| Страшное гнездо, от которого веяло неумолимой мощью и в котором сосредоточились две наибольшие из известных тогда в мире сил: сила религии и сила меча. Кто сопротивлялся одной силе, того сокрушала другая. Кто поднимал на них руку, тот встречал отпор во всех христианских странах за то, что идет против Креста. Рыцарство всех стран немедленно поднималось тогда на помощь ордену. Гнездо поэтому вечно кишело рабочим людом и солдатами, жужжавшими в нем, как в улье. Перед зданиями, в проходах, у ворот, в мастерских – везде, как на ярмарке, суетился народ. Эхом отдавался стук молотов и долот, которыми тесари тесали каменные ядра, шум мельниц и конных приводов, ржание коней, лязг оружия, звуки труб и пищалок, оклики и команды. Во дворах можно было услышать наречия всего мира и встретить солдат всех племен: метких английских лучников, которые на сто шагов пронизывали стрелою голубя, привязанного к столбу, и панцирь пробивали, как сукно, и страшных швейцарских пеших воинов, сражавшихся двуручными мечами, и храбрых, но невоздержанных в пище и питье датчан, и французских рыцарей, одинаково склонных к шуткам и ссоре, и гордых, немногоречивых испанских дворян, и блестящих итальянских рыцарей, самых лучших фехтовальщиков, разряженных в шелк и бархат, а на войне закованных в железную броню, изготовленную в Венеции, Милане и Флоренции, и бургундских рыцарей, и фризов, и, наконец, немцев из всех немецких земель. Среди них мелькали «белые плащи», хозяева и военачальники. «Башня, полная золота», верней, отдельная комната, пристроенная во дворе Высокого замка к покоям магистра и доверху наполненная деньгами и слитками драгоценных металлов, давала ордену возможность достойно принимать «гостей» и держать на жалованье наемных солдат, которых орден посылал отсюда в походы и направлял в замки в распоряжение правителей и комтуров. Так сила меча и сила креста сочетались здесь с несметным богатством и в то же время с железным порядком, который в ту эпоху кичливые, упоенные своим могуществом крестоносцы уже нарушали в провинциях, но по старой традиции еще поддерживали в самом Мальборке. |
| Но не о мести думал Збышко в эту минуту, а о Дануське. Он жил между проблесками надежды, когда больной на мгновение становилось лучше, и порывами немого отчаяния, когда состояние ее явно ухудшалось. Он не мог уже больше обманываться. Не раз в начале пути у него мелькала суеверная мысль, что, быть может, в дебрях, через которые они пробираются, их по пятам преследует смерть, выжидая только удобной минуты, чтобы кинуться на Данусю и высосать из нее остаток жизни. Это видение, вернее, это ощущение, особенно в темные ночи, было так явственно, что его не раз охватывало отчаянное желание повернуться и вызвать костлявую на бой, как вызывают рыцаря, и драться с ней до последнего издыхания. Но еще хуже стало в конце пути, когда он почувствовал, что смерть уже не позади, а здесь, среди них, невидимая, но такая близкая, что от нее веяло могильным холодом. Он понимал, что против этого врага бессильно мужество, бессильна крепкая рука, бессильно оружие и что самую дорогую для него жизнь ему придется без борьбы отдать ей в добычу. И это было самое страшное чувство, ибо оно сочеталось со скорбью, сильной, как порыв бури, и глубокой, как море. Как же было Збышку не стонать, как же было не терзаться от муки, когда, глядя на возлюбленную, он говорил ей с невольным укором: «Ужели для того я любил тебя, для того нашел и отбил, чтобы наутро засыпать землей и никогда уж больше не увидеть?» Он глядел при этом на ее пылающие от жара щеки, на ее помутненные зрачки и невидящий взор и снова вопрошал: «Покинешь меня? И не жаль тебе? Хочешь покинуть, не хочешь оставаться со мною?» Он думал тогда, что сам потеряет рассудок, стон раздирал ему грудь; но, охваченный злобой и гневом на безжалостную силу, слепую и холодную, сокрушившую невинное дитя, он не мог разрешиться слезами. Если бы проклятый крестоносец находился в эту минуту в отряде, Збышко, как дикий зверь, растерзал бы его. Добравшись до охотничьего княжеского дома, Збышко хотел остановиться; но весною дом был пуст. От сторожей молодой рыцарь узнал, что князь и княгиня отправились в Плоцк к брату князя, Земовиту, и отказался поэтому от намерения ехать в Варшаву, где придворный лекарь мог бы спасти больную. |
| Озирая с холмов лесистую низменность, крестоносцы видели на опушке леса лишь десятка два польских хоругвей и не знали, все ли это королевское войско. Правда, слева, у озера, тоже виднелись серые толпы воинов, а в кустах сверкали как будто сулицы, то есть легкие копья литвинов. Но это мог быть и крупный разведочный польский отряд. И лишь беглецы из разрушенного Гильгенбурга, десятка два которых привели к магистру, заверили, что крестоносцам противостоит все польско-литовское войско. Но напрасно говорили беглецы о том, сколь сильно это войско. Магистр Ульрих не хотел им верить, ибо с самого начала этой войны он верил только в то, что было ему на руку и предвещало несомненную победу. Разведчиков и гонцов он не рассылал, полагая, что решительная битва все равно должна разыграться, а кончиться она может только страшным разгромом врага. Уверенный в силе своего неисчислимого войска, какого еще ни один магистр не выводил доселе на битву, он пренебрегал врагом; когда же гневский комтур, который по собственному почину производил разведку, докладывал ему, что у Ягайла войско все же больше, магистр отвечал ему: – Что это за войско! Только с поляками придется повозиться, а все прочие – будь их хоть тьма тем – просто сброд, который не оружием ловко орудует, а ложкой. Двигаясь с неисчислимой силой в бой, магистр вспыхнул от радости, когда, представ вдруг перед неприятелем, увидел пурпурную хоругвь всего королевства, приметную на темном фоне леса, и перестал сомневаться в том, что перед ним стоят главные силы короля. Но немцы не могли ударить на поляков, стоявших под лесом и в самом лесу, ибо рыцарство было страшным только в открытом поле, а сражаться в лесной чаще не любило и не умело. Магистр созвал военачальников на краткий совет, чтобы решить, как выманить врага из лесу. – Клянусь Георгием Победоносцем! – воскликнул он. – Мы проехали без отдыха две мили, изнываем от жары, обливаемся под доспехами потом. Не станем же мы ждать, пока врагу вздумается выйти в поле. В ответ на это умудренный годами и опытом граф Венде сказал: |
| Ордену пришлось пожалеть о своем выборе. Сановники ордена думали, что знают великого князя, а оказалось, что они мало его знают: Витовт не только присудил Дрезденко полякам, но, предвидя, чем может кончиться все это дело, снова поднял Жмудь и, грозя ордену войной, стал помогать жмудинам людьми, оружием и хлебом, доставляемым из плодородных польских земель. Тогда во всех землях обширного государства люди поняли, что пробил решительный час. Он и в самом деле пробил. Однажды, когда старый Мацько, Збышко и Ягенка сидели у ворот богданецкого замка, наслаждаясь чудной, теплой погодой, перед ними внезапно вырос незнакомый всадник; осадив у ворот взмыленного коня, он бросил к ногам рыцарей венок, сплетенный из ветвей лозы и ивы, крикнул: «Вицы! Вицы!» – и поскакал дальше. Рыцари в неописуемом волнении вскочили на ноги. Лицо у Мацька стало грозным и торжественным. Збышко бросился в замок, чтобы послать оруженосца с вицей дальше; вернувшись, он воскликнул, сверкая глазами: – Война! Наконец-то Бог послал! Война! – И такая, какой мы доселе не видывали! – сурово прибавил Мацько. Затем он кликнул слуг, которые мгновенно окружили хозяев. – Трубите в рога со сторожевой башни на все четыре стороны света! Бегите в деревни за солтысами. Выводите и запрягайте коней! Живо! Не успел он кончить, как слуги рассыпались в разные стороны исполнять приказания, что было нетрудно, так как все давно было готово: люди, повозки, кони, доспехи, оружие, припасы, – только садись и поезжай! Но Збышко обратился к Мацько с вопросом: – А не останетесь ли вы дома? – Я? Да ты в своем уме? – По закону вы можете остаться, человек вы немолодой, были бы опорою Ягенке и детям. – Послушай, я до седых волос ждал этого часа. Достаточно было взглянуть на его холодное, суровое лицо, чтобы понять, что все уговоры будут напрасны. Впрочем, Мацько, хоть ему и шел уже седьмой десяток, был еще крепок, как дуб, руки у него легко ходили в суставах, и секира так и свистела в этих сильных руках. Правда, он не мог уже в полном вооружении вскочить без стремян на коня; но этого не могли сделать и многие молодые рыцари, особенно западные. Зато рыцарская выучка была у него замечательная, и во всей округе не было столь искушенного воина. |
| Немцы в ярости бросились на Енджея, чтобы отбить молодого Дингейма, который происходил из знатного рода прирейнских графов; но доблестные рыцари Сумик из Надброжа, два брата из Пломыкова, Добко Охвя и Зых Пикна осадили их, как лев осаживает быка, и отбросили к хоругви Георгия Победоносца, неся смерть и опустошение в ряды крестоносцев. С иноземными рыцарями схватилась королевская хоругвь, которой предводительствовал Цëлек из Желехова. Повала из Тачева, обладавший нечеловеческой силой, опрокидывал здесь людей и коней, разбивал, как яичные скорлупки, железные шлемы, один бросался на целые полчища, а рядом с ним шли Лешко из Горая, другой Повала, из Выгуча, Мстислав из Скшинна и чехи Сокол и Збиславек. Долго сражались они, ибо на одну польскую хоругвь ударили сразу три вражеских; но когда на помощь полякам пришла двадцать седьмая хоругвь Яська из Тарнова, силы стали примерно равными и крестоносцы были отброшены на половину полета стрелы, пущенной из самострела. Еще дальше отбросила их большая краковская хоругвь, которой предводительствовал сам Зындрам; в голове ее шел с прославленными рыцарями самый грозный из всех поляков – Завиша Чарный, герба Сулима. Бок о бок с ним сражались его брат Фарурей, Флориан Елитчик из Корытницы, Скарбек из Гур, славный Лис из Тарговиска, Пашко Злодзей, Ян Наленч и Стах из Харбимовиц. От страшной руки Завиши гибли храбрые воины, словно навстречу им шла в черных доспехах сама смерть, а он бился, сдвинув брови и сжав губы, спокойный, внимательный, словно делал самое обыкновенное дело; время от времени он мерно двигал щитом, отражая удар; но за каждым взмахом его меча раздавался ужасный крик сраженного рыцаря, а он даже не оглядывался и шел вперед, разя врага, словно черная туча, которая непрерывно разражается громом. Познанская хоругвь, на знамени которой был орел без короны, тоже билась не на жизнь, а на смерть, а архиепископская и три мазовецкие соревновались с нею. Но и все прочие старались превзойти одна другую в упорстве, отваге и стремительности. В серадзской хоругви молодой Збышко из Богданца бросался, как вепрь, в самую гущу врагов, а рядом с ним шел старый грозный Мацько и разил немцев, нанося рассчитанные удары, словно волк, который если кусает, то только насмерть. |
| – Брат Юранд, чего вы хотите? Неужели вы хотите возвратить пленнику свободу? – Да! – движением головы ответил Юранд. – Вы хотите отпустить его без отмщения и кары? – Да. Громче стал ропот гнева и возмущения; но ксендз Калеб, не желая, чтобы тщетным остался этот неслыханный порыв милосердной души, воскликнул, обращаясь к ропщущим: – Кто смеет противиться святому? На колени! И сам, преклонив колена, стал читать молитву: – Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… Он прочел всю молитву. При словах: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим», – глаза его невольно обратились на Юранда, лицо которого светилось каким-то подлинно неземным светом. Это зрелище в соединении со словами молитвы сокрушило сердца всех присутствующих, и старый Толима с его закаленной в постоянных битвах душой обнял колени Юранда и сказал: – Если ваша воля, пан, должна быть исполнена, то пленника надо проводить до границы. – Да! – кивнул Юранд. Молния все чаще озаряла окна, буря надвигалась все ближе и ближе. XXVI Ветер дул, и порой срывался бурный ливень, когда два всадника – Зигфрид и Толима – приближались к спыховской границе. Толима провожал немца из опасения, как бы по дороге его не убили мужики, стоявшие на страже, или спыховские слуги, которые ненавидели его лютой ненавистью и жаждали мести. Зигфрид ехал без оружия, но и без цепей. Тучи, гонимые вихрем, нависли уже над всадниками. По временам, когда раздавался неожиданный удар грома, кони приседали на задние ноги. Всадники ехали в немом молчании по такой узкой дороге, пролегавшей в овраге, что стремя порою касалось стремени. Толима, который за много лет привык стеречь невольников, и сейчас то и дело поглядывал зорко на Зигфрида, словно опасаясь, как бы тот не обратился неожиданно в бегство, и всякий раз его пронимала при этом невольная дрожь, все казалось ему, что глаза крестоносца горят во мраке, как у злого духа или упыря. Толима даже подумывал, не осенить ли его крестом, но при одной мысли, что от крестного знамения он взвоет вдруг нечеловеческим голосом, оборотится каким-нибудь чудовищем и начнет щелкать зубами, его охватывал еще больший страх. Старый воин мог один смело броситься на целую толпу немцев, как ястреб бросается на стаю куропаток, но боялся нечистой силы и не желал иметь с нею дела. Ему хотелось просто показать немцу дорогу и вернуться назад, но стыдно было перед самим собою, и он проводил Зигфрида до самой границы. |
| – Это тот, кто еще сегодня утром мнил себя превыше всех властителей мира. И слезы, как жемчужины, покатились по его щекам; помолчав, король продолжал: – Но он погиб смертью храбрых, и потому мы будем славить его отвагу и похороним его с почестями, по-христиански. И король тотчас повелел обмыть тело в озере, обрядить в лучшие одежды и, пока не будет сколочен гроб, прикрыть белым плащом. А тем временем слуги несли все новые и новые трупы, которых опознавали пленники. Принесли тело великого комтура Куно Лихтенштейна, у которого горло было страшно рассечено мизерикордией, маршала ордена Фридриха Валленрода, великого ризничего графа Альберта Шварцберга, великого казначея Томаша Мерхейма, графа Венде, который пал от руки Повалы из Тачева, и более шестисот прославленных комтуров и братьев. Слуги укладывали их в ряд, и трупы лежали, словно срубленные стволы, обратив к небу белые, как их плащи, лица с открытыми остекленевшими глазами, в которых застыли гнев и гордыня, боевая ярость и страх. В головах у них водрузили захваченные хоругви – все до единой! Вечерний ветерок то свивал, то развивал цветные полотнища, и они шумели, словно навевая павшим сон. Вдали, в отблесках зари, было видно, как литовские отряды тащат отбитые пушки, которые крестоносцы впервые применили в открытом сражении, но которые не причинили победителям никакого урона. На холме короля окружили славнейшие рыцари; тяжело дыша от утомления, смотрели они на хоругви и трупы, лежавшие у их ног, как усталые жнецы смотрят на сжатые и связанные снопы. Тяжел был этот день, и страшна была эта жатва, но наступал великий, благословенный, радостный вечер. И от неизъяснимого счастья посветлели лица победителей; все поняли, что это вечер, который кладет предел бедствиям и мукам не только этого дня, но и целых столетий. А король, хоть и постигал умом, сколь тяжкое поражение нанесено немцам, все же глядел изумленно и наконец воскликнул: – Ужели здесь лежит весь орден? Подканцлер Миколай, который знал пророчество святой Бригитты, произнес в ответ: |
| Полудетский, исполненный безмерной тоски голос запел: Ах, когда б я пташкой Да летать умела, Я бы в Силезию К Ясю улетела. Юранд хотел выкрикнуть любимое имя, позвать свое дитя; но слова застряли у него в горле, словно сжатом железным обручем. Волна боли, слез, тоски и горя залила внезапно ему грудь, он бросился лицом в снег и, объятый волнением, воззвал в душе к небу, словно вознося благодарственную молитву: – О Иисусе! Я слышу еще голос моего дитяти! О Иисусе! И все его огромное тело сотряслось от рыданий. А в вышине полный тоски голос пел в невозмутимой ночной тиши: Сиротинкой бедной На плетень бы села: «Глянь же, мой соколик, Люба прилетела!..» Утром толстый бородатый немецкий кнехт пнул ногой лежавшего у ворот рыцаря. – Вставай, собака!.. Ворота открыты, и комтур повелел тебе предстать перед ним. Юранд очнулся словно ото сна, он не схватил кнехта за горло, не сокрушил его своими железными руками, лицо его было тихим, почти смиренным; он поднялся и, не говоря ни слова, пошел за солдатом в ворота. Не успел он миновать их, как позади раздался лязг цепей, подъемный мост стал подниматься вверх, а в воротах упала тяжелая железная решетка… В Тынце, в корчме «Свирепый тур», принадлежавшей аббатству… – Тынец – место под Краковом (ныне часть города), где в древние времена было заложено аббатство бенедиктинцев, старейшего из католических монашеских орденов. …ненависть, которая при Локотке разделяла горожан и рыцарство… – Сохранился памятник польско-латинской поэзии XIV b. «Песнь о краковском войте Альберте», где описывается бунт немецкого патрициата в Кракове (1311), не без труда в течение года подавленный князем Владиславом (1260—1333) – польским королем с 1320 г., по прозвищу Локоток, из династии Пястов. платить наличными (лат.). Тогдашние фамилии, вернее, прозвания. – Примеч. авт. …после Миколая из Москожова… – Подканцлера, которого в 1389 г. король направил в Вильно, звали Клеменс (ум. в 1408). Ошибка перекочевала в роман, по-видимому, из написанной на латинском языке «Истории Польши» Яна Длугоша (1415—1480), которая использовалась Сенкевичем в качестве одного из источников. |
| Теперь обратимся к Генрику Сенкевичу, писателю, который всем вам хорошо знаком. В конце XIX века он пишет рассказ «Пойдем за Ним» о римлянине, который обратился в христианство. Там есть сцена Распятия. Ясно, что Сенкевич пользовался материалами Ренана. Но опять–таки, Распятие происходит где–то вдали. Видно как бы с точки зрения человека, стоящего на расстоянии ста метров, не слышно ни одного слова, все отодвинуто. Таким образом Сенкевич прямого показа Христа избежал. И наконец в своем знаменитом романе, который, собственно, и принес ему мировую славу, а потом Нобелевскую премию, в романе «Quo vadis» или «Куда идешь?», иногда его называют «Камо грядеши?», Христос стоит в центре, но опять–таки это не беллетризация Его образа. Сенкевич начинает с того момента, когда кончается Новый Завет. В 61–62 году апостол Павел приезжает в Рим. Обрыв. Конец хронологических рамок Нового Завета. И именно с этого года начинается повествование Сенкевича. Он дает яркую многоплановую панораму Римской империи. Тут и вольноотпущенники, и рабы, и патриции, и царедворцы, и сам император, и чиновники, и сенат. И вот на этом фоне, за парадным фасадом могучей державы, мы чувствуем гниение, кризис духовный, политический и даже экономический. И вот появляется христианство, как малое русло, как малая речушка, и ему принадлежит будушее, потому что в нем заложены семена духа, семена веры, семена нравственности. Сенкевич вовсе не идеализирует христиан. Он показывает, что и среди них есть люди разного пошиба, есть и фанатики, и добрые, и глупые, и образованные — всякие. Но ведет их Христос. Поэтому они выдерживают самый тяжкий напор империи, они идут навстречу массовым гонениям, погибают, и во главе их погибают апостолы Петр и Павел. Мы находим Евангелие в этой замечательной книге не непосредственно, а через призму апостолов. Апостол Петр рассказывает о Христе, дух Христов живет в этой общине, в самой Церкви. Таким образом, литература XIX века показала нам, насколько грандиозен этот предмет, насколько притягателен он для художника, писателя, насколько трудно им овладеть. Как кружили и кружили вокруг него великие мастера слова, не решаясь переступить грань, и все–таки они не могли оставить этой темы. |
| Рубрики Коллекции «Камо грядеши» Генрика Сенкевича: Хроника раннего христианства или мыльная опера? 14 мин., 13.04.2013 Поделиться Лет 7-8 тому назад мы с женой, путешествуя по Италии, заехали в Кортону — маленький, живописный городок в сердце Умбрии. В информационном туристском бюро нам сообщили, что " дешево и сердито " можно переночевать в местном женском монастыре, куда мы и направились. Сбросив рюкзаки в отведенной нам просторной спальне и полюбовавшись из окна роскошным видом на умбрийские дали, мы побежали осматривать местные достопримечательности. Вернулись мы уже затемно. Похоже, других постояльцев в ту ночь в монастыре не имелось. Гостеприимные хозяйки — сердечные и приветливые пожилые монахини пригласили нас в трапезную — попить кофе со сладким. В полутемной комнате был включен телевизор, и сестры, судя по всему, в полном (весьма немногочисленном) составе, сидели перед ним. Шла старая голливудская экранизация романа Сенкевича " Quo vadis " ( " Камо грядеши " ), естественно, дублированная по-итальянски. Горел картонный Рим, цирковые львы неубедительно (до эры компьютерной графики было еще очень далеко) терзали аккуратно постриженных и причесанных христиан, совсем молодой еще (как же давно это снималось!) Питер Устинофф явно наслаждался ролью, самозабвенно изображая Нерона опереточным злодеем. Искусственность зрелища резала глаз. Куда занятнее оказалось смотреть на всецело захваченных фильмом уютных старушек, сердечно переживавших за происходящее и очень трогательный волновавшихся о судьбе главных героев — двух влюбленных. " Господи, только бы ему удалось ее спасти! " — повторяла то одна, то другая из них. Закончилось все, разумеется, хорошо, и добрые монахини, умиротворенные, с лучезарными от слез глазами, стали расходиться. " Вот как оно было на самом деле " , — приговаривали они. " Камо грядеши " нобелевского лауреата, почетного академика Санкт-Петербургской АН Генрика Сенкевича — без сомнения, самый известный и читаемый польский роман в мире. Книга выдержала несколько экранизаций — в том числе и весьма дорогостоящую (и, по-моему, оскароносную) голливудскую, а также недавнюю польскую — самый высокобюджетный проект нового польского кино. Для большинства людей этот роман (или его киноверсии) — единственный источник сведений о раннем христианстве. На Западе его любят все — и римо-католики, и протестанты, причем каждый видит в нем именно тот портрет ранней Церкви, который соответствует его представлениям. Журналисты не составляют исключения: практически любой телевизионный сюжет, в котором упоминается ранняя Церковь, иллюстрируется (в том числе и в нашей стране) кадрами из этих фильмов. |
|
|
