| Вести, литературного характера тоже, доходили из того мира и прежде, но они были разрозненными, прерывистыми, невнятными, как в азбуке Морзе, сигналами, ключом к расшифровке которых владели по большей части побывавшие там. Иван же Денисович, в отпущенный ему день выведенный из барака на работу больным и в работе поправившийся и даже воодушевившийся, ничего от нас не потребовавший, ничем не укоривший, а только представший таким, какой он есть, оказался соразмерен нашему невинному сознанию и вошел в него без усилий. Вольно или невольно, автор поступил предусмотрительно, подготовив вкрадчивым и тароватым Шуховым, ни в чем не посягнувшим на читательское благополучие, пришествие «Архипелага ГУЛАГ». Без Шухова столкновение с ГУЛАГом было бы чересчур жестоким испытанием. Испытание - читать? «А испытание претерпевать, оказаться внутри этой страшной машины?» - вправе же мы сами себя и спросить. Да, это несопоставимые понятия, существование на разных планетах. И тем не менее испытание собственной шкурой не отменяет «переводного» испытания, испытания свидетельством. Обмеренный, исчисленный, многоголосый и неумолчный ГУЛАГ в натуральную величину и «производительность» - он и после Ивана Денисовича для многих явился чрезмерным ударом; не выдерживая его, они оставляли чтение. Не выдерживали - потому что это был удар, близкий к физическому воздействию, к восприятию пытки, выдыхаемой жертвами. Воздействие «Иваном Денисовичем» было не слабей, но другого - нравственного - порядка, вместе с болью оно давало и утешение. Чтобы прийти в себя после «Архипелага», следовало снова вернуться к «Ивану Денисовичу» и почувствовать, как мученичество от карающей силы выдавливает исцеляющее слезоточение. Сразу после «Ивана Денисовича» - рассказы, и среди них «Матренин двор». И там и там в героях поразительная, какая-то сверхъестественная цепкость к жизни и вообще свойственная русскому человеку, но мало замечаемая, не принимаемая в расчет при взгляде на его жизнеспособность. Когда терпение подбито цепкостью, оно уже не слабоволие, с ним можно многое перемочь. Солженицын и сам, не однажды приговоренный, явил это качество в наипоследнем истяге, говоря его же словом, когда и свет мерк в глазах, снова и снова подниматься на ноги. Л.Н. Толстой словно бы и родился в пеленках великим. А.И. Солженицыну к своему величию пришлось продираться слишком издалека. «Не убьёт, так пробьётся» - вот это для него, для русского человека! - и давай его бить-колотить по всем ухабам, и давай его охаживать из-за каждого угла, и давай его на такую дыбу, что и небо с овчинку! Вот по такой дороге и шел к своему признанию Александр Исаевич. Выжил, научился держать удар, приобрел науку разбираться, что чего стоит, - после этого полной мерой дары во все «емкости», никаких норм. |
| - Говорят, что если святых людей на земле не останется, то, собственно, и ничего не останется... - Да. Есть выражение: «Не стоит село без праведника». Произведение, с которого началась вся наша деревенская литература, «Матренин двор», первоначально Солженицыным названо было именно так. Это представление, которое живет в народе на уровне архетипа. Смысл и оправдание пред Богом - праведные люди. Но подчеркиваю: праведные, а не святые. Матрена Васильевна - праведница, но не святая. Святой человек - тот, кто соединен с Богом. Праведник же - человек, исполняющий Божественные заповеди. Другими словами, праведность - это усилие человеческое, а святость - это избрание Божие... А без праведников - да, ничего не будет. - Владыка, Вы сказали, что благодаря общению с отцом Николаем у Вас появилась способность отличать духовное от псевдодуховного... - Нет-нет, так сказать было бы слишком дерзновенно. Но, мне кажется, многолетнее общение с отцом Николаем дало мне какие-то критерии к этому различению. Однако всякий человек может ошибаться. Всяк человек ложь (Пс. 115, 2). - А эти критерии можно как-то передать, или это только опытным путем понимается? - Я думал над этим... Понимаете, от общения с каждым человеком остается некое послевкусие. И вот люди, у которых есть какая-то духовная жизнь, хоть как-то развито чувство к духовному, - а на самом деле развито оно у очень многих, - способны это послевкусие ощущать. Нужно заглядывать к себе в душу и спрашивать себя: что ты ощущаешь после разговора с человеком? Бывает, что общаешься с кем-то, кто произносит прекрасные, приятные, ласкающие слух, интересные речи. Но ты возвращаешься домой - восторг проходит. И такое ощущение, будто тебя обокрали. Бывало, я приезжал к отцу Николаю с грехами, малыми и большими. Бывало, он меня жестко обличал. Но когда я от него возвращался на лодочке, то путь был всегда радостнее, чем путь на остров, к нему. Совершенно невероятное состояние радости и духовного полета. Позже я испытывал подобное состояние только после общения с афонским подвижником папойЯнисом из скита святой Анны. Больше сравнить не с кем. |
| Закрыть itemscope itemtype="" > Иерей Алексий Мороз: «Произведения Солженицына нанесли огромный ущерб репутации русского народа» Известный священник считает ошибкой включение в школьную программу книги «Архипелаг ГУЛаг» 01.11.2010 5452 Время на чтение 5 минут «Я не являюсь поклонником произведений Солженицына. Местами его книги вызывают не только непонимание, а даже неприятие. Потому что в ряде произведений он выставил русских перед Западом в крайне неприглядном виде. Мы знаем, что, уехав на Запад, автор стал там активно печататься, его воспринимали как " рупор правды " о России, но, к сожалению, о людях и о России хорошего он не сказал ни слова. Он описывает зверства, несчастные случаи, предательства, ложь, обман, которые, конечно, имели место в нашей истории, но в его произведениях нет ничего позитивного, как будто русские люди состоят только из воров, убийц, обманщиков, трусов и подлецов. Никаких положительных примеров мы в его работах не видим вообще. И когда западный читатель воспринимал такую информацию как правду о России в последней инстанции, то у него создавался соответствующий образ русского человека. Но это же абсолютная неправда!» - заявил в интервью «Русской народной линии» известный священник, кандидат педагогических наук иерей Алексий Мороз , комментируя включение в обязательную школьную программу книги Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛаг». Соответствующий приказ подписал министр образования и науки Андрей Фурсенко, сообщает Regions.ru . Как напоминает издание, российские школьники уже изучают солженицыновские «Матренин двор» и «Один день Ивана Денисовича». Несколько месяцев назад премьер-министр Владимир Путин принял предложение вдовы писателя, Натальи Солженицыной, создать сокращенную версию «Архипелага», «чтобы облегчить чтение для молодых людей». Вариант, который будут читать школьники, будет в три раза короче полного текста. Презентация сокращенного варианта книги состоялась 28 октября в Москве . «Нужно, чтобы, выйдя из школы, люди знали, что случилось в нашей стране. Что это не отдельные были эпизоды, а выкашивание народа 24 часа в сутки», – заявила Н.Солженицына, презентуя издание. |
| Он идет по палатам, и я вижу, как он общается со всеми пациентами, медсестрами. Он знает каждого. Он удивительный. Отец Дмитрий. Он уехал из Москвы в глухую деревню и создал там приход, в котором царит любовь и уважение друг к другу. Это старшая сестра одного из отделений. Человек-стена. Как в «Матренином дворе»: «Не стоит село без праведника». Она успевает все. Когда кочегар болеет, она еще печку топит. И делает все на такой скорости, что не успевает говорить слова полностью. «Мы вас жда…, вы прие…, вас там встре…» Мне не нужны окончания ее слов. Мне вообще ничего не нужно. Это человек-мотор, человек-счастье. Она заходит в каждую палату, и люди улыбаются. Ровно в той же нищете, в которой кто-то в другом городе не получал воды. Я вижу невероятную готовность любить именно у этих людей. Это накрытый стол в хосписе в Ярославской области. Со скатертью, с фруктами. И да, можно так, по-другому, организовать помощь в учреждении. Можно, чтобы пациенты ели не кислую капусту, а бананы. Можно не уничтожать то, что было вокруг них, а дарить им цветы… Лежачих больных не существует. Существуют те, кого некому посадить. Лежачие — это наша лень. Услышала однажды разговор между Клавдией и Анной Даниловной. Клавдия глухая. Она почти кричит: — Вообще-то, меня сюда помирать привезли. Но я никак не помру. Ну, видно уж теперь еще долго не помру. Анна Даниловна отвечает: — Ну, не помирай, тут поедим пока… Это про жизнь. Качественная паллиативная помощь — это всегда про жизнь. И самая невероятная история. В одном из учреждений я увидела эту надпись на листе бумаги: «Снега много, автобусы не ходят». Там работает сиделкой женщина из Таджикистана, Макфират. И она мне рассказывает: — У нас есть бабушка одна, у нее деменция. Она все время ждет, когда к ней приедут. И так нервничает, плачет, хочет перед смертью повидать внучку. Я узнала, что у нее никого нет. А если и есть, то все равно не приезжает… Бабушка глухая, не слышит, ей только написать можно. И эта Макфират, на ломаном русском, взяла и написала: «Снег много. Автобусы не ходят». Для нее это единственная причина, почему можно было бы не приехать к родному человеку. Снег для таджички — это причина. Других причин нет. |
| Перебрав тальновских, я понял, что Фаддей был в деревне такой не один. Что добром нашим, народным или моим, странно называет язык имущество наше. И его-то терять считается перед людьми постыдно и глупо. Фаддей, не присаживаясь, метался то на поселок, то на станцию, от начальства к начальству, и с неразгибающейся спиной, опираясь на посох, просил каждого снизойти к его старости и дать разрешение вернуть горницу. И кто-то дал такое разрешение. И Фаддей собрал своих уцелевших сыновей, зятей и племянников, и достал лошадей в колхозе — и с того бока развороченного переезда, кружным путем через три деревни, обвозил остатки горницы к себе во двор. Он кончил это в ночь с субботы на воскресенье. А в воскресенье днем — хоронили. Два гроба сошлись в середине деревни, родственники поспорили, какой гроб вперед. Потом поставили их на одни розвальни рядышком, тетю и племянника, и по февральскому вновь обсыревшему насту под пасмурным небом повезли покойников на церковное кладбище за две деревни от нас. Погода была ветреная, неприютная, и поп с дьяконом ждали в церкви, не вышли в Тальново навстречу. До околицы народ шел медленно и пел хором. Потом — отстал. Еще под воскресенье не стихала бабья суетня в нашей избе: старушка у гроба мурлыкала псалтырь, Матренины сестры сновали у русской печи с ухватом, из чела печи пышело жаром от раскаленных торфин — от тех, которые носила Матрена в мешке с дальнего болота. Из плохой муки пекли невкусные пирожки. В воскресенье, когда вернулись с похорон, а было уж то к вечеру, собрались на поминки. Столы, составленные в один длинный, захватывали и то место, где утром стоял гроб. Сперва стали все вокруг стола, и старик, золовкин муж, прочел «Отче наш». Потом налили каждому на самое дно миски — медовой сыты. Ее, на помин души, мы выхлебали ложками, безо всего. Потом ели что-то и пили водку, и разговоры становились оживленнее. Перед киселем встали все и пели «Вечную память» (так и объяснили мне, что поют ее — перед киселем обязательно). Опять пили. И говорили еще громче, совсем уже не о Матрене. Золовкин муж расхвастался: |
| И Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то февральским утром и застучали в пять топоров, завизжали и заскрипели отрываемыми досками. Глаза самого Фаддея деловито поблескивали. Несмотря на то, что спина его не распрямлялась вся, он ловко лазил и под стропила и живо суетился внизу, покрикивая на помощников. Эту избу он парнишкою сам и строил когда-то с отцом; эту горницу для него, старшего сына, и рубили, чтоб он поселился здесь с молодой. А теперь он яро разбирал ее по ребрышкам, чтоб увезти с чужого двора. Переметив номерами венцы сруба и доски потолочного настила, горницу с подклетью разобрали, а избу саму с укороченными мостами отсекли временной тесовой стеночкой. В стенке они покинули щели, и все показывало, что ломатели — не строители и не предполагают, чтобы Матрене еще долго пришлось здесь жить. А пока мужчины ломали, женщины готовили ко дню погрузки самогон: водка обошлась бы чересчур дорого. Кира привезла из Московской области пуд сахару, Матрена Васильевна под покровом ночи носила тот сахар и бутыли самогонщику. Вынесены и соштабелеваны были бревна перед воротами, зять-машинист уехал в Черусти за трактором. Но в тот же день началась метель — дуель, по-матрениному. Она кутила и кружила двое суток и замела дорогу непомерными сугробами. Потом, чуть дорогу умяли, прошел грузовик-другой — внезапно потеплело, в один день разом распустило, стали сырые туманы, журчали ручьи, прорывшиеся в снегу, и нога в сапоге увязала по все голенище. Две недели не давалась трактору разломанная горница! Эти две недели Матрена ходила как потерянная. Оттого особенно ей было тяжело, что пришли три сестры ее, все дружно обругали ее дурой за то, что горницу отдала, сказали, что видеть ее больше не хотят, — и ушли. И в те же дни кошка колченогая сбрела со двора — и пропала. Одно к одному. Еще и это пришибло Матрену. Наконец стаявшую дорогу прихватило морозом. Наступил солнечный день, и повеселело на душе. Матрене что-то доброе приснилось под тот день. С утра узнала она, что я хочу сфотографировать кого-нибудь за старинным ткацким станом (такие еще стояли в двух избах, на них ткали грубые половики), — и усмехнулась застенчиво: |
| И вдруг в притемке у входных дверей, на пороге, я вообразил себе черного молодого Фаддея с занесенным топором: «Если б то не брат мой родной — порубал бы я вас обоих!» Сорок лет пролежала его угроза в углу, как старый тесак, — а ударила-таки… 3 На рассвете женщины привезли с переезда на санках под накинутым грязным мешком — все, что осталось от Матрены. Скинули мешок, чтоб обмывать. Все было месиво — ни ног, ни половины туловища, ни левой руки. Одна женщина перекрестилась и сказала: — Ручку-то правую оставил ей Господь. Там будет Богу молиться… И вот всю толпу фикусов, которых Матрена так любила, что, проснувшись когда-то ночью в дыму, не избу бросилась спасать, а валить фикусы на пол (не задохнулись бы от дыму), — фикусы вынесли из избы. Чисто вымели полы. Тусклое Матренино зеркало завесили широким полотенцем старой домашней вытоки. Сняли со стены праздные плакаты. Сдвинули мой стол. И к окнам, под образа, поставили на табуретках гроб, сколоченный без затей. А в гробу лежала Матрена. Чистой простыней было покрыто ее отсутствующее изуродованное тело, и голова охвачена белым платком, — а лицо осталось целехонькое, спокойное, больше живое, чем мертвое. Деревенские приходили постоять-посмотреть. Женщины приводили и маленьких детей взглянуть на мертвую. И если начинался плач, все женщины, хотя бы зашли они в избу из пустого любопытства, — все обязательно подплакивали от двери и от стен, как бы аккомпанировали хором. А мужчины стояли молча навытяжку, сняв шапки. Самый же плач доставалось вести родственницам. В плаче заметил я холодно-продуманный, искони-заведенный порядок. Те, кто подале, подходили к гробу ненадолго и у самого гроба причитали негромко. Те, кто считал себя покойнице роднее, начинали плач еще с порога, а достигнув гроба, наклонялись голосить над самым лицом усопшей. Мелодия была самодеятельная у каждой плакальщицы. И свои собственные излагались мысли и чувства. Тут узнал я, что плач над покойной не просто есть плач, а своего рода политика. Слетелись три сестры Матрены, захватили избу, козу и печь, заперли сундук ее на замок, из подкладки пальто выпотрошили двести похоронных рублей, приходящим всем втолковывали, что они одни были Матрене близкие. И над гробом плакали так: |
| По ночам, когда Матрена уже спала, а я занимался за столом, — редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось слитным, единым, непрерывным, как далекий шум океана, шорохом тараканов за перегородкой. Но я свыкся с ним, ибо в нем не было ничего злого, в нем не было лжи. Шуршанье их — была их жизнь. И с грубой плакатной красавицей я свыкся, которая со стены постоянно протягивала мне Белинского, Панферова и еще стопу каких-то книг, но — молчала. Я со всем свыкся, что было в избе Матрены. Матрена вставала в четыре-пять утра. Ходикам Матрениным было двадцать семь лет, как куплены в сельпо. Всегда они шли вперед, и Матрена не беспокоилась — лишь бы не отставали, чтоб утром не запоздниться. Она включала лампочку за кухонной перегородкой и тихо, вежливо, стараясь не шуметь, топила русскую печь, ходила доить козу (все животы ее были — одна эта грязно-белая криворогая коза), по воду ходила и варила в трех чугунках: один чугунок — мне, один — себе, один — козе. Козе она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе — мелкую, а мне — с куриное яйцо. Крупной же картошки огород ее песчаный, с довоенных лет не удобренный и всегда засаживаемый картошкой, картошкой и картошкой, — крупной не давал. Мне почти не слышались ее утренние хлопоты. Я спал долго, просыпался на позднем зимнем свету и потягивался, высовывая голову из-под одеяла и тулупа. Они да еще лагерная телогрейка на ногах, а снизу мешок, набитый соломой, хранили мне тепло даже в те ночи, когда стужа толкалась с севера в наши хилые оконца. Услышав за перегородкой сдержанный шумок, я всякий раз размеренно говорил: — Доброе утро, Матрена Васильевна! И всегда одни и те же доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки. Они начинались каким-то низким теплым мурчанием, как у бабушек в сказках: — Мм-мм… также и вам! И немного погодя: — А завтрак вам приспе-ел. Что на завтрак, она не объявляла, да это и догадаться было легко: картовь необлупленная, или суп картонный (так выговаривали все в деревне), или каша ячневая (другой крупы в тот год нельзя было купить в Торфопродукте, да и ячневую-то с бою — как самой дешевой ею откармливали свиней и мешками брали). Не всегда это было посолено, как надо, часто пригорало, а после еды оставляло налет на нёбе, деснах и вызывало изжогу. |
| Закрыть Какой сигнал послали Путину либералы? О демонстрации на ТВ фильма «Иван Денисович» 26.04.2022 2043 Время на чтение 4 минуты Фото: Из личного архива автора Казалось, замызганная российскими либералами тема Гулага затушевалась, надоела народу. Ведь он, народ, прекрасно понимает, в СССР , помимо Гулага, «безвинных жертв режима», было множество позитивного, что замалчивается либеральной пропагандой. Были могучая экономика, армия и флот, высококлассные образование и наука, замечательная культура, была социальная справедливость. С предателями и ворами не сюсюкались, как сейчас. И, конечно, была великая Победа над фашизмом, ее одержала советская власть во главе со Сталиным. Но нет. Недавно телеканал Россия 1 вытащил из затхлого либерального загашника ту же тему. Имеется в виду не снискавший популярности в кинопрокате фильм Глеба Панфилова «Иван Денисович», снятый, как сообщали СМИ, на деньги «Газпрома». «Грандиозная» (представлялась именно так) премьера состоялась 23 апреля и, думаю, тоже не вызвала массового зрительского интереса. Начнем с того, что фильм, был снят по вышедшей в 11 за 1962 год журнала «Новый мир» повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Из дневника ответственного секретаря журнала В. Лакшина («Новый мир» во времена Хрущева», М., 1991) следует, что рукопись попала к главному редактору А. Твардовскому под названием «Один день одного зэка», и Александр Трифонович причастен к изменению названия на «Один лень Ивана Денисовича» (к слову, он же изменил название уже другому произведению Солженицына «Не стоит село без праведника» на «Матренин двор»). Твардовский, по словам Лакшина, дал Солженицыну ряд советов « снять оттенок сочувствия бандеровцам, дать кого-то из лагерного начальства (надзирателя хотя бы) в более примиренных, сдержанных тонах, не все же там были негодяи»… В повести главный герой Иван Денисович Шухов представлен задавленным, покорным, услужливым начальству. Доктор филологических наук Николай Федь в статье «Художник и власть» (журнал «Молодая 1994 г.) подчеркивал: «Примирение с несправедливостью, унижением и мерзостью привело к атрофированию всего человеческого в нем… Солженицынский герой- законченный манкурт, без надежд и какого-либо просвета в душе… Но это же явная неправда, даже какой-то умысел принизить русского человека лишний раз подчеркнуть его якобы рабскую сущность». |
| Александр Солженицын: «Государство – оно минутное. Сегодня, вишь, дало, а завтра отымет» Пенсии, насилие, образование и другие проблемы современной России – в цитатах классика 3 августа, 2018 Пенсии, насилие, образование и другие проблемы современной России – в цитатах классика Сегодня исполняется десять лет со дня смерти писателя и публициста Александра Солженицына. «Правмир» собрал его высказывания и цитаты из его произведений, которые вполне могли бы относиться к современным проблемам России. О пенсии и старости – Фу-у! Теперь Матрене и умирать не надо! – уже начинали завидовать некоторые из соседок. – Больше денег ей, старой, и девать некуда. – А что – пенсия? – возражали другие. – Государство – оно минутное. Сегодня, вишь, дало, а завтра отымет. «Матренин двор», 1968 год Дар удлиненной человеческой жизни, в одном из последствий, сделал тягостным старшее поколение для среднего и обрек стариков на долгое одиночество, оставленность близкими в старости, и непоправимо оторвал его от счастья передачи душевного опыта самым младшеньким. Но разрываются между людьми – и горизонтальные душевные связи. При всем как будто кипении политической и социальной жизни – растет асоциальная разгороженность, разъединенность и несочувствие между людьми, занятыми своими материальными интересами, потом – и свистящее одиночество. Речь в Международной академии философии, 1993 год О насилии в обществе Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия? А: не забудем, что насилие не живет одно и не способно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом. Рождаясь, насилие действует открыто и даже гордится собой. Но едва оно укрепится, утвердится, – оно ощущает разрежение воздуха вокруг себя и не может существовать дальше иначе, как затуманиваясь в ложь, прикрываясь ее сладкоречием. Оно уже не всегда, не обязательно прямо душит глотку, чаще оно требует от подданных только присяги лжи, только соучастия во лжи. |
|
|
