| И. Панаеву письмо 56 об этом Севастопольском рассказе или Севастопольской «статьи», как он говорит: «Хотя я убежден, что она без сравненья лучше первой, она не понравится, в этом я уверен. И даже боюсь, как бы ее совсем не пропустили. На счет того, чтобы ее не изуродовали, как вы сами увидите, я принял всевозможные предосторожности. Во всех местах, которые показались мне опасными, я сделал вариянты с такого рода знаками (в) или скобками означал чтò выключить в том случае, ежели не понравятся цензуре. — Ежели же сверх того, что я отметил, стали бы вымарывать что-нибудь, решительно не печатайте. В противном случае это очень огорчит меня. Для заглавия я сделал вариант, потому что «Севастополь в мае» слишком явно указывает на дело 10 мая, а в Современнике не позволено печатать о военных делах. Напшисецкого я заменил Гнилокишкиным 57 на тот случай, ежели цензура скажет, что офицер не может от флюса отказываться от службы; тогда это 2 различные офицера. Польскую фразу ежели можно поместить, то с переводом в выноске, ежели нельзя, то русскую, которая под знаком (х). И еще ругательства русские и французские нельзя ли означить точками, хотя без начальных букв, ежели нельзя, но они необходимы. Вообще надеюсь, что вы будете так добры защитить сколько можно мой рассказ, — зная лучше взгляд цензуры, вставите уж вперед некоторые варианты, чтобы не рассердить ее, и какие-нибудь незначительные, непредвиденные изменения сделаете так, чтобы не пострадал смысл». Под только что пережитым впечатлением подъема при создании рассказа, в сознании своего долга писать одну правду и предугадывая протест со стороны тех, кто правду эту желает скрыть, он записал в дневнике своем 5 июля о смущавших его «искушениях тщеславия», с которыми он постоянно боролся, каясь на страницах дневника в своих проступках этого рода: «теперь только настало для меня время истинных искушений тщеславия, — пишет он — я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению». И действительно «Весенняя ночь», набранная для «Современника», подняла целую бурю со стороны охранителей, испугавшихся правды, этого героя Толстовской повести, которого автор «старался воспроизвести во всей красоте его», и которого он любил «всеми силами души». |
| Гвозди вбивали те, кто должен был сам стать рядом со Христом. В этой связи становился важнейший вопрос выживания церковного сознания в людях. Как уберечься от искаженности и лжи? Верные искали тех духовников, что запечатлели свое исповедничество делом. Пробиться к сознанию русского человека было трудно, но можно. Вновь властителем дум становится русская литература и русская интеллигенция. Это уже была не та либеральная интеллигенция. Она знала цену свободам, которые обещали большевики. Начинается разоблачение лжи. В брежневские времена начинается настоящее противоборство между интеллигенцией и властью. Наверно, первым это противоборство начал А. Солженицын. Он, прошедший годы лагерей, не питал иллюзий относительно природы советской власти. Один из первых он понял, что проблема не в Сталине, но в самой системе, которую создал Ленин и руководимая им партия большевиков. Долгие годы создается грандиозное произведение «Архипелаг ГУЛАГ», в котором рассказывается правда о советской системе, о коммунизме, о его антихристианской и античеловеческой сущности. Этот опыт исследования не мог появится в нашей стране при Брежневе, потому что появление этой книги разрушило бы систему уже в 60-е годы. Агония продолжилась еще на 25 лет. Но СССР был уже обречен. Могу сказать по своим впечатлениям. Как же гордился, что являюсь гражданином Союза, готов был сражаться за эту страну еще 1985-87-х годах, но, когда прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» в 1988-м, то понял, что дни этого государства сочтены. Откровенно говоря, давал ему два года, ошибся на один год. Русская литература стала говорить в лице Солженицына правду, и эта правда не могла терпеть ложь, она должна была уничтожить ее. А разве не правду пел Владимир Высоцкий, который искренне верил в дело коммунизма, но, будучи человеком чести, видел несуразности этого строя, уничтожавшего русскую душу. Он обращается в своем творчестве к Личности Христа. Фактически вся русская литература начинает обращаться к Христу и христианству. В сознании прокручивался «Мастер и Маргарита», который читали взахлеб, удивляясь, что его опубликовали. |
| Из подобных высказываний Розанова вряд ли следует делать поспешный вывод о нем как о «неисправимом» и законченном эстете. Это лишь один из его голосов. Другими он будет с таким же пиететом порицать Гоголя именно за эстетство и отсутствие «мысли», но здесь мы слушаем голос эстетствующего (в высшем смысле этого затасканного термина) «подпольного шалунка», который искренне радуется тому, что было не очень популярно уже со второй трети 19-го столетия в общественно-окололитературном сознании России, – эстетической значимости литературы и искусства. Вот и Пушкин представляется ему «земным изяществом», «универсальным изяществом», преобразившим все земное, полюбившим «прекрасную землю» и вознесшим ее до неба, обогатившим самое небо «земными предметами, земным содержанием, земными тонами». В творчестве Пушкина Розанов ощущает пресыщение изяществом всего, растущего с земли и из земли: Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты... Это стихотворение к А.П. Керн, повторенное в отношении к тысяче предметов, и образует поэзию Пушкина, ценное у Пушкина, правду Пушкина (II, 236–237). Пушкин искал и находил, видел «чистую красоту» во всем земном, чувственно осязаемом, и не внешнюю красоту, не «изящные вещи», но «само изящество», относящееся к сущности мира и выражаемое не только поэзией, но и всеми искусствами (живописью, ваянием). Это эстетическое видение мира Розанов связывает с христианским вйдением, двухтысячелетним опытом христианского углубления в мир. Он считает Пушкина «самым красивым во всемирной литературе поэтом, потому что красота у него сошла вглубь, пошла внутрь. Тут две тысячи лет нового углубления, христианского развития сердца, но пошедшего не специально в религию, а отраженно бросившего зарю на искусство» (238). Поэт любил мир, слышал и видел его глубинную «правду», его «истину» и воплощал это в красоте, «изяществе» своей поэзии. И даже в последних вещах Пушкина («Капитанской дочке», «Повестях Белкина») Розанов усматривает особый тип «духовной красоты», сложившийся как высший идеал в нашем народе, красоты, основанной на «простом и добром», которая дала сильный импульс развитию последующей русской литературе (187–188). Величие Пушкина заключается в том, что он открыл «русскую душу», показал миру ее красоту (275– 276) и показал в прекрасной, изящной, «прелестной» поэзии. |
| Голгофской Лубянской площади…“ („Архипелаг Г.“). Страдальчески добывается правда. Но радость ее покрывает небо и землю. Читаешь вторую книгу „Архипелага“ одним дыханием: двадцать лет она так писалась, – одним дыханием. Второй том – продолжение, но опять все новое (материалы и комментарии). Снова идет к нам этот избыток сердца, от которого „уста глаголют“. Когда сердце широко, как его вычерпать? Глаголют и глаголют уста все по-новому о самом важном: о добре, большем, чем смерть. И о бездне зла. Неисчерпаемая человеческая история. Но взята с нового угла, и разговор ведется о последней ситуации человека в мире. Торопится писатель снять с себя груз и долг большого, трудного свидетельства. Широка и так жива его защита многократно обездоленных людей: униженного человеческого лица. Отточено оружие Солженицына, и он его держит в правой и в левой руке: левой обличает неправду, правой открывает правду. Извержение свежей, крепкой, точной (иногда и до корявости) языковой русской стихии. Разговор идет напрямик, без околичностей. Давится на ходу зло, как лагерная вошь, и отвратительный треск и запах идет по континентам. Автор схватывает зло большое и в малом. „Архипелаг“ Солженицына – дантово видение и хождение. Но без язычника Виргилия. У христиан есть ангелы, на что им Виргилий? Ангелы покажут лучше, что стоит за человеческим злом. Злые духи – вот подлинные лагерщики человечества! И как они выпячиваются, выпучиваются из темных, искривленных человеческих лиц. Руками „можно потрогать этих бесов – на „стукачах“, „операх“, „придурках“, растленных „малолетках“, все более растлевающихся в беспощадном, холодном и смертном актерстве „блатных“, жителей особого круга – внутри адского. Это художественно и предвидел Достоевский. Солженицын удостоверяет правду пророчества: свиньи гадаринские сверзлись на Россию, перед тем, как утонуть в „мировой“ пучине. Не в стилистическом, а в религиозно-художественном замысле преемственность писателя. Все возвращается он к свидетельству „Записок из Мертвого Дома“ и человеколюбному путешествию Чехова на Сахалин. Эти классики родили русскую художественную прозу о каторге и о живом человеке на ней. Солженицын завершает это свидетельство 19 века. Но его свидетельство большее. Оно есть свидетельство России о России и пневматологическое суждение о человеке. Такое же оно христианское, как у Достоевского, но расширено и обострено. „Повзрослело“ оно после революции. Федор Михайлович не обидится на меня за такое суждение, он теперь знает, что не увидел того, что увидел Солженицын. Такого в 19 веке не было, были другие масштабы. Но он первооткрыватель художественной темы, возвышенной до высоких пределов человечности. |
| В данном же случае они совсем не были нужны: ибо тяжущиеся лично были ни суде. Но зачем же присутствовали «мужи» обоих князей и при том от одного из князей даже «тысяцкий»? В том и дело, что одною из существенных и характерных черт древнерусского судоустройства служило то, что в составе суда, кто бы ни был главным его членом – князь ли, владыка ли, посадник, тысяцкий или какой другой княжеский чиновник непременно находились выборные с той и другой стороны «люди», или как в данном случае «мужи». Новгородская Судная грамата 1471 г. постановляет: «А сажати к суду по два человека (т.е. с каждой стороны). А кто кого к суду посадит ино тот с тем и выдается. А посадника и тысецкого и владычня наместника и их судей с суда не сбивати. 839 «А в тиуне одрине (т.е. в тиуновой палате, или камере) быти по приставу с сторону людем добрым, да судити им правду, крест поцеловав на сей на крестной грамате». 840 «А докладу (2-я высшая судебная инстанция) быти во владычне комнате, а у докладу быть из конца по боярину, да по житьему, да кои люди в суде судили, да и приставом». 841 Так организован был суд по законодательно-вечевому памятнику XV века. В древнейшую эпоху значение «людей» (т.е. избранных сторонами судей) в составе суда, было отнюдь не меньшее. «Читая Русскую Правду – гов. г. Дювернуа – нельзя себе представить почти ни одного юридического акта, который бы совершался иначе, как в присутствии многих лиц, «людей», как их чаще всего называет памятник. Так договариваются с закупом, так покупают вещь, так сдают наследство опекуну малолетних. Везде «люди» или в определенном, или в неопределенном числе. Весь ход процесса мыслим только при участии этих людей: они нужны для поручительства, для —551— послушества, для сохранения в памяти судебного решения: исполнение решения совершается тоже на торгу, стало быть при тех же людях. Таким образом публичность действий суда, присутствие людей входит как органический элемент в тогдашнее судоустройство и судопроизводство. Иногда, как видно в договоре Смоленского князя (1229 г.), стороны прямо обращаются к добрым мужам и их решение делают для себя обязательным, как было бы для них обязательно решение публичного суда. |
| Официальное его поручение ограничивалось самыми узкими рамками, осмотром и описанием святых мест и греческих церковных чинов. Но, замечательно, и этот уважаемый в Москве старец в эту первую свою поездку на Восток не оправдал всех желаний московского правительства. Зная побуждения, вызвавшие его поездку, и конечную цель ее, он видимо не сочувствовал целям правительства; в первых же своих действиях по переезде за русскую границу, в известных своих прениях с греками в Молдавии он сряду обнаружил себя горячим сторонником древнерусской партии, глубоко разделявшим взгляд ее на превосходство русских перед греками и следовательно не допускавшим мысли о необходимости исправления русских церковных чинов и богослужебных книг по образцам греческим. Вернувшись на время из Молдавии в Москву, Арсений Суханов представил в посольский приказ «статейный список» своего путешествия вместе с записанными им «прениями о вере»; из чтения их в приказе вынесли неприятное впечатление; по докладе о них государю, объявлен был Суханову строгий выговор; отпуская Суханова на дальний восток, посольский дьяк Михаил Волошенников «говорил ему государевым словом, чтоб будучи он, Арсений, в греческих странах, помня час смертный, писал бы в правду без прикладу», то есть писал бы без прикрас и предубеждений против греков и только το, о чем ему писать приказано. Новый большой «проскинитарий» Арсения Суханова, представленный и по окончании всей первой поездки на восток и по смерти московского патриарха Иосифа, не имеет уже той горячности в отношении к грекам, какою отличались первые донесения его в посольском приказе; но и он не мог удовлетворить желаниям узнать всю правду о состоянии богослужебных чинов на востоке; Суханов описывал эти чины в том виде, как они выполнялись тогда в церковной практике, во многом стесненной состоянием православных под игом турок, а не так, как они излагались в церковных богослужебных книгах 164 . Несмотря на тο, и первое путешествие Арсения Суханова нельзя назвать вполне неудачным для правительственных целей; одни донесения Суханова из Молдавии убеждали правительство и общество в той истине, что русские церковные чины и книги разнятся от греческих до такой степени, что некоторые, недавно изданные при патриархе Иосифе, учительные и богослужебные книги, случайно занесенные на Афон, подверглись здесь осуждению и сожжению главным образом за проводившееся в них учение о двоеперстии 165 . |
| Я так думаю, что чем больше мы постараемся обелить имя Государя от грязи, восстановить правду о святой Царской семье, тем и проблема с останками будет решаться быстрее, намного быстрее. Может, сам Император пока, а может, и Сам Господь сдерживает решение этого вопроса, потому что нет у нас правильного отношения к Царской семье. Когда мы организовывали крестные ходы, я думал: почему вся Россия не собирается? Ведь это же - Император, Глава государства. Ну, вот в этом году я насчитал за 100 тысяч участников Крестного хода. Приятно, что число крестоходцев растёт, но что значит 100 000 на всю Русскую державу?! Царский крестный ход - Даже на весь Екатеринбург... - Даже на Екатеринбург. Идёшь вот, бывало, крестным ходом по тому пути, по которому везли убиенную Царскую семью, смотришь: а в домах свет горит, некоторые люди даже на балкон выходят посмотреть, поинтересоваться, что такое происходит. Но чтобы пройти этим путём, проявив любовь, уважение, благодарность Императору за всё, что он сделал для России, - этого нет. Пока не особенно мы замечаем, чтобы это происходило. А ведь в первую очередь это должен делать Екатеринбург. Но, конечно, и вся Россия должна иметь к этому отношение. - Это напоминает ситуацию столетней давности, когда Императора отрешили от престола? - Да. Тогда народ был подготовлен к этому некоторыми средствами массовой информации. Велась настоящая информационная война. Война была сильная, и люди как-то ослабли. Сообщили, что он отрёкся, - и все поверили. А если бы сделали по-другому, если бы не поверили?! Пошли бы к Императору и сказали: «Государь Император, мы хотим с тобой жить до конца, не оставляй нас». - Или хотя бы спросили: «Скажи правду - ты добровольно отрёкся? Как было на самом деле?» - Да, скажи, как было. И всё. И не было бы братоубийственной войны. Не было бы белых и красных и всего остального. Но у народа не было такой силы, чтобы сказать, чтобы спросить. А Царя взяли и арестовали в его собственном доме. Это тоже абсурд: Императора арестовали. За что? Почему? Не понятно ничего. |
| Пазолини, как и Лимонов, по сути, повторяют Гераклита, впервые задумавшегося о Логосе, которого «большинство не разумеет», показывая мерзость того, что сегодня называется «демократией». Что здесь предложил Лимонов? Зная Запад изнутри и глубоко, он, по сути, посильно возвращал Русь на ее собственный путь, призывая, наконец, покинуть общелибиральную матрицу, на которой произросли вольтерьянство, кантизм, марксизм-ленинизм и прочие близкородственные «теории освобождения», безуспешно пытавшиеся в своих космополитических устремлениях покинуть родные отечества и культуры… Лимонов – пророк национального возрождения, прирожденный мыслитель и вожак, чье честное слово не расходилось с делом. Это было слово честного человека, вершившего в русизм не меньше Достоевского и так же – без тени подобострастия к сильным мира сего, как и без «любоначалия» при бесспорном умении руководить. Лимонов – борец за национальное единство России, делом стремившийся к воссоединению насильственно расчлененного Русского народа, поведший за собой многих и многих. Он борец на два фронта – как с изменническим «либеральным обществом», согбенным пред Западом, так и с его «официальными» представителями где-нибудь в Центробанке, бесчувственным к народной правде, как бы не понимающим, что Россия и ее народ приговорены Западом к уничтожению. Это жертвенный человек, показавший правоту русской истины, гласящей «от сумы и от тюрьмы не зарекайся», учивший «прогрессивное человечество» отправить, наконец, в прошлое застарелую «либеральную матрицу» цивилизации, покоящуюся на бездуховном «брюхо-потребительстве», уничтожающем человека. Жизнью своей и обликом Лимонов показал необходимость и возможность возвращения России-вселенной на собственный самобытный путь бытия. Лимонов доказал и другую пушкинскую правоту – «есть упоение в бою, у самой бездны на краю», когда этот бой ведется во имя Правды, где бы он ни шел – на родственных Балканах, в Новороссии, в Крыму... И еще Лимонов жизнью своей отобразил правоту Евангельского понимания человека, у которого ни один волос не упадет без Божией Воли. Ему было дано жить до семидесяти семи лет. Несмотря на метания и ошибки, также очевидно, курс «на правду» у него всегда брал верх. Это был курс на соборную русскую правду, собиравшую вокруг честных дерзновенных юношей, смелых и устремленных, о которых в книге стихотворений «Мальчик, беги!» он сказал: |
| Понаехали к нам лечить народ все люди молодые, горячие, может быть и честные, но верящие только в свою правду, а не в правду Божию... Народ видит, с каким пренебрежением они относятся ко всем православно-русским обычаям, слышит их вольные речи и смущается... Что они, басурмане, что-ли? и перед иконой святой своих шапок не ломают... Батюшка с Причастьем идет, а они папироски тут курят, – толковали в народе. И с каждым днем доверие к деятелям санитарного отряда подрывалось все более и более. Их стали подозревать в измене всему русскому, в тайном сочувствии иностранцам... Смута в народе росла. Стали поговаривать, что доктора подосланы англичанкой морить русскую силу, дабы ей можно было легче овладеть Россией... Шальная искра попала в бочку пороху, – и взрыв был неизбежен. Однажды вечером, весь бледный, с перекошенным от испуга лицом, прибегает ко мне фельдшер. – Батюшка! бунт... беда... Толпа подступила к бараку, хочет его разносить... Грозит и с нами покончить без лишнего слова... Там все заперлись, дрожат... Барышни плачут... А студенты покричали, покричали, а потом, когда кто-то из толпы пустил в них камнем, – струсили и они... Тут вспомнили о вас и послали меня скорее за вами... я вышел с заднего крыльца, да кое-как уж ползком незаметно и пробрался к вам. Спасите, батюшка! На вас одна надежда... Фельдшер был жалок. Лицо его выражало неподдельный ужас, и мне невольно припомнилась сцена из Тараса Бульбы, когда у ног его затравленный казаками Янкель искал себе защиты... Но время терять было нельзя. На случай захватив с собой св. Дары, я отправился к бараку. Фельдшер жался ко мне, дрожал и держался за мою рясу... Действительно, лишь только мы вышли за околицу, как до нас стал доноситься глухой шум... То рокотала толпа... Чем ближе мы подходили, тем явственнее раздавались угрозы, направленные по адресу скрывшихся в бараке врачей... Толпа гудела, точно растревоженный улей, но, заметив меня, стала понемногу стихать. А когда я подошел почти к самому бараку, то все как будто замерло и притаилось. Головы обнажились. Я окинул взором толпу; на меня смотрели все знакомые мне, простодушные лица моих прихожан. Но теперь они пылали гневом. |
| И о самом Николае Михайловиче Государь не мог быть высокого мнения. Николай Михайлович отличался едва ли не дамской суетливостью и притом – кипливым честолюбием. Он делал порой шаги на государственной стезе, но неудачные, последний год прожужжал Государю уши, что надо создавать комиссию для выработки условий мира, которые Россия продиктует Германии (разделить ли только Австрию или Германию тоже?), – а сам он будет председатель этой комиссии. Не находя государственного исхода своим задаткам, дядя Николай с апломбом заявил себя историком незаурядным, чего Государь не находил: сам глубоко любя русскую историю и даже не имея лучшего предмета для чтения и размышления, Государь никак не черпал оттуда этой суеты и критики, как дядя Николай. А ещё Николай Михайлович ревновал к военной славе Николаши, своего двоюродного брата, и о нём наговаривал Государю дурное. В общем, Государь относился к Николаю Михайловичу скорее юмористически. И ошибся. Визит 1 ноября оказался горький. Николай Михайлович, круглолысый, с посадистой головой, короткой шеей и чрезвычайной тщательностью линий усов и бороды, уже к обеду явился важный и хмурый, а когда уединились, – то очень напряжён, с подрагивающими руками. Он не дал установиться лёгкому родственному тону, но сразу стал декламировать возвышенно. Уверен ли его племянник, что выполнит свою историческую задачу и доведёт войну до победного конца? Знает ли он об истинном положении в империи – и докладывают ли ему правду? И знает ли он, где кроется корень зла? Нет, его все обманывают. По виду и тону значилось, что Николай-то Михайлович знает и истинное положение в империи, и всю правду, и корень зла. Сразу оба занервничали и закурили – дядя папиросу, а Государь – через свой коленчатый пенково-янтарный мундштучок. Сердце Государя сжалось тоскливым предчувствием: что Николай Михайлович сейчас ударит в ту же болевую точку, в которую уже нажала Мама. Да, так и случилось. И дядя даже сослался, что к этому разговору он вдохновлён и поддержан – Мама и двумя сестрами Государя. (И – сестрами? Они-то зачем?…) Он осмелился заговорить прямо о государыне и прямо о Распутине. По его мнению, они и были корнем зла. Корнем зла было то, что обществу стал известен прежде скрытый метод назначения министров, а именно – через Распутина. Чтобы стать русским министром – надо понравиться мужику Распутину. |
|
|
