| А вот и рассвет забелился, и утро налилось за окнами, оспаривая лампу. Нисколько не торопясь, ещё досиживал Самсонов над картой (он всё ещё примерялся, надеялся на подход 6-го корпуса), медленно проводил пальцами по крупно-расчёсанной бороде спокойными витыми линиями влево, и вправо, и объемля, по кругло-покойной подстрижке. Его неприкрытые большие глаза будто и не нуждались во сне. Теперь-то он мог бы эвакуировать штаб, наконец! Нет, потерял он всякий смысл своего назначения – и штабные, пожимая плечами и ёжась от холода, взлезали на коней – ехать ещё вдоль передовой линии в само Орлау зачем-то. Неторная лесная дорога, на карте пунктирная, была уже разъезжена и забита чередою повозок, двуколок, ящиков, увозили куда-то патроны и снаряды, нужные здесь. От остановки одной пароконной повозки все останавливались, объехать было нельзя, – и представлялось, как будут томиться на таких дорогах два закапканенных корпуса. Череда верховых, штабных и казаков, гуськом обходила повозки, отклоняя ветви. А лес ещё сужался, он был – узкий клин. До сих лишь на сосенные вершины отсвечивало солнце, но вот их дорогу вывело к левому краю – и, после полумрака, сразу окатило их полное алое ярое солнце, только что выплывшее поверх вершин другого леса – двадцативёрстного, бесконечного Грюнфлисского, густо-тёмного, в тёмном ожидании отступающей русской армии. А двести саженей до того леса были – обрыв в луговую речную низину, и вся она шевелилась туманом, кверху редеющим в пар. Самсонов вздрогнул, воззрился на этот пар, на солнце, как увиденное в первый раз. Это плавающее величие осветило ему больше, чем он понимал даже последние сутки, не бедные мыслями. В этот пар и туман кавалькада их спустилась на повреждённую мельничную плотину, и снова поднялась – в Орлау. То было самое поле недавнего боя, атак и потерь, схватки за знамя Черниговского полка, – и если отъехать и поискать, тут много свежих братских могил должно было ожидать их. А тяжёлый трупный запах, навеваемый то там, то здесь, значил, что и похоронены не все. Но никто о том поле, кроме командующего, как будто и не думал, – а вот на скрестьи дорог всё ещё не было растянуто стесненье обозов. С запада же подпирали новые. |
| — А как тебя сделала ведьма? — допытывалась Лейла. — Из собаки сделала, мудрено меня сделала ведьма: ощенилась наша собака Шумка — Шумку волки съели! — взяла ведьма место — там, где щенята у Шумки лежали, пошептала, перетащила в избу в задний угол под печку, а через семь дней я на белый свет и вышел. Я — Коловертыш, вроде собачьего сына… Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! — Что ты… мы вовсе не серые волки! Да полно, чего горевать, ну, чего? Ты и другую найдешь, ну, не Марину, ты другую найдешь… Шумку! — растрогалась Лейла, хотела утешить беднягу, который вроде собачьего сына. Коловертыш был неутешен: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом, — бултыхал Коловертыш пустым, вялым зобом. — Кого нет, того негде взять… Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! — не унимался бедняга, капали крупные слезы из собачьего, верного глаза. Лейла туркнулась в дверь. И они попали в избушку. У самых дверей — ступа, из ступы, как заячье ухо, торчал залежанный войлок: видно, в ступе свил себе прочно ночное гнездо Коловертыш, и рядом со ступой помело длинное, под потолок, и кочерга, а по углам пустая посуда, — в пустую посуду Коловертыш выкладывал когда-то из своего зоба добычу: масло, сливки и молоко, — а на стене, в красном углу болтался замызганный, лысый воловий хвост и ожерельем висели вокруг сушеные змеи, кузнечики, песьи кости, ящерицы, акулье перо и рога оленьи, а на треногом столе — корки, крошки и черепки, а у печки — громовый камень, угли, кремень, кресало, горшок золы: — знать, у печки распоряжалась сова. И везде паутина — по щелям, по потолку, по углам. Вот где жила ведьма Марина: старела, как месяц стареет и молодела, как молодел старый месяц, а горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея, захочет — змея уймет, его ярое жало, а захочет — суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы. — Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! — тянул свое Коловертыш, кряхтел за дверью, у курьей ноги. Вот где живет Коловертыш, ничем неутешен и никогда — ни днем под солнцем, ни ночью под месяцем, ни ранними росами, ни вечерней зарею, без Марины-ведьмы, без своей хозяйки, верный ведьмин помощник — Коловертыш, который вроде собачьего сына. |
| «По плоти Сын! Отец по духу!» – Так Богородица стенала. На нескончаемую муку Молитвой сердце пеленала. И крест ей на глаза явился, И отворенный камень склепа, И ярое во славе небо, И Змий, что миром подавился, И зов земного детства «Мама!», И крестный глас на всю пустыню: «Идите, дети, к Богу прямо! Имайте сердцем благостыню!» В надежде Вся наша жизнь – молитва Богу. И всякий миг, и каждый час Посвящены тому итогу, Какой равняет с Богом нас. Куда б ни шел я, чтоб ни делал, Мой каждый шаг и всякий вздох – Воспоминание о былом: Вестимо, в нас и с нами – Бог! Мысль занавешена словами. Вещами даль заслонена. Но светит дальними мирами Недостижимая страна. И я уже не тот, что прежде, И Бог во мне уже не тот. И нас, обнявшихся в надежде, – Сердца молитвою утешьте – Никто водой не разольет. Когда я Богу предстаю Священный ужас, вящий трепет, И Страшный суд, и Божий страх… Не страх невежд, а чистый лепет, Что у ребенка на устах. Дитя от неба слышит-чует Прикосновенье существа, Что навевает и вещует Не воплотимое в словах. Нежданно это трепетанье Телесных членов и души. Как содрогается сознанье! Замри и слушай – не дыши! Не мне ли Промысел читает В нездешней книге жизнь мою? И в бездну страх мой отлетает, Когда я Богу предстаю. Утешение Кто себе в карман молился, Тот ушел с пустым карманом И на Господа позлился, Мол, довольно: сыт обманом! Бога нет, и вот улики, Мол, полны карманы нетом!.. Нет подумать: без молитвы Что бы стало с этим светом? Помолитесь, ради Бога! Обнимите сердцем Бога! Бог же, не смущаясь далью, Мир питает благодатью. Благодать же посещает Сердце то, что мир вмещает, Безкорыстное вмещенье – Переклета утешенье. Не заслоняя мира Дай Бог, Христа приобрести Среди земного сора И крест Его, как свой, нести Сквозь зарево позора. Пускай терновая судьба Чело мне окровавит, И пусть распнет меня толпа, Копье от мук избавит. Не отступлю, не отступлю Ни слова, ни полслова. Любовью я Его ловлю В надземный час улова. И Он сетей моих не рвет, Не поднимает ила. Во мне Он по миру идет, |
|
|
