги, тогда как в действительности они являются только выражением реального бытия (367). |
| Некоторым энергичным людям возле Правительства все же казалось, что имеющиеся силы можно использовать для активных действий. К таким энергичным людям принадлежал комиссар Верховной Ставки Станкевич. Он рассказывает с эпическим спокойствием и даже с некоторым самодовольством о той единственной неудачной попытке проявить активность, которая была предпринята в течение дня по его инициативе. Эпизод совсем незначительный, но он был «единственным» и в силу этого заслуживает быть отмеченным. В Штабе, – повествует Станкевич, – «все время шли речи о необходимости принять меры к освобождению Мариинского Дворца и телефона. Но часы проходили, и дело дальше разговоров не двигалось... Я предложил сам пойти освободить Мариинский Дворец и попросил дать мне для этого роту юнкеров». По дороге Станкевич узнал, что у Мариинского Дворца «стоит броневик», и решил ограничиться более близким объектом – телефонной станцией. Здесь засел прапорщик во главе группы солдат с «испуганными и встревоженными» лицами. Станкевич увидал, что задача может быть выполнена и без боя, и тогда для захвата телефонной станции отделил десяток юнкеров. Но вдруг со стороны Мариинской площади затрещали выстрелы. «В миг от моей роты юнкеров осталось на улице только несколько человек, остальные все попрятались по подворотням в подъездах домов. Положение было не опасно, так как я, стоя все время на улице, и сравнительно спокойно наблюдая за всей картиной, не слышал, чтобы пули свистели мимо нас». Дальше на сцене появляется броневик, который «тихо и спокойно прошел мимо нас»... «Я решил снять осаду», – замечает Станкевич, – и вернуться в Зимний Дворец. На обратном пути начальник правительственной вылазки из Зимнего потерял половину роты без боя – она была окружена и разоружена на Невском нейтральными войсками. Станкевич убедился на «опытн», что активная борьба почти невозможна. Есть об этом эпизоде и красочный рассказ пор. Синегуба – он командовал ротой школы инженерных прапорщиков, предоставленной в распоряжение комиссара Верховной Ставки. В других тонах ведется повесть. Она начинается с бытовой сцены, как комиссар перед голодными юнкерами на Дворцовой площади произносит две патетические речи. С хлебом под мышкой юнкера во главе с комиссаром в штатском платье двигаются на освобождение Мариинского дворца и застревают у телефонной станции. Здесь они безуспешно убеждают караул сдаться – убеждают, не открывая огня, дабы не напоминать собой старорежимных городовых, стрелявших в народ. Оставив юнкеров у телефонной станции убеждать прапорщика – начальника караула, сам комиссар за информацией направляется на Невский. Стояли юнкера – стоял и прибывший в то время броневик. Вернулся комиссар. Он согласился «прекратить осаду» и «за это получил свободный проход для юнкеров». Ушли. «Если бы юнкера не были бабами, все дело пошло бы иначе», – заключает свой рассказ Станкевич. А юнкерам, по словам Синегуба, мерещатся упреки и насмешки в Зимнем, и идут они с чувством горечи к виновнику напрасных переживаний... |
| Фото: Наиль Валиулин Канун нового, 1995 года стал последним для почти сотни солдат и офицеров 81-го гвардейского мотострелкового полка, заместителем командира которого служил Игорь Станкевич. Боевые части полка вошли в Грозный 31 декабря. — В этот день я был в расположении тыловых подразделений. В медпункт доставили раненого командира полка Александра Ярославцева, — вспоминает Герой России Игорь Станкевич. — «Там все плохо, ты должен идти в город. Там некому командовать», — сказал он мне. Станкевич построил остатки полка и отдал приказ: «Принимаю командование на себя!» 1 января 1995-го колонна бронетехники вошла в Грозный. — Было очень сильное сопротивление, никто из наших колонну не встретил, — рассказывает Игорь Станкевич. — Принимать решение пришлось самому. Под прямым обстрелом стал выводить колонну из города, чтобы сберечь людей. На одном из перекрестков из пяти бронированных машин высадил бойцов и решил вернуться, забрать потерянных и раненых. В это время пришел приказ выставить на улице Маяковского блокпост и охранять перекресток. Только потом бойцы узнали, что прикрывали командный пункт генерала Рохлина. Под его командованием они воевали еще две недели. Жена Героя России Лариса Станкевич тогда служила капитаном медслужбы. В январе 1995-го их часть также была направлена в Грозный. Там супруги и встретились. — Удивительно, но мы с женой, оказывается, постоянно слушали одну и ту же песню Аллегровой «Суженый», — вспоминает Игорь Станкевич. — А вообще во время боев я не думал о семье. Это только в кино показывают героя, вспоминающего свой дом. На самом деле на войне нужно думать только о своих бойцах. Ведь если что-то пойдет не так, могут погибнуть люди. Герой России признается — за всю войну в Чечне ему было страшно лишь раз. — Я прошел Афган, службу в спецназе, — рассказывает Игорь Станкевич. — Но когда понял, что после ранения командиров все решения придется принимать самому, почувствовал жуткое облегчение. Как будто долго не был дома и вот стою перед родной дверью и сейчас увижу маму. Стало очень легко, и это испугало. На самом деле не надо бояться, думать, что будет завтра. Нужно просто делать свою работу. |
| Да, это были, по сути, те самые «русские мальчики», о которых позднее говорил Достоевский и которые двух слов после знакомства сказать не успеют, а уже пускаются в обсуждение мировых проблем. Среди прочих познакомился Тургенев за границей с Т.Н.Грановским, Н.В.Станкевичем, М.А.Бакуниным. Встреча со Станкевичем, может быть, одно из самых значительных событий в тогдашней жизни Тургенева. «Станкевич! Тебе я обязан моим возрождением, ты протянул мне руку и указал мне цель...» (12, 19),— воскликнул позднее Тургенев, обращаясь памятью к образу рано ушедшего из жизни друга (Станкевич скончался в июне 1840 года на двадцать седьмом году жизни). Но что за цель мог указать Станкевич друзьям своим? А ведь влияние его испытали в разное время многие— и Грановский, и Белинский, и Бакунин. По свидетельству Тургенева, Станкевич «увлекал вслед за собою в область Идеала» (11, 234). Несомненно, Станкевич блуждал вместе с друзьями своими в лабиринтах отвлечённой мысли. И в лабиринтах тех могли обрести они лишь хорошо знакомые нам шаблоны западнической премудрости. К счастью, Станкевич предпочитал сферу мысли, чистой от политической деятельности,— что помешало его сближению с Герценом (о чем тот писал в «Былом и думах»), но не могло не привлечь Тургенева. Ибо Тургенев деятелем никогда не был, у него была натура размышляющего созерцателя , во всём созерцателя и художника. Тут проявилась та особенность натуры Тургенева, которую он сам воспринимал как собственную слабость и которую так и не смог одолеть в себе: неспособность (а в основе— и нежелание) перейти от пассивного размышления к активному действию. Уже в ранней юности проявились те черты Тургенева, какие затем станут определяющими в его характере: способность к тончайшим переживаниям, но и робость, нерешительность, склонность к пассивному наблюдению там, где другие не задумываясь выбрали бы решительность поступка. Отступив несколько в сторону от основной линии наших размышлений, можем заметить, что восприняв характер отца как некий идеал для себя, писатель унаследовал от него любвеобильность натуры, но без его твёрдости и силы воли. Отец, вспомним его наставление сыну, по сути, учил его молиться безбожною молитвою: да будет воля моя. Тургенев же, каково бы ни было его отношение к религии, такою молитвою |
| Философски Станкевич прежде всего испытал влияние Шеллинга, на которого он, по его словам, «напал нечаянно». Любопытно, что сам Станкевич считает, что Шеллинг «опять обратил меня на прежний путь, к которому привела было эстетика». Именно Шеллинг вернул Станкевича к целостному восприятию мира и жизни: «я хочу полного единства в мире моего знания, пишет он вслед за упоминанием о влиянии Шеллинга …. хочу видеть связь каждого явления с жизнью целого мира, его необходимость, его роль в развитии одной идеи». У Шеллинга (по свидетельству самого Станкевича) он научается понимать единство истории и природы, научается связывать разные стороны бытия в живое целое. Вместе с тем у того же Шеллинга Станкевич берет его трансцендентализм, его концепцию космоса. В отрывке «Моя метафизика» (написанном д о знакомства с Гегелем), еще очень юном, мы встречаем перепевы шеллингианства, — но есть существенное и важное отличие между Станкевичем (этого периода) и напр. кн. Одоевским в его период шеллингианства — у последнего натурфилософские мотивы и эстетический идеализм выдвигается на первый план, у Станкевича же гораздо сильнее интерес. к трансцендентализму, как таковому. Ярче всего это обнаруживается в том, что после Шеллинга Станкевич издает — Канта! Любопытно тут же отметить нотки имперсонализма у Станкевича в этом периоде: он хотел бы исходным пунктом считать не трансцендентальное Я, а Разум («Разум предшествует всему» пишет он). Если и можно исходить, по СТАнкевичу, из трансцендентального Я, то лишь потому, что «я в своей безначальности современно разумению», (это все написано до изучения Фихте). Наконец отметим еще один момент в раннем шеллингианстве Станкевича: поставление религии и а д философией. «Выше (системы Шеллинга) возможна, только одна ступень, пишет он, — проникновение этой системы религией: она может развиться (!) в чистое христианство». Несколько позже Станкевич скажет иначе: «упрочить религию может одна философия» (писано в 1835 г. — за год до изучения Гегеля), но перед этой формулой резче выступает мысль об иерархическом примате религии: «только для души, примиряющейся с Богом… вся природа обновляется; тяжелые нравственные вопросы, неразрешимые для ум а, решаются без малейшей борьбы, жизнь снова становится прекрасной и высокой». «Слепая ananke тяготит над бытием» для того, кто верит в мудрую Благость. Станкевич и в эти годы признает «автономию» разума, но констатирует недостаточность автономного разума (т. е. философии quand тёте) в отношении проблем, которые может решить только религия. |
| И Чхеидзе понесли на руках. Всё сошло внешне отлично. (Хотя Станкевич и понял, что листовки – от самих социалистов. И мрак застлал душу: мы сами всё погубим). В казармы вернулись уже не так отлично, многие солдаты по пути отбились гулять, пошли по городу. Но во всяком случае бессловесный прапорщик был утверждён. Через час Станкевич опять был в Таврическом. Уже один, внутри. Та же содомная теснота и пар от людских испарений. Барышни, студенты, интеллигентные штатские, офицеры, думцы, солдаты под руку с сестрами милосердия, другие лежат на полу между тюками, ведут арестованного сановника. Встретил Керенского, в этот раз озабоченного, не в костюме, в тёмной рабочей куртке. Тот отвёл Станкевича в угол комнаты и конфиденциально спросил: – Знаете ли, мне предлагают портфель министра юстиции. Как вы думаете – брать или не брать? Демократические партии участвовать не хотят, а я не хочу идти против воли товарищей. А с другой стороны… По лицу-то видно было, что ему хотелось слышать «да», он только сдерживал свою радость. И вдруг Станкевич ответил ему безнадёжней, чем сам от себя ожидал: – Всё равно, Александр Фёдорыч. Возьмёте ли, нет ли, – всё пропало. – Как? – изумился, отпрянул Керенский, теряя налёт томности. Вот уж от кого не ждал! – Всё, напротив, идёт превосходно, что вы! Да, знакомство с математикой требовало выражаться поточней: – Всё идёт – инерцией старого порядка, а не новым. Всё, что мы видим, что ещё держится, – это от старого. Но надолго ли этой инерции хватит? Я теперь – военный и невольно рассматриваю только: как отразится на военных операциях? И нашёл я такую формулу: через десять лет всё будет хорошо, но через неделю немцы будут в Петрограде. – Да что вы! да что вы! – женственно всплеснул руками Керенский. Даже и спорить не стал. А: брать ли портфель юстиции? – Ну, что ж, – согласился Станкевич. – Может быть, вы ещё спасёте. Конечно, брать. Они были накоротке, и Станкевич поцеловал Керенского. Тот умчался, очень довольный. Счастливое исключение. Всё больше видел Станкевич тревожных глаз. |
| От Канта Станкевич (под влиянием М. Бакунина — см. о фихтеянстве последнего в § 4) переходит к беглому изучению Фихте. Справедливо была отмечена недостаточность этого изучения Фихте — но и у Станкевича и Бакунина и Белинского краткое их увлечение фихтеянством отразилось в том нримате ЭТики, потребность и правду которого они носили в себе. Этический радикализм Фихте, вообще этический мотив, столь доминирующий в его системе, был дорог им всем, как второй основной момент в эстетическом гуманизме. Во всяком случае Станкевич, а Белинский, в особенности, через всю жизнь проносят моральный патетизм, — уже у них в сущности выступает то тяготение к «панморализму», которое с исключительной силой проявится позже у Толстого и (по иному) у Н. К. Михайловского… В фихтеянстве для Станкевича и его друзей была очень дорога идея личности и притом в ея укорененности в транцендентальной сфере — что открывало для них всех возможность освобождения от романтического субъективизма. Именно этот момент объясняет нам тот парадокс в диалектики развития всей группы Станкевича, что к Гегелю они приходят от Шеллинга через фихтеянство. Но все это менее парадоксально, чем может показаться сразу. Шеллингом увлекались у нас раньше в его натурфилософии и эстетике; группа же Станкевича, хотя и увлекалась (слегка) натурфилософией Шеллинга и связыванием истории с природой, — а также и эстетикой, но больше всего его трансцепдентализмом . С другой стороны учение о личности, вообще очень слабое у Шеллинга, не могло " быть развито на почве Шеллингианства — в силу чего Станкевич в этот период и возвышал над философией религию. В Фихте же с его исключительным моральным пафосом, Станкевич и его группа, нашли то, чего не могли найти у Шиллинга — идею личности. В одном позднем письме Станкевич пишет Бакунину: «действительность есть поприще настоящего человека — только слабая душа живет в Jenseits». Это, конечно, уже влияние Гегеля, но к утверждению реальной, конкретной личной жизни Станкевич и его друзья шли через Фихте. Этот мотив фихтеянства сохранился и в период увлечения Гегелем ив свое время привел к критике Гегеля. Особенно сильно «то было выражено Белинским, но и у Станкевича мы встречаем протест против растворения индивидуальности во всеобщем. |
| Характерной особенностью философии славянофилов было их представление о христ. вере как цельной Ж. в Боге. Хомяков, определяя синтетическую природу веры, писал, что «она «мыслится и чувствуется вместе; словом - она не одно познание, но сразу познание и жизнь» ( Хомяков А. С. Соч.: В 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 50). Эта связь веры с Ж. обусловлена, по Хомякову, как Ж. христианина в Церкви, поскольку здесь «учение не отделяется от жизни» (Там же. C. 238), так и необходимостью подвести под субъективный характер веры объективное и истинное основание; такой истиной, превосходящей разум человека, оказывается Божественная реальность - Сам Бог. Киреевский утверждал, что «человек - это его вера» (Критика и эстетика. С. 334), что верующее мышление соединяет душевную Ж. человека и формирует его личность, что без веры Ж. человека пуста и лишена смысла. Западники 30-40-х гг. XIX в. (Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский , А. И. Герцен, Т. Н. Грановский, М. А. Бакунин и др.), имевшие различные убеждения о Боге - от философской веры в Бога до радикального атеизма, при всей неопределенности их совместной общественно-политической платформы в большинстве были открытыми или тайными противниками самодержавия, выступали за проведение социальных реформ, которые должны были обеспечить экономический, научный и культурный «прогресс», личные права и достоинство граждан и способствовать возвращению России на исторический путь европ. народов. Станкевич в соч. «Моя метафизика» (в 2 письмах к Я. М. Неверову, март 1833), используя положения нем. идеализма, предлагал краткий очерк философского миросозерцания, в основу к-рого было положено учение о природе и человеке, взятых в отношении к «Ж.», которая получает универсальное значение, близкое к значению термина «бытие». Понимая Ж. природы как процесс непрерывного творчества, порождения новой Ж., умирания и нового рождения, Станкевич под влиянием Шеллинга наделял природу «разумением» - сознанием самой себя как основным свойством Ж., к-рое достигает наивысшего воплощения в человеке как образе Божием. Станкевич писал, что «человек выше всего, ибо он есть вся жизнь» ( Станкевич Н. В. Моя метафизика// Он же. Стихотворения. Трагедия. Проза. М., 1890. С. 154), и определял Ж. через любовь, в к-рой видел разгадку тайны Ж. |
|
|
