| – Можно сделать искусственное сердце, – продолжал горячо Демьян Лукич, – но любовь никто никогда не сделает. Может, создадут даже искусственный мозг, но раз ума у него никогда не будет. Будет только мертвая, бездушная материя. А живой, мыслящей она может стать только силой Духа Божия. – Демьян Лукич помолчал, потом добавил тихо: – У вас с вашей химией и люди стали какие-то синтетические. Сухие, как сухари. Матюхин ухмыльнулся. Видно было, что в душе его борются противоречивые чувства. «Да, – думал он, – двадцатый век – это век атома, радиоэлектроники, реактивной техники, биохимии. Но может ли наука соревноваться с Тем, Кто создал этот мир? Наука не создала даже атома, а Он создал многие биллионы галактик… Наука бессильна изменить чередование дня и ночи, времен года, она не может вырастить без семени ни одного растения, и (да, этот старик прав) ей никогда не создать ни пчелки, ни птицы». – Вот так-то, – проговорил Демьян Лукич. – А теперь скажи, ведь ты так и не ответил: кто создал первую клетку? – Утверждают, что она возникла сама собой и сама себя строит, – нехотя пробормотал Матюхин. – Да как же это так? – изумился Демьян Лукич. – Как она могла себя построить, когда ее не было на свете! Ты что-то странное, милый мой, говоришь! Это все равно, что я сам себя родил: вставил себе сердце, легкие, желудок, достал где-то кровь и пустил по жилам, потом голову себе приставил, руки, ноги и стал ходить. Но, спрашивается, кто я был, когда у меня еще не было ни сердца, ни печенки, ни селезенки, ни кровинки, не было ни головы, ни мозгов, ни рук, ни ног, ни тела? Меня же совсем не было! Кто самый первый начал меня создавать? Само по себе ведь ничего не возникает, не делается! Знаешь, как наказали воров? Украли они у крестьян лошадей, их поймали, а они давай доказывать, что ничего не крали: мол, лошади сами побежали за их возами. «А зачем, – спросили крестьяне, – вы запрягли их в повозки?» – «Да они сами запряглись!» Однако никто им не поверил – воров наказали за кражу. Вот так будут наказаны те, кто не хочет признавать истину, твердит одно: мир возник сам собой. |
| – Да ведь я уже разъяснял, что пчелы делают все не по разуму, а по инстинкту, – с оттенком раздражения ответил Матюхин. – У них нет сознания и воли. – Это еще дивнее, – заметил Демьян Лукич. – Легко научить человека, у которого есть разум и язык, а вот попробуй корову или лошадь научить читать и писать! Это было бы чудом! А еще большее чудо – научить малюсеньких пчелок делать дивные дела, на какие не способны самые ученые люди. Скажи, наконец, кто это чудо совершил? Кто?! Молчание. В зале было тихо. Спор всех захватил. – В далекие времена, читал я, – продол жал Демьян Лукич, – многие языческие народы – египтяне, финикийцы, греки – представляли себе происхождение мира так: раньше был вечный хаос, первобытный оке ан, и из этого темного, бессмысленного скопления стихий возник наш разумно устроенный мир. Это древнее языческое учение воскресили современные атеисты. Они тоже объявили, что вселенная возникла из бес смысленной, неразумной материи, и науку они используют в своих интересах: что им подходит – признают, а что не подходит – отбрасывают… Альтшулер поморщился: – Я запрещаю обсуждение посторонних вопросов! – Тут надо серьезно подумать и рассудить, – не обращая внимания на окрик, говорил Демьян Лукич, – проверить, правильно ли это учение? А для примера возьмем книгу «Война и мир» Льва Толстого. Прочитаем ее, разрежем на отдельные буквы и разбросаем по земле. Получится из этого книга «Война и мир»? Нет, получится хаос. А чтобы из этого хаоса снова создать книгу, что надо? – Ясно что, – усмехнулся Альтшулер. – Голова нужна. – Э, милый, голова и у обезьяны есть, а она тебе даже из готовых слов книгу не составит. К голове-то что надо? Разум. Чей? Писателя Толстого. Правильно я говорю? Матюхин нехотя кивнул. – А чтобы из первобытного океана, из хаоса получился наш разумный, прекрасный мир, для этого что надо? – не отставал Лукич. – Разум нужен, – ответил Матюхин. – Чей? Человеческий? – Нет… – Чей же? – Надо полагать… высший разум. – Да! И этот высший разум есть Бог. Последние слова Демьян Лукич произнес громко и радостно. В его душе зазвучал торжественный призыв псалмопевца: «Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся». |
| — А чечены? — выпалил Сашка. — Они Веру убили. Регина Петровна не ответила. Между тем тележка сделала последний поворот, и глазам путешественников, а уж ехали они без малого десять часов, открылась ровная долина меж холмов, где кустилась зелень и белели видные издалека два домика. Потом-то уже выяснилось, что домик был один, да и то крохотуля: мазанка из самана. А другой — навес, под который можно было въезжать на тележке. Так они и сделали. Под этим навесом стоял на кирпичах таганок и свалены были всяческие инструменты: грабли, косы, лопаты и мотыги. Больше всего было мотыг. — Приехали, — сказала Регина Петровна, оглядываясь. Никто их не встречал. — Будем здесь жить, — добавила она и стала быстро закуривать. Наверное, она волновалась. Пришел мужчина. Братья сразу узнали бывшего солдата, который их подвозил на лошади. Сейчас он не был в гимнастерке, а лишь в рубахе и без кепки, лысоват и еще хромал. Вихляющей походкой он направился к приезжим и тоже узнал колонистов. Протянул братьям руку, представился: «Демьян». Воспитательнице кивнул издалека. — Приехали, значит? — спросил. Обращался к ним, как к взрослым. Регину Петровну будто не замечал. — Приехали, — отвечал Сашка Демьяну как равному. — Хозяйством заниматься будем. А Колька добавил: — Скот пасти. Демьян не удивился, что ребята приехали заниматься хозяйством. Не то что директор. Он одобрительно кивнул. — Как же иначе… У нас говорили: воевать так воевать, пиши в обоз! Две коровы, значит, оставляю, семь телят, три козы… Вы доить-то хоть умеете? — Научимся, — произнесла Регина Петровна и подошла ближе, держа папироску в руке. Демьян поглядел на ее руку с папироской, на шаровары, погладил загорелую лысину. — Это, простите… Товарищ дамочка: это работа… Вкалывать, говоря по-нашенски, надо… Не дым пущать! — Значит, будем вкалывать, — простодушно ответила Регина Петровна и улыбнулась Кузьменышам. Но папироску погасила. И занялась мужичками. — А чево, — поинтересовался Демьян у братьев. — У колонии уж работников не стало, что женский пол присылают? |
| Братья уже знали: всунешь ключик в петлю, покрутишь, и крышка по шву расползется, а под крышкой… Мать честная, вот праздник, так праздник! Ради таких банок братья готовы каждый день свое рождение терпеть! Кузьменыши от стола не отходили, все приглядывались, принюхивались к баночкам, все поглаживали их сверкающие холодные бока. Пытались лизать, но вкус у железа был самый что ни есть железный, щипало язык, и только. Вдруг приехал на телеге Демьян, хоть его никто не звал. Про день рождения он, конечно, не догадывался, но привез кусок сала в тряпке и банку джема: у своих, у заводских, выпросил. Регина Петровна встретила Демьяна сдержанно, а джему обрадовалась: настоящий сладкий пирог будет! Братья же посмотрели на джем снисходительно. Их такими банками не удивишь. Вот если бы в их заначку тушенку добавить или колбасу, в овальной банке с ключиком! А то сожрут зазря, и Демьян поможет. Ишь, нюх-то у него — прямо к тушенке поспел. Демьян же, хоть вроде приехал по делам, у кухни крутился. Регине Петровне мешал. О хозяйстве своем что-то ей рассказывал, как картошку засыпал, как арбузов замочил, а яблоки здешние он ругал, а хвалил те, что у него на родине антоновкой зовутся. — Я мужик умелый, полезный, только бабы нет, — толковал он, глядя в спину Регине Петровне. — Я и за себя, и за бабу могу, но все равно без хозяйки хата как без печки. Все есть, а тепла нет. Да и вам, гляжу, с двумя крохотулями-то нелегко… А? Регина Петровна, не оборачиваясь, колдовала у горящей печечки, у таганка, и ничего не отвечала. Но вдруг попросила закурить: — Сделайте мне эту… «ножку»… Руки у нее были в тесте, и Демьян, скрутив «ножку», сунул ей в рот и камышинку поднес горящую. При этом вопросительно глядел ей в глаза. Регина Петровна пыхнула дымом, покосилась в сторону Кузьменышей, стороживших тут же. — Я жена летчика… Знаете, что это такое? Это профессия… — сказала она. — У нас в городке до войны так и говорили: ее профессия «жена летчика». Провожать… Ждать. А потом снова провожать… Когда мы сходились, мы были чем-то похожи, жены летчиков: у кого-то о тряпках, об украшениях, а мы — о самолетах да о полетах. Чей муж летал на Север, да чей в Америку… Это было тогда модно. И всегда — о войне. Потому что самолеты эти возили бомбы — они так и зовутся бомбовозы, и хотя это был военный секрет, мы все знали о самолетах: сколько бомб он везет, какая скорость и куда полетит в случае чего. |
| Хоть было ребятам приятно вести разговор, как ведут мужчины, но выпада против их Регины Петровны они стерпеть не могли. Да ведь и заступники, защитники они ее! Колька насупился, а Сашка строго посмотрел на Демьяна, будто впервые увидел. — Регина Петровна после болезни… — сказал он. — Когда у нас дом взорвали…— Из больницы она, ей тут поправляться нужно… — А работать мы сами будем! — вставился и Колька. И соврал для веса: — Нам директор велел помогать! Одна, говорит, надежда на вас… Демьян будто стушевался. Он часто закивал головой, стал пояснять, поворачиваясь и к Регине Петровне, что сена он накосил много и камыша накосил. Жить им лучше в саманном домике, там теплей. А вот варить придется на таганке, топить кизяком. Есть в хозяйстве ручные жернова, кукурузу молоть. На грядках еще остались помидоры, огурцы, так, гнилье одно, тыквы, капуста, свекла, картошка… Виноградник есть, но заброшенный, одичавший совсем виноградник, по земле то есть, без таркал, ползет… А вот сахарный тростник он посадил, найдете… Да все со временем найдете… К вечеру Демьян запряг лошадь, попрощался. Достал напоследок кисет, ловко, одним движением руки свернул длинную козью ножку. Протянул Регине Петровне, это был жест примирения. — Держи, — сказал, не глядя в лицо. — Хоть лично баб, которые курят, я не терплю… Мода такая военная пошла… — А вам и терпеть не надо, — отвечала с улыбкой Регина Петровна. — Это вот они терпят. — И указала на Кузьменышей. — А вдруг еще приеду! — вскинулся озорно Демьян. — Что скажете? — Мы всем рады, — произнесла Регина Петровна и прикурила от уголька козью ножку, держа ее за перегиб, как трубку. Хотела что-то добавить, но закашлялась. Демьян радостно захохотал. — Дерет, а? — вскрикивал удовлетворенно. — Это не ваше городское баловство! Самосадик-горлодер! Сам рубил! Во как! Он достал из кармана лист газетки, оторвал половинку и отсыпал из кисета горсть буроватой крупнозернистой махры. — Пользуйся, — протянул воспитательнице. — Дымить будешь! Когда скучно станет! Ребятам на прощание руку пожал. |
| - Вот, Петровна, я тебе для детишек корову привел. Пользуйся на здоровье. Она мне теперь не нужна. - Ой, Вася, а как же Татьяна?! - Да никак, я ее прогнал. Василий Демьянович повернулся и пошел к себе в дом, где повалился на пол и заснул. Проснулся он рано утром, когда часы с кукушкой прокричали пять раз. Согрев воду, он весь вымылся, оделся в новую одежду, взял ружье, положил в карман полушубка кусок хлеба, вышел во двор и спустил с цепи черно-белого кобеля Пиратку. Потом, облив керосином бревна, поджег свой дом и, кликнув собаку, пошел к таежному тракту, чтобы на попутной машине добраться до железной дороги. Он шел и оглядывался на яркий столб пламени. Ветра не было, и дым прямо поднимался к небу. - Пусть сгорит с ним вся моя семейная жизнь, - подумал Василий Демьянович и солдатским шагом пошел по скрипучему снегу. Осел он на западе, в псковских землях, устроившись лесным объездчиком. День за днем, месяц за месяцем, год за годом - и пролетело пятнадцать лет. Тот черно-белый кобель уже околел, и на дворе бегал другой, похожий на него, и тоже Пиратка. Однажды, объезжая свой участок на гнедом мерине Арапе, он наткнулся на сидящего у дороги человека в одном сапоге. Человек, стеная, рассматривал свою разутую покрасневшую и опухшую ногу. Он оказался странником. В дороге у него воспалилась потертость и вот, как он выразился: - Господь стреножил, а сатана припечатал к энтому месту. И все по грехам моим. Василий Демьянович посадил странника на лошадь и привез к себе в лесную сторожку. Странник оказался монахом из разоренного властями монастыря. Звали его отец Пафнутий. Был он крепок, жилист и годков так за пятьдесят с небольшим, с умными, внимательными карими глазами и хорошей черной с проседью бородой. Василий Демьянович посадил странника за стол, а под больную ногу, чтобы не висела, подставил табуретку. Выставил на стол перед ним снедь, какая была в печи: чугунок щей постных, Николаевских, хорошо упревшую пшенную кашу с подсолнечным маслом, зайчатинку с картошкой. Еще поставил глиняный кувшин с хлебным квасом. А сам сел напротив, с удивлением наблюдая, как странник молился и крестился перед едой, как благоговейно благословлял поставленную трапезу. Несмотря на болезнь, старец быстро управился со щами, похвалив их, и также спешно убрал пшенную кашу, тщательно дочиста обтерев кусочком хлеба миску. |
| - По-монастырски, - сказал он. С удовольствием испил кваску. К зайчатине не притронулся. - Монахам это не положено, - пояснил он. После, отец Пафнутий проникновенно прочел молитву после ужина: Бысть чрево Твое - святая трапеза, имущи небеснаго хлеба - Христа, от Него же всяк ядый не умирает, якоже рече всяческих, Богородице, Питатель. Василий Демьянович прислушивался к необычным умиротворяющим словам молитвы, и ему было приятно. Тут же на глазах монаха он споро сколотил из досок топчан, набил матрасник и наволочку душистым сеном, достал легкое одеяло и предложил гостю отдохнуть. - Ну вот, и Слава Богу, - сказал странник,укладываясь на топчан. - Ну а теперь, отче, примемся лечить твою ножку. Значит так, - пояснил Василий Демьянович, - сейчас на твой нарыв положим ржаного хлеба с солью, и к утру все вытянет. - Добро, - сказал монах и достал из своей торбы скляницу. - Вот, влей еще в этот состав святой водички. К обоюдному согласию все было сделано. Монах, прочитав вечерние молитвы и келейное правило, перекрестив подушку, топчан и все четыре стороны, уклался спать. А Василий Демьянович доел зайчатину с картошкой, выпил стакан водки и повалился на кровать без креста и молитвы. Проснулись они рано. Средство помогло, и монаху полегчало. Василий Демьянович обмыл рану и привязал к ней тряпку с соленой водой для окончательного очищения. После завтрака отец Пафнутий, ковылявший на пятке, благодушествовал, и у них состоялся разговор. - Спаси тебя Христос, Василий. Хотя ты и невер, но Господь за твою доброту и за то, что ты порадел для его служителя, управит твою жизнь к лучшему. - А я, отче, и так доволен всем. - Однако, Василий, ты мирянин, а живешь бирюк бирюком. Господь сказал: Плохо человеку быть одному, сотворим ему жену. - Нет, отец Пафнутий, у меня это уже было. Жена моя загуляла, и я бросил ее, а избу свою спалил. И здесь уже пятнадцать лет. О бабах я больше и думать не хочу. Ну их к шутам! - А не тоскливо тебе жить одному в такой глухомани? Наверняка здесь и нежити полно всякой, болото-то рядом. И бесы могут тебе докучать в разных обличиях. |
| — Ведь я уже разъяснил, что пчелы делают все не по разуму, а по инстинкту, — с оттенком раздражения ответил Матюхин. — У них нет своего сознания и воли. — Это-то еще дивнее, — заметил Демьян Лукич. — Легко научить человека, у которого есть разум и язык, а вот попробуй корову или лошадь научи читать и писать! Это было бы настоящее чудо. А еще большее чудо — научить маленьких пчелок делать дивные дела, на какие неспособны самые ученые люди. Скажи, наконец, кто же это чудо совершил. Кто?! Молчание. И в зале было тихо. Спор всех захватил. — Читал я, что в далекие времена, — продолжал Демьян Лукич, — многие языческие народы — египтяне, финикийцы, греки — представляли себе происхождение мира так: раньше был вечный хаос, первобытный океан, из этого темного бессмысленного скопления стихий возник наш разумно устроенный мир. Это древнее языческое учение воскресили современные атеисты. Они тоже объявили, что вселенная возникла из бессмысленной неразумной материи, и науку они используют в своих интересах: что им подходит, признают, а что не подходит, отбрасывают… Альтшулер недовольно поморщился. — Я запрещаю обсуждение посторонних вопросов! — Тут надо серьезно подумать и рассудить, — не обращая внимания на окрик, говорил Демьян Лукич, — проверить надо, правильно ли это учение? Для примера давайте возьмем книгу «Война и мир» Льва Толстого. Прочитаем ее, потом разрежем на отдельные буквы и всю эту огромнейшую кучу букв рассыплем по земле. Получится у нас книга «Война и мир»? Нет, получится хаос. А чтобы из этого хаоса снова создать книгу, что надо? — Ясно, что, — усмехнулся Альтшулер, — голова нужна. — Э, милый, голова и у обезьяны есть, а она тебе даже из готовых слов книгу не составит. К голове-то что надо? Разум. Чей? Писателя Льва Толстого. Так ведь? Матюхин неохотно кивнул. — А чтобы из первобытного океана, из хаоса получился наш разумный, прекрасный мир — для этого что надо? — не отставал Демьян Лукич. — Тоже разум нужен, — пробормотал Матюхин. — Чей, человеческий? — Нет… — Чей же? |
| В зале дружно рассмеялись. — Значит, устроено-то все премудро… Вот теперь ты мне и разъясни, — попросил Демьян Лукич директора, — кто научил птиц: улетают они из наших стран в теплые, летят тысячи верст через поля, леса, горы и моря и не сбиваются с дороги, и опять на лето возвращаются и находят свои гнезда. Кто указывает им дорогу? — Это они делают по привычке, — ответил директор. — Вам было уже разъяснено докладчиком, что привычки передаются по наследству. Многие тысячи лет назад птицы привыкли летать по известному пути, и привычка эта стала инстинктом, который передается от поколения к поколению. — Ну, милый мой, это ты не дело говоришь, — возразил Демьян Лукич. — Я вон уже больше шестидесяти лет хожу и надеюсь, Бог даст, ходить до самой смерти, и отец мой ходил, и прадед — до самого Адама, от которого пошел род человеческий. Однако родись у меня сын или дочь, год или два их учить надо. Привычка не передалась с рождением, каждого ребенка приходится учить заново. А вот цыпленок, как только вылупится из яйца, сейчас уже бегает, а утенок, тот даже поплывет, и никто их этому не учит. Мы же, разумные люди, не можем передать своей привычки детям, чтобы им, когда родятся, сразу бегать, как цыплята… Наши предки вон сколько лет ходили! Иаред, к примеру, жил 962 года, а Мафусал 969 лет. Если бы куры столько жили, у них и яйца бы стали бегать! В зале опять засмеялись. Даже директор школы улыбнулся. — Что, милый мой, смеешься, — упрекнул его Демьян Лукич. — Это по вашему учению так выходит… Вот ты мне и объясни: почему человек не родится с готовой привычкой ходить, хотя предки его ходили много тысячелетий, птицы же, только раз прилетят из теплых стран, а дети их уже знают дорогу и летят впереди без всяких указаний, без всякой выучки и возвращаются обратно. Откуда это у них? — Такова их природа, — только и сумел ответить директор. — Кто же дал им такую умственную природу, какой и человек не имеет? Ты вон ученый, а, пожалуй, в чужой деревне заплутаешь без провожатого. Или посади тебя пилотом в самолет — без карты куда полетишь? А птица до году не доросла — головка с наперсток — летит тысячи верст через леса и пустыни, через горы и моря и не сбивается с дороги. Мало того, возвращаясь, находит свое гнездо. Кто же научил ее? Разъясни мне, ради Бога, дорогой! Ведь ты учитель, должен знать… — Демьян Лукич немного помолчал: |
| Матюхин прислушался к спору, завязавшемуся между Демьяном Лукичом и директором школы, преподавателем биологии. – В природе все разумно устроено, не так ли? – спрашивал Демьян Лукич директора. – А то есть такие, сомневаются, мол, что-то тут не предусмотрено и даже Бога в этом обвиняют. Но виноват-то не Бог, а наше неразумие. – Демьян Лукич, вспомнив что-то, улыбнулся: – Один такой сомневающийся забрел как-то на огород, видит: тыквы растут. Смотрит на них, смотрит и думает: «Вот ведь до чего глупо все устроено! Тыква такая большая, а стебелек у нее совсем тоненький. Чепуха, и только…» Потом пошел в лес, остановился возле дуба, оглядел его и давай снова критиковать: «Надо же, дерево огромное, ствол толстенный, желуди малюсенькие. Ерунда какая-то…» И лег под дубом спать. Спал, спал, вдруг желудь упал с ветки и ударил его прямо по носу, чуть в кровь не разбил. Он вскочил: «Слава Богу, что не тыква, а то бы совсем убило!» В зале дружно рассмеялись. – Значит, устроено-то все премудро… Вот теперь ты мне и разъясни, – попросил Демьян Лукич директора, – кто научил птиц: улетают они из наших холодных стран в теплые, летят тысячи верст через поля, леса, горы, моря и не сбиваются с дороги, и опять на лето возвращаются, и находят свои гнезда. Кто же указывает им дорогу? – Это они делают по привычке, – ответил директор. – Вам уже было разъяснено Иваном Петровичем, что привычки передаются по наследству. За много тысяч лет птицы привыкли летать по известному пути, и привычка эта стала инстинктом, который передается от поколения к поколению. – Ну, милый мой, это ты не дело говоришь, – возразил Демьян Лукич. – Я вот уже больше шестидесяти лет хожу и на деюсь ходить до самой смерти, и отец мой ходил, и прадед – до самого Адама, от которого пошел род человеческий; одна ко, родись у меня сын или дочь, – год, а то и два их учить надо. Привычка не передалась с рождением, каждого ребенка приходится учить заново, а вот цыпленок, как только вылупится из яйца, сейчас уже бегает, а утенок – тот даже поплывет, и никто их этому не учит. Мы же, люди раз умные, не можем передать своей привычки детям, чтобы им, когда родятся, сразу бегать, как цыплята… Наши предки вон сколько лет ходили! Иаред, к примеру, жил 962 года, а Мафусал 969 лет. Если бы куры жили столько лет, у них бы яйца стали бегать! |
|
|
