| Мы же говорим, что для Бога было бы величайшим страданием – не радеть о людях, не хотеть совершать благое и не иметь попечения о человеческом роде. Но того кто преследует пагубные действия страданий в самом корне, именно в человеческой мысли, и своим предусмотрительным попечением обращает людей, имеющих задатки добродетели, из испорченных в добрых, – как не назвать такого бесстрастным, когда он отгоняет от людей страдания и причиняет смерть страданиям? XIV. Посему ты, о Феопомп, в сердце своем, как на судилище, произнеси решение, идя по стопам мудрости; обрати внимание и непредубежденною мыслью и трезвым умом рассуди, следует ли нам говорить, что у существа блаженнейшего и нетленного возникает страдание тогда, когда оно оказывает нам помощь, милосердие и свое благоволение, или тогда, когда оно показывает себя жестоким, суровым, лишенным милосердия и какого бы то ни было сожаления. Мы же признаем бесстрастным в особенности того Бога, Который является виновником благих дел и Который из глупых делает мудрыми. Ибо несправедливо назвать блаженнейшим и нетленным того, кто никогда не заботится о человеке Ведь человека мудрого и разумного мы узнаем только по делам, которые совершаются его искусством, и никто не называется художником или знатоком прежде, чем увидят, что он изменяет вид ничтожной и бесформенной материи и посредством искусства, которым владеет, создает из них художественное произведете. Ибо произведение, когда оно делается доступным для чувств, делает явною сокрытую в нем мысль художника. Посему, насколько яснее мы должны представлять и называть блаженнейшим существо высшее, когда его блаженнейшая природа, которая всегда присуща ему, открыта нам; а когда мы видим дела этого блаженнейшего существа, то из них мы научаемся о нем еще большему. Но те, которые усвоили себе тот взгляд и представление, что блаженнейшее существо пребывает только в своих обителях, замкнуто в самом себе, созерцает самого себя, ко всему относится с одинаковым презрением, покой предпочитает попечению обо всем и в себе самом находит удовлетворение, и которые говорят, что в нем возникают страдания, когда оно проявляет заботу обо всем, – я не знаю, что сказать о них? Каким образом может называться блаженнейшим и нетленным то существо, которого человеческий ум никаким образом не в состоянии и исследовать? Но если это так, то перестань думать, что это – истинная природа Божия, так как доселе ты не знаешь Бога, когда говоришь, что Он от вечности по необходимости остается совершенно бездеятельным. |
| Но в Боге не почитаются страданиями те страдания, которые, по собственному хотению, Он претерпел для общего блага человеческого рода, когда Его блаженнейшая и бесстрастная природа вовсе не противодействовала [этому]. Ибо Он в своем страдании показывает бесстрастие. Ведь если кто страдает, тот страдает лишь в том случае, когда страдание насильственно оказывает свое действие на того, кто страдает, помимо его воли. Но о том, кто, при бесстрастии своей природы, добровольно становится причастным страданиям, чтобы совершенно победить их, мы не говорим, что он подвергается страданиям, хотя бы своей волей он участвовал в страданиях. Ибо посмотри, как врачи, когда хотят излечить тех, которые мучатся ужасными болезнями, с радостью переносить труд, чтобы помочь больным, предвкушая радость от надежды на будущее выздоровление. Слава и известность, которые врач приобретает лечением страждущих, смягчают отвращение и устраняют тягость труда. Врач на время забывает о своем достоинстве и смиряет свою волю, почему, принимая вид раба, делается невольником больных и свое достоинство низводить до подобия рабства. Однако этого унижения мы не называем унижением для врача, ради выздоровления, которое проистекает отсюда, и мы не думаем, что он лишился достоинства, когда видим, что он добровольно исполняет обязанности слуги. Ибо, совершивши то, что медицинское искусство призывало его исполнить, он тогда радостно снова принимает прежнее достоинство, и здоровье больных, которого он желал, доставляете ему больше радости, чем почет, которым он раньше пользовался. Впрочем, он ничего не потерял за то время, когда, преклонивши голову, исполнил обязанности слуги и оказал милость лечением больных тел. Ибо он знал, что ему нужно на известное время принять на себя некоторое унижение, чтобы снова дать здоровье больным, вследствие чего он получит славу, гораздо большую, чем унижение. Итак, почему мы не могли бы сказать о Том, Кто один только благ и Кто выше суетной славы, чужд уничижения, бесстрастен в страданиях и превыше всего, – что Он в Своем бесстрастии поднял Свой скипетр над страданиями, так как Своим страданием заставил их страдать. |
| Эпаминонд также был умерщвлен, чтобы Афиняне не были доведены до рабства. Левкипп 3 был убит, чтобы Атуляне 4 не поплатились рабством; Феодор 5 отрезал себе язык, чтобы не предать друзей; Физон 6 был распят, чтобы не лишиться доверия, которым он пользовался; Анаксарх 7 был рассечен, чтобы своею ложью не смущал Никоклеса; Диогрес 8 был изгнан Афинянами, Сократ умерщвлен, Филоксену 9 приказано было ломать камни, а Каллимаха 10 и Кинегира 11 мы должны не только хвалить, но и удивляться им, ибо, когда пронзенное стрелами тело было, как говорят, бездыханным, он был страхом для врагов, помощником же и защитником для своих сограждан. Хирон 12 , не щадя себя, с радостью отдал свою голову врагам. Как не удивляться также Аммонию 13 , который, не обращая внимания на боль от раны, побежал в свой город, чтобы известить об одержанной над неприятелями победе и который, лишь только прибыл в город, сказав собравшимся гражданам: «радуйтесь, мы победили», тотчас испустил дух? Опять также Еврот 14 , когда лежал в постели больной, услышав, что война, бывшая в то время, усиливается и македоняне стоят, угрожая согражданам, побуждаемый любовью к своим соотечественникам, приказал слугам отнести его в сражение, где он мог бы умереть с согражданами. Аристодем же, который уклонился от войны и бежал в Спарту, почитался всеми презренным и отверженным. XI. Итак, обрати внимание, возлюбленнейший, какое и сколь великое презрение к смерти показали смертные, ради отечества и друзей обнаруживая мудрость и силу. Некогда ради друзей они не щадили жен, презирали жизнь, и, ради своих отечественных городов, без колебания предпочитали потерять жизнь. Они неудержимо возрастали в своей свободе и в служении добродетели, с радостью не только допустили быть рассеченными тиранами, но даже не уклонились от того, чтобы быть прибитыми гвоздями к дереву, смертью приобретая себе свободу. XII. Бог же, Который не имеет нужды в славе и Который выше страданий, Сам добровольно пришел на смерть, но так, что страх или трепет не овладевали Им. |
| Но Оно (Божество) само проходит чрез все тела и в них производит разделение, так как для Бога легко разделить все тела. X. Итак, закончивши это, нам надлежит сделать такое заключение, именно, что в страдании обнаружилось бесстрастие Божества и всяческими способами доказана сила Его мудрости, даже тогда, когда Оно подвергло себя страданиям. Не думай, возлюбленнейший Феопомп, что блаженнейшему существу невозможно пройти чрез все тела, которые причиняют страдания, когда мы видим, что светлые лучи солнца проходят чрез чистое стекло, и что вообще тела, имеющие различную природу, никаким образом не встречают препятствий к тому, чтобы утонченным образом одни проходили чрез другие. Но если материя одного существа не препятствует материи другого проходить чрез нее, вследствие своей тонкости, то как нам не согласиться, что божественная сущность, которая возвышеннее и превосходнее всего, беспрепятственно проходит, в силу своей тонкости, чрез все тела, какие ей встречаются, так что Божество никаким образом не претерпевает от страданий? Ибо известно, что природа блаженнейшего и нетленного существа всегда остается одною и тою же. В том сравнении, которое я привел, [взятом] от солнечных лучей, самый свет остается тем же, ни в каком отношении не уменьшенным, хотя он от своего сияния уделяет нуждающимся. Насколько же более Бог , существо блаженнейшее, возвышенное над всем, богатый милосердием, при раздаянии Своих благ нуждающимся, пребывает тем же и ничего не лишается, так что не должно, как говорят некоторые в своих нелепых баснях, неисследимое и неизъяснимое снисхождение Бога к людям называть страданием Бесстрастного. Они, конечно, предварительно не подумали, что неисследимого Бога не может удержать ни Его природа, ни какое либо иное существо от того, чтобы Он следовал Своей воле. Мы утверждаем, что только Тот [действительно] является высочайшим, свободным, Кто не претерпевает противодействия от закона своей природы, Кто не может быть побужден силою к восстанию против [иного, высшего] могущества, Кто не удерживается в царстве богатства. |
| Посему, если бы, с соизволения блаженнейшего существа, отделилась субстанция Им (воспринятая), то [чрез это] не умалится Его собственная субстанция, так как Его божественная природа показала, что она неизменяема, поскольку удары, рассечения, болезнь и скорбь никогда не могут причинить вреда Богу. Ибо, что побеждается страданием и изменяется от тления, об этом должно сказать, что оно страдает; а что совершается превосходящею божественною мудростью и дивным домостроительством божественного провидения, на то не должно смотреть, как на страдания Бога, потому что, вследствие бесстрастия Бога, в этом не обретается ничего, что производило бы страдание. Сколько бы меч ни рассекал пламени огня, он своим ударом не произведет разделения, хотя тело проходит чрез тело. Итак, если непостижимо рассечение некоторых тел, подверженных тлению, потому что огонь всегда остается одною и тою же субстанцией и никогда не терпит разделения, так как за ударом железа непосредственно следует соединение, – ибо тонкость огня не позволяет разделению оставаться в нем, даже когда рассекается железом, так как железо со всех сторон опоясывается силою [огня], и с какой бы стороны последний ни пронзался железом, пламя крепко держится самого себя и никогда не разделяется; если, далее, разделение осязаемого тела, именно огня, неисследимо и непостижимо, – насколько более должно сказать о существе блаженнейшем, чуждом тления, превосходящем могущие страдать тела, существа и природы, которое превыше всякого представления, что оно и в своих страданиях всегда пребывает одним и тем же, особенно когда его бесстрастная природа, при смешении со страданиями, ни в каком отношении не поражается ими. Оставаясь непостижимым и непобежденным, оно (блаженнейшее существо) своим бесстрастием посмеялось над страданиями, так что, подвергая себя испытанию железом, оно всячески показывает тогда свою силу, пребывая незатронутым им. Чистота Божества, предведение, неосязаемая тонкость не только не разделяются телами, которые приближаются к ним, чтобы разделить их, так как они выше и превосходнее каких бы то ни было тел; но мы утверждаем, что [напротив] разделяются тела, которые хотят поразить и разделить Божество, которое не разделяется, и тонкость природы и чистоту Его сущности. |
| Ибо перенесение [Им] страданий было бесстрастным, так как Своим страданием Он причинил им страдание и в Своем страданий показал Свое бесстрастие. Ибо что страдания производят по отношению к подверженным страданиям, то же сам Бесстрастный производит Своим страданием по отношению к страданиям, вследствие чего, при Своем бесстрастии, явился страданием страданий. Итак, когда мы утверждаем, что страдания побеждены в их деятельности, вследствие того, что Бесстрастный был причастен им, – то как иначе мы можем назвать это, если не так, что Он был страданием страданий? Ибо, если адамант, когда по нем ударили железом, не страдаете от удара, а, напротив, остается невосприимчивым к страданиям, каким и был, так что поражения от удара возвращает на ударяющего, вследствие того, что адамант по своей природе является нечувствительным к страданиям и не подвергается страданию, то почему мы не можем сказать, что Бесстрастный был страданием для страданий? Ибо как не изобразить страданием страданий Того, Кто не терпит вреда и страхом не устрашается, хотя бы Он добровольно и вошел с ними в общение? Или как не бесстрастен Тот, Кто, при своем страдании, не потерпел вреда от страданий? Как не бессмертен Тот, Кто, проходя чрез смерть, не был устрашен смертью? Пришествие Бога на смерть явилось смертью для смерти, так как Он не был удержан ею; подобным же образом бесстрастие Бога было страданием страданий, когда Он снизошел до страданий. Ибо если предметы мира сего, когда смешиваются с противоположными им предметами, поистине обнаруживают свою силу и невосприимчивую к страданиям природу, то насколько более мы должны разуметь, что страдание Бога было страданием для страданий. Ибо как железо, ударяя адамант, принимаете на себя удар и само получаете повреждение от удара, вследствие твердости адаманта, так и о Боге, Который силен по своей воле и бесстрастен по своему существу, когда Он принял на Себя страдания, как не сказать, что Он пребыл в своем бесстрастии даже в то время, когда подвергался пытке железом и огнем, поскольку природа Божества сильнее всего, даже когда она в страданиях? Ибо истинным доказательством божественного бесстрастия и бессмертия должно признать то, что, находясь под действием страданий, Он Сам явился причиною страданий, поскольку этим доказательством обнаруживается, какова была причина того, что совершилось. |
| 94) или как садовник с деревом, которое, правда, дико и не приносит благородных плодов, однако не совсем негодно, если кто с искусством садовника возьмет благородной росток и привьет ему, [сначала] сделавши расщелину посредине, потом опять соединивши и связавши, пока оба не срастутся в одно, как два слившиеся источника, – ибо можно видеть в некотором роде так смешанное дерево, правда, не настоящей породы, но из безплоднаго сделавшееся плодовитым, на диких корнях приносящее плоды прекрасной маслины. Или с деревом, которое хотя и дико, но не смотря на это не безполезно для искуснаго садовника, или и с благородным деревом, которое приносит добрые плоды, по иначе чем следует, или с деревом, которое по недостатку искусства не обрезано, не полито и запущено и задушено многими лишними ростками, которые на нем безцельно выростают и взаимно мешают достигать совершенства в росте и приносять плоды. 95) Так он овладел мною и со свойственным ему искусством как бы земледельца осмотрел и проник не только в то, что видимо всем и усматривается на поверхности, но глубоко вскопал и изследовал самыя внутренния основания, ставя вопросы, предлагая [на обсуждение] и выслушивая мои ответы; когда он усматривал во мне что-либо не непригодное, не безполезное и не исключающее надежды на успех, 96) он начинал вскапывать, перепахивать, поливать, все приводил в движение, прилагал все свое искусство и заботливость и тщательно возделывал меня. Терния и волчцы и всякий род диких трав и растений, сколько их в своем изобилии произрастила и произвела моя безпокойная душа, так как она была неупорядочена и неразсудительна, – все это он обрезывал и удалял своими изобличениями и запрещениями. 97) Он нападал на меня и, особенно своим способом доказательства по методу Сократа, иногда повергал меня на землю, если видел, что я, как дикая лошадь, совершенно сбрасывал узду, выскакивал за дорогу и часто безцельно бегал кругом, пока убеждением и как бы принудительною силою – доказательством из моих собственных уст, как уздою снова делал меня спокойным. |
| 125) Подобным же образом и по отношению к справедливости и мужеству. 126) He так он излагал мне в своих речах учение о добродетели, но скорее призывал к делам, и призывал именно больше своими делами, чем тем, что говорил. Глава X 127) Но я прошу философов нынешняго времени, скольких я сам узнал и о скольких слышал из разсказов других, а также и прочих людей, без неприязни отнестись к тому, что я теперь говорю. Пусть никто не подозревает, что я говорю так или по дружбе к этому мужу, или даже еще по чувству ненависти к остальным философам, – 128) я и сам более, чем кто либо другой, хочу быть почитателем их ради их речей, и я желаю как сам воздавать хвалу им, так и слушать, когда другие говорят o них самое прекрасное; но ведь положение дела таково, что почти всеми даже имя философии до крайности поносится, и я не далек от того, чтобы предпочесть пребывать в совершенном невежестве, чем научиться чему-нибудь из того, что они преподают; к ним в течение всей остальной жизни я не считал бы приличным, может быть не право разсуждая, даже приблизиться. 129) Однако пусть [как сказал я] никто не подозревает, что я говорю это или по какому либо честолюбивому стремлению восхвалить этого мужа или по иному честолюбивому побуждению этого рода по отношению к внешним философам; напротив, пусть верят мне, что я говорю даже меньше, чем сколько нужно в соответствие с его делами, чтобы не показалось, что я льщу, – 130) [пусть поверят мне] так как я не изобретаю себе изречений и слов и художественных оборотов для похвал. Даже когда, будучи мальчиком, я учился у ритора искусству произнесения публичных речей, я добровольно не позволял себе прославлять кого-либо и произносить о ком-либо похвальныя речи, если это в чем-либо не было согласно с истиной. 131) Поэтому даже и теперь, когда я предположил [произнести] похвальную речь, я не думаю, что следует возвышать его просто порицанием других. В противном случае я поносил бы этого мужа, [именно] если бы я противопоставлял его блаженную жизнь недостаткам других, чтобы иметь возможность сказать о нем что-либо более значительное. Я не так безумен. |
| 8) Сверх того, в действительности я не имел возможности и, должно сказать, никогда не имел и желания [основательно усваивать их]. Но так как наши речи суть не иное что, как некотораго рода образы чувств нашей души, то мы должны признать, что сильные в слове, подобно хорошим живописцам, в высшей степени опытным в своем искусстве и располагающим большим количеством вещества для красок, если нет ни в чем препятствий, могут писать картины не только одне и те же, но также и разнообразныя и такия, которыя вследствие богатаго смешения цветов, достигают высшей степени красоты. Глава II Но я, подобно бедняку, не располагаю такими разнообразными красками, потому ли, что я никогда не обладал ими, или, может быть, потому, что потерял их; [поэтому] по мере моих сил я нарисую первообразы чувств моей души как бы углями только или черепками, т. е. привычными для меня и общеупотребительными словами и изречениями, изображая их в выражениях, которыми я свободно владею, и попытаюсь представить характерныя черты образов моей души, если даже и не ясные и не раскрашенные, то по крайней мере хотя в набросках углем; если при этом мне встретится где-либо что-нибудь благообразное и благозвучное, я с удовольствием приму, а если нет, то поищу таких выражений. 9) Но есть также еще третье обстоятельство, которое препятствует и отвращает и гораздо более других удерживает и просто предписывает мне соблюдать молчание, именно самый предмет, ради котораго я охвачен желанием говорить, но теперь медлю и не решаюсь. 10) Ибо я имею в мысли говорить о муже, который по внешнему виду и по общему мнению – человек, но для тех, кто может проникать своим взором в глубины его внутренних качеств, он уже наделен высшими преимуществами, которыя приближают его к Божеству. 11) Но я не намерен восхвалять происхождения и телеснаго воспитания, – я не решаюсь на это и удерживаюсь вследствие чрезвычайнаго благоговения пред ним; не буду также восхвалять телесной силы и красоты, – это предметы похвальных речей для юношей, у которых мало заботы о том, говорят ли о них по достоинству или нет, – |
| 143) Подобным образом [он училъ] быть умеренными и мужественными, – быть умеренными, сохраняя благоразумие души, познающей себя, раз ей удалось это, ибо сущность умеренности состоит в том, что она в некотором смысле есть сохранившееся невредимым благоразумие 9 ; 144) а быть мужественными, оставаясь твердыми во всех названных навыках и не отступая от них ни добровольно, ни под давлением какой либо необходимости, но соблюдая их и удерживая названныя [приобретения] в своей власти. Сущность этой добродетели состоит в том, что она защищает и сохраняет утвердившияся воззрения. Глава XII 145) Без сомнения, сделать меня справедливым, благоразумным и умеренным или мужественным, вследствие моей неподвижности и лености, не смотря на то, что он очень старался, еще дело будущаго, так как я и не обладаю и не приблизился даже к какой бы то ни было человеческой или божественной добродетели, – по крайней мере, много еще нужно для этого. 146) Ибо эти последния чрезвычайно велики и возвышенны, и ни та, ни другая не может быть усвоена, и никому нельзя достигнуть их, если Бог не вдохнет силы для этого. Я же и от природы не обладаю такими способностями, и, сознаюсь, еще не достоин получить их; так как вследствие нерадения и немощи я не сделал всего, что должны делать те, которые стремятся к наилучшему и домогаются совершеннаго. 147) Итак, быть справедливым или благоразумным, или обладать какою либо из прочих добродетелей для меня еще дело будущаго. Но любителем [добродетелей], любящим самою пылкою любовью, какая только была, может быть, у него одного уже давно сделал меня этот дивный муж, друг и защитник добродетелей. 148) Своею собственною добродетелью он внушил мне любовь и к красоте справедливости, истинно золотое лице которой он показал мне, и любовь к благоразумию, которое должно быть предметом стремления для всех, и любовь к истинной мудрости, в высшей степени достойной любви, любовь к богоподобной умеренности, которая есть уравновешенность и мир души для всех, стяжавших ее, и любовь к достойнейшему удивления мужеству, |
|
|
