| святитель Григорий Чудотворец, епископ Неокесарийский Содержание Весьма дивлюсь и чрезвычайно поражаюсь твоею разсудительностью, как ты своими точными вопросами даешь повод к таким умозрениям и столь важным изысканиям, поставляя меня в необходимость говорить и усиленно трудиться над доказательствами, именно, когда предлагаешь мне настоятельные и полезные вопросы. Таким образом, для меня, с очевидностью, получается совершенная необходимость, следуя за твоими вопросами, давать на них ясные ответы. И теперь, вот, предложенный тобою вопрос был такого рода и такого содержания: естество (которое иной правильно назвал бы скорее сущностью, чем естеством) Отца и Сына и Святаго Духа — просто или сложно? Ибо если оно просто, то как оно может допускать «три» — число названных выше? Поелику простое — однородно и несчисляемо; а то, что подпадает числам, по необходимости разсекается, хотя бы оно и не было подвергнуто счислению; разсекаемое же страдательно, ибо разсечение есть страдание. Поэтому, если естество Совершеннейшего просто, то излишне назначение имен; а если назначение имен истинно, и должно доверять именам, то тотчас исчезает однородность и простота. Итак, каково же естество [разсматриваемого] предмета? Так ты говорил мне. Слово истины со всею точностью представит разъяснение этих вопросов, не предлагая неразумно, по недостатку доказательств, призрака веры, которая не требует доказательства, и не пытаясь прикрывать шаткость своего убеждения свидетельствами древних басен, но, взвесив результаты точного исследования и сделав правильные выводы, ясно представит достоверность учения. Итак, да шествует к нам отселе слово [истины] и пусть оно скажет нам и то, как должно представлять себе Божество — простым или трехсоставным? Ибо тройственность имен заставляет нас так именно и говорить и веровать, и, злоупотребив ими, некоторые составили шаткия и совершенно нелепыя учения, полагая, что вместе с произнесением имен и сущность терпит страдание разделения. Но, как сам ты говоришь, мы должны оставить таковых, нетвердо защищающих учение, составляющее их собственное мнение; мы же обратим свой ум к правильному усвоению познания. Итак, прежде всего установим, что есть Бог, и таким образом после этого тщательно займемся доказательствами. |
| Ибо что за блаженнейший Бог, богатый в своих дарах, превосходящий щедростью Своей благости, Которому не присущи ни радости, ни заботы, ни милости, ни иное какое-либо из тех качеств, которые приличны добродетели и которые составляют средства обнаружения для Бога, щедрого в своей помощи. XVI. Поэтому, если ты, увлеченный воображением, хочешь сочинить и нарисовать себе Бога, Который любит самого Себя, пребывает в Своих богатствах, наслаждается Своею славою и не хочет никому оказывать содействия, людьми пренебрегает и отвергает их, лишает помощи блаженнейшего существа, – то какова жестокость по отношении к тем людям, которые, не зная добродетели, погибают массами! И это – существо блаженнейшее, щедрое в своих дарах! Но оставим то, что можно говорить при таком положении дел, и пойдем к мудрецам, чтобы у них поучиться познанию истинной философии, так как они тех, которые падали и заблуждались в этом мире, призывали и делали близкими к себе. Если бы философы молчали, когда люди погибали толпами, то погиб бы молчаливый Критий из-за своей любви к власти; погиб бы в своей говорливости Алкивиад, вследствие расточительности. Персы и мидяне отличались доблестью в Сузах, прежде чем они опоясались оружием, чтобы идти в Македонию. Итак, что молчишь 16 ты, о блаженный (т.е. Боже), при гибели всех этих, когда мудрецы не хотели молчать 17 , чтобы помочь им? Это – природа добродетели, о Феопомп, это – плод философии, именно, чтобы те только почитались блаженными и великодушными, у которых забота не только о себе, но также и о ближних, в особенности о тех, которые подвержены страданиям души. Даже сам Диоген циник, когда однажды афинянин смеялся над ним в таких словах: почему ты, когда хвалишь Лакедемонян и порицаешь Афинян, не отправляешься в Спарту? – говорят, ответил так: «врачи обыкновенно посещаюсь больных, а не здоровых». Посему, если человеческая философия и сама умеет лечить болезни души, и тем, которые стремятся к добродетели, не позволяет отталкивать или презирать даже только одну душу какого бы то ни было человека, но побуждает спешить, чтобы заботливо возвратить людей [на надлежащий путь] и спасти тех, которые отпали от добродетели, – как нам не сказать, что тот Бог, который есть учитель всякой философии, Который есть по истине блаженнейший и щедрый, пришел по Своей воле сюда, где множество страданий избрало себе местопребывание, к тем, которые порабощены страданиям? Неужели мы скажем, что это не страдание души, если кто не совершает дел, которые приличны добродетели? Сам Исократ, когда немного раньше писал к жителям Абдеры, сказал, что болезнь души есть любовь к деньгам. |
| Естество же Бога в смерти пребыло нетленным и силою бесстрастия сокрушило страдания, наподобие света, который смешивается с тьмою. Ибо страдания тогда должны считаться поистине сильными, когда они, выдерживая борьбу с противоположными им вещами, сами остаются тем, чем были. Но это смешение должно происходить не в воображении или в мысли, но в действительности. Итак, если существа взаимно противоположные, которые, по присущей им силе, могут оставаться нетленными и не чувствительными к страданиям, даже когда они смешиваются с другими существами, как, напр., саламандра, которая может презирать пламя, и как адамант, когда по нему ударяют железом, – ибо все это, как мы сказали, не в воображении только или в мысли остается не восприимчивым к страданиям, – так вот, если саламандра, подвергаясь действию огня, остается невредимой, не претерпевая никакого ущерба от своего соприкосновения с огнем; если, говорю, материальные существа, повидимому, не испытывают никакого изменения в своей субстанции, даже когда смешиваются с другими существами, производящими повреждение, но, напротив, остаются целыми и невредимыми, и не лишаются ничего из своей сущности, – то какое препятствие или какое затруднение мы найдем в том, что нетленная сущность Бога останется бесстрастною, даже когда входит в соприкосновение с вещами, причиняющими страдание? XIII. Не верь, о Феопомп, тому, что некоторые, как известно, искусно утверждают, именно, что блаженнейший и нетленный тот, кто ни сам не проявляет деятельности, ни другому не предоставляет действовать. Ибо кто таков, тот страдает бессилием. Ибо кто осмелится назвать того, кто не открывает пути к добродетели, не делает людей знающими, не научает других мудрости, не разумеет правого, не заботится о спасении душ, воздерживается от совершения добродетели, – кто, говорю, осмелится назвать такого блаженнейшим и высшим благом? Каким образом может статься, что блаженнейший и нетленный Бог не захотел вырвать корень злых помышлений, или, по присущей Ему благости, изгладить, как бы пожаром, из душ смертоносные влечения? Ибо блаженнейший и нетленный тот, кто умерщвляет страдания, делаешь людей мудрыми, сообщает божественное ведение и являет добродетель. |
| IX. В виду бесстрастия Бога, Который чрез смерть и уничижение явился победителем, не воображай, о, возлюбленный мой Феопомп, будто невозможно было, чтобы Бог пришел на смерть и претерпевал то, что относится к смерти, без обмана. Ибо если древние мудрецы могли рассказывать о некоем животном, что оно, хотя и слабое по своим силам, однако, препобеждало силу огня, так как брошенное в огонь, который все сжигает, им охваченное и в нем движущееся, не терпит от огня никакого вреда, так что мы можем сказать, что оно выше огня, который все сжигает, потому что оно отражает силу огня, и, вследствие большого количества холода, которым обладает, охлаждает жар пламени, ничего не претерпевая от действия огня, который все повреждает; если, говорю, саламандра, смертное животное, подверженное тлению, вследствие большого количества холода, который содержит в себе, делает недействительным жар пламени, – то как не сказать, что Бог, Который выше смерти и тления, в Своем пришествии на смерть обладал нетлением? Итак, если животное, подверженное тленно, будучи брошено в огонь, переносит огонь; если вещи, взаимно противоположные, по силе, присущей их природе, могут противостоять разрушению, когда соединяются с иными вредными для них вещами, – то как мы можем удивляться, что существо, высшее материи и во всех отношениях бесстрастное, своим причастием смерти показало бесстрастие своей природы и вместе с тем своею смертью посмеялось над страданиями и смертью. В этом состоит неизменяемость и бесстрастие Божие. Ибо какой вред претерпело то блаженнейшее существо, пришествием в этот злой мир и восприятием, для [спасения] душ, подобия смертных людей, не лишаясь ничего из своей божественной силы, но оставаясь таким же, каким было? Каким образом блаженнейшее существо могло бы не оставаться всегда тем же, когда его сущность не может потерпеть никакого вреда и его воля – противоречия или насилия? Но Кто тем, что мы перечислили, никогда не умаляется, Тот как не может быть назван бесстрастным, особенно, если, всегда оставаясь тем же и своею волею сам собою управляя, Он щедро раздает свои дары? На малое время он принял образ человека, так как, по своему мудрейшему плану, Он совершил то, что хотел, и своею всемогущею волею осуществил то, что имел намерение совершить, всегда сохраняя свое божественное могущество, оставаясь тем, чем был, ничего не терпя в страданиях, так как Его бесстрастная природа и в Его страданиях пребыла такою же, какою была. |
| Но Федим Амасийский признавал возможным и в миссионерских целях необходимым дать неокесарийской общине полную церковную организацию и при столь незначительном количестве христиан. Результаты вполне оправдали основательность его предположений. Федим решил поставить во главе неокесарийской церкви св. Григория. Совершенно естественно предполагать, что Федим хорошо знал его. Можно с уверенностью сказать, что св. Григорий, возвратившись из Кесарии Палестинской христианином, сразу же вошел в общение с христианами Неокесарии и соседних местностей, в том числе и с амасийским епископом. Последний и сам мог обратить особенное внимание на знатного и образованного неокесарийца. Вероятно, Федим оказал влияние на Григория и в вопросе об изменении им направления своей жизни. Когда же Григорий отказался от общественной жизни и удалился в уединение, тогда связь между ним и Федимом могла усилиться еще больше. Таким образом, Федим, несомненно, имел достаточные основания для своего решения. Но св. Григорий хотел решительно уклониться от столь ответственного служения. Уроженец Неокесарии, он хорошо знал те трудности, какие предстояли ему при осуществлении возлагаемой на него Федимом задачи; кроме того, епископское служение естественно отвлекало его от уединения и возвращало в водоворот общественной деятельности. Но и Федим знал, кого хотел ставить, знал, какую пользу принесет поставление его в епископа именно в Неокесарии. Для полуварварской страны было необычным, чтобы сын одной из знатнейших фамилий, получивший блестящее образование, отдал себя на служение Церкви. В миссионерских целях, в связи с личными достоинствами св. Григория, и это обстоятельство имело важное значение. Все это делает понятной настойчивость Федима поставить на свещнице неокесарийской церкви молодого летами, но зрелого духовно св. Григория. Григорий Нисский так описывает усилия Федима добиться поставления Григория в епископа Неокесарии. «Когда Федим, который в то время был предстоятелем амасийской церкви и имел свыше от Святого Духа силу прозрения в будущее, употреблял все старание, завладевши великим Григорием, дать ему начальствование в церкви, чтобы он такую добрую жизнь не проводил праздно и бесполезно, то он, узнав о намерении святителя, задумал скрыться, переходя из одной пустыни в другую. |
| 153) Co всеми же остальными произведениями [я должен былъ] знакомиться и заниматься ими, не предпочитая и также не отвергая ни [целаго] рода произведений, ни одного из них, ни философской речи, как эллинской, так и варварской, но слушать все. 154) Это [сделано было] мудро и очень целесообразно, чтобы какое-либо отдельное и само по себе взятое воззрение того или иного автора, будучи услышано и оцениваемо одно только, даже если бы оно не было истинным, не проникло в мою душу, как единственно истинное, не обмануло бы меня и, расположивши сообразно с собою, не сделало бы меня своим сторонником так, чтобы я уже не в состоянии был удалиться от него, или очиститься, как шерсть, окрашенная в какую-нибудь прочную краску. 155) Ибо слово человеческое – опасная и очень гибкая вещь, многообразное в своих софизмах и острое, проникает в уши, чтобы наложить свой отпечаток на ум, и настраивает его в свою пользу и, кого раз захватит, склоняет любить его, как истинное, и пребывать в нем, хотя бы оно было ложным и обманчивым; оно – властное, как чародей, когда имеет защитника в лице самого обольщеннаго. 156) С другой стороны, и душа человеческая легко поддается обману посредством слова и легко склоняется к согласию и готова, прежде чем всесторонне обсудит и изследует, вследствие собственной тупости и слабости, или вследствие утонченности речи, отказаться от труда точнаго изследования и совершенно легко отдается часто ложным речам и учениям, которыя и сами уклонились с праваго пути и вводят в заблуждение и тех, которые держатся их. 157) И не это только, но если бы даже иное слово пожелало исправить [заблуждение], то душа уже не допускает к себе и не позволяет переубедить себя, но крепко держится того, что овладело ею, как будто захватил ее в свою власть какой-то неумолимый тиранн. Глава XIV 158) He вводил ли он меня в эту борьбу учений и противоречия философов друг другу и их разделения, когда одни противостоят учениям других, одни держатся одного, другие – другого, одни соглашаются на одно, другие – на другое? И не все ли они имеют желание заниматься философией и объявляют об этом с того времени, как только впервые обратились к ней, и утверждают, что они имеют склонность к ней не меньшую теперь, когда занялись своими речами, чем когда начинали философствовать, даже скорее, что теперь они имеют еще большую любовь к философии, когда для них сделалось возможным, как сказал бы кто-нибудь, и ощутить вкус ея и остаться при своих речах, чем тогда, когда они впервые, еще будучи неопытными, побуждались к занятию философией только каким-то влечением; и когда они говорят это, то уже не слушают никаких речей иначе мыслящих? |
| 149) любовь к нашему терпению и прежде всего любовь к благочестию 10 , которое справедливо называют матерью всех добродетелей, ибо оно – начало и конец всех добродетелей. Если бы от него начинали, то и все остальныя добродетели в высшей степени легко появились бы у нас: если бы мы желали и стремились к тому, к чему должен стремиться каждый человек, если он только не безбожник и не предан чувственным удовольствиям, именно к тому, чтобы сделаться другом и защитником славы Божией, мы заботились бы и о прочих добродетелях, чтобы нам приближаться к Богу не в состоянии недостоинства и нечистоты, но со всякою добродетелью и мудростью, как бы с добрым провожатым и мудрейшим священником. Цель же всего, я думаю, не иная, как та, чтобы, чистым умом уподобившись Богу, приблизиться к Нему и пребывать в Нем. Глава XIII 150) Как мне, наряду со всяким прочим его старанием и усердием, исчерпывающе объяснить способ преподавания и внимательную заботливость его, с какою он наставлял в богословии, проникнут в самый образ мыслей мужа, с каким настроением и с какою подготовкою он стремился, чтобы я усваивал все уроки его о божественном, остерегаясь, чтобы я не подвергся какой либо опасности относительно самаго необходимаго из всего – именно знания причины всего! 151) Он требовал, чтобы я занимался философией, собирая по мере моих сил все, какия только есть, произведения древних и философов и поэтов, не исключая и не отвергая ничего, – ибо я еще не мог иметь своего суждения об этом, – 152) кроме всех произведений безбожников, которые все вместе, вышедши даже за пределы человеческаго мышления, говорят, что нет Бога или промышления, – таких произведений не пристойно и читать, чтобы случайно не осквернилась моя душа, которая, стремясь к благочестию услышала бы речи, противныя почитанию Бога, ибо даже те, которые приходят в храм мнимаго благочестия, не касаются чего-либо совершенно нечистаго, – итак, произведения этих безбожников справедливо не должны даже и числиться у мужей, избравших для себя благочестие. |
| 98). Сначала мне было тягостно и не безболезненно, когда он приводил свои доказательства, так как я не привык еще к этому и не упражнялся в том, чтобы подчиняться доводам разума; но вместе с тем он и очищал меня. Но как только он сделал меня способным и хорошо приготовил к принятию доказательств истины, 99) тогда то, как обработанную и мягкую землю, готовую возрастить брошенныя в нее семена, он обильно засеял; благовременно он и посев произвел, благовременно и весь остальной уход совершал, все надлежащим образом и соответственными средствами слова. 100) Все, что было в моей душе притуплено и извращено, потому ли, что от природы она была такова, или потому, что вследствие чрезмернаго питания тела она огрубела, он возбуждал и ослаблял своими утонченными доводами и приемами логических построений, 101) которые, последовательно развертываясь из самых простейших предположений и разнообразно переплетаясь друг с другом, развиваются в какую-то необыкновенную и трудно разрываемую ткань; они пробуждают меня как бы от сна и научают всегда держаться поставленной пред собою цели, ни в каком случае не уклоняясь с прямого пути ни вследствие отдаленности ея, ни вследствие того, что она представляется незначительною. 102) A что было во мне необдуманно и опрометчиво, потому ли, что я соглашался с тем, что первое попадалось, каково бы оно ни было, даже если оно было ложным, или потому, что я часто противоречил, даже еслибы высказано было что-либо истинное, – и это он исправлял как прежде названными, так и другими разнообразными доводами. Ибо многообразна эта часть философии [т. е. диалектика], приучающая не безразсудно и не как случится соглашаться на доказательства и снова отклонять их, но точно изследовать не только то, что бросается в глаза, – 103) ибо много замечательнаго самого по себе и блестящаго под покровом благородных речей, проникло в мои уши, как еслибы оно было истинным, тогда как на самом деле оно было внутри испорчено и лживо, но вырывало у меня и получало признание своей истинности, а спустя немного изобличалось как дурное и недостойное доверия, напрасно притворявшееся истиной, – и он легко показывал мне, что я смешным образом был обманут и необдуманно свидетельствовал о том, о чем менее всего должно было свидетельствовать. 104) Наоборот, опять другое превосходное, но не выступающее напыщенно или не облеченное в вызывающия доверие выражения, мне казалось противным здравому смыслу и в высшей степени недостоверным, и просто отвергалось, как ложное, и недостойным образом подвергалось поруганию, но позднее, когда я основательно изследовал и обдумывал, я узнавал, что то, что я дотоле считал заслуживающим быть отвергнутым и негодным, в высшей степени истинно и совершенно непреодолимо, – |
| Ты же не имеешь нужды креститься от меня; худшее лучшим благословляется, а не лучшее худшим благословляется и освящается. Светильник возжигается от солнца, а не солнце от светильника освещается. Глина скудельником приготовляется, но не скудельник глиной образовывается. Создание создателем возобновляется, а не создатель созданием исправляется. Немощный врачем врачуется, а не врач от немощнаго принимает попечение. Нуждающийся у богатаго заимствуется, а не богатый от беднаго вспомоществуется. Мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне . Разве я не знаю, кто Ты и от кого возсиял и откуда пришел? Разве я, поскольку Ты соделался сообразным мне, отрину величие Твоего Божества? Разве я, поскольку Ты настолько снисшел ко мне, насколько сделался близким по телу, и всего меня носишь в Себе, чтобы спасти всего человека, могу не заметить ради видимаго в Твоем теле умопостигаемаго в [Твоемъ] Божестве? Разве, поскольку ради моего спасения Ты облекся в мой начаток, я не познаю Тебя, одевающагося светом, как одеждою? Разве, поскольку Ты носишь сродную мне плоть и являешься людям, чтобы они возмогли видеть Тебя, сокроется от меня сияние блистающаго Твоего Божества? Разве, поскольку вижу в Тебе свой образ, отвергну божественное, невидимое и непостижимое существо Твое? Знаю Тебя, Владыко! Знаю Тебя ясно! Знаю Тебя, наученный Тобою; ибо никто не может познать Тебя, если не вкусит Твоего просвещения. Знаю Тебя, Владыко, ясно, ибо видел Тебя духовно, прежде чем увидел сей свет. Когда Ты, будучи всецело в безплотных недрах небеснаго Отца, был всецел и в утробе Твоей рабы и матери, а я во утробе Елисаветы, как в темнице естеством был содержим и связан неразрешимыми узами младенчества, то взыгрався, я торжествовал, предпразднуя рождество Твое. Посему, если прежде рождества Твоего я проповедывал пришествие Твое, разве не познаю явления Твоего после рождества Твоего? Будучи в утробе учителем о Твоем пришествии, неужели ныне, при совершенном познании, буду младенчествовать? Не могу не почитать Тебя, покланяемаго всей тварью; не могу не проповедывать Того, на Кого небо указало звездою и земля чрез волхвов приветствовала, ангельские лики, радуясь по причине снисхождения Твоего к нам, воспели, и пастыри, ночевавшие на поле, воспрославили архипастыря словесных овец. |
| 1 . Однажды, когда я намерен был возвратиться в то место, где обыкновенно проводил время, некий муж, имя которого было Феопомп, спросил меня, бесстрастен ли Бог ? Я же немного помедлил, и, сжавши губы 1 , ответил: «как мы можем говорить, о Феопомп, что Бог подлежит страданию»? И когда он пытался с моим ответом связать другой вопрос, я, более и более ускоряя шаг, поспешил, чтобы достигнуть того места, где обычно друзья собирались с друзьями, и лишь только я сел подле тех, которые там были, я протянул к ним руку и приготовился спросить у них о том, что сказано было мною в предшествующий день. Но пришел Феопомп и, занявши место подле меня, начал говорить так: «необразованные и незнакомые с наукой должны, о Григорий, старательно поучаться у ученых и у знающих все. А так как я решил снова усердно заняться этим предложенным мною вопросом, то я прошу тебя дать врачество для этих мыслей, которые взаимно борются между собою и которые, постоянно пребывая во мне, расстраивают мой ум. Прошу тебя укрепить меня теми ясными доказательствами, которые у тебя по этому вопросу готовы в изобилии». 2 . Когда после этого прошло некоторое время в глубоком молчании, я снова начал говорить так: «великое и превосходное расположение оказал нам возлюбленный наш Феопомп, желая возобновить тот вопрос, которым, как я думаю, по необходимости должен заниматься каждый [именно]: «возможности страдание для Бога»? На этот вопрос я дал скорый ответ: «как возможно, о Феопомп, не исповедывать, что Бог бесстрастен»? Далее, когда присутствующие начали между собою много пустословить по этому поводу, то и я спросил Феопомпа, в каком смысле он понял то, что было сказано мною. Он же ответил так: «если Бог по природе бесстрастен, то из этого следуете, что Он никогда не может страдать, даже если бы хотел, так как в таком случае Его природа совершала бы то, что противно Его воле». На это я дал такой ответ: «не богохульствуй, о Феопомп, и не подчиняй Бога силе необходимости, противополагая воле Его природу. Ибо, если Бог не делает того, что Он хочет, то отсюда, действительно, следуете, что Его постигает величайшее страдание, так как [в таком случае] должно сказать, что воля Божия подчинена природе. Этого совершенно не должно быть. Мы полагаем, что так думают те, которые в значительной степени восприняли в себя духа дерзости, и что они подчиняют Бога силе необходимости. Но мы должны, о Феопомп, представлять так, что всемогущая природа Божия никогда не может воспрепятствовать Ему делать то, что Он хочет, так как нам надлежит говорить, что Бог превыше всего и ничему не подчинен. Неужели от тебя укрылось, о любезнейший, что один только Бог свободен, над всем возвышен, все может и не подчинен никакой необходимости? Посему нечестиво отнимать свободу у всемогущего Бога». |
|
|
