| Однако внезапный случай ускорил ход событий, и я приступил к своим опытам в качестве человека, который, подобно всем остальным, потерпел кораблекрушение помимо собственной воли. Прежде чем отправиться в Монако, Ван Хемсберген и я должны были побывать в Англии, чтобы присутствовать на свадьбе одной нашей близкой знакомой. Но в среду третьего октября, когда мы вышли на нашей надувной лодке из Виссана, чтобы испытать новый подвесной мотор, этот мотор заглох в трех милях к северо-северо-западу от мыса Гри-Не, и мы начали дрейфовать. Так как мы рассчитывали провести только короткое испытание, у нас не оказалось с собой ни паруса, ни весел. Постоянный северо-северо-восточный ветер понес нас, и так мы плыли два дня и три ночи, не имея возможности приблизиться к земле. Берега Франции скрылись из глаз, но поскольку от устья Соммы линия побережья выдается в море на запад, мы особенно не волновались. Даже не видя берега, мы знали, что плывем параллельно земле и в конце концов причалим где-нибудь между Сен-Валери и Дьеппом. И вот в пятницу около 9 часов утра мы увидели траулер «Нотр-Дам-дю-Клержэ» и направились к нему, подняв вместо паруса чехол нашей надувной лодки: из больших затруднений обычно выпутываешься с помощью самых простых средств. Этот урок не прошел для нас даром. В течение двух дней Ван Хемсберген не пил ничего. Я же, наоборот, чтобы умерить жажду, пил понемногу морскую воду, зная, что в малых дозах она не принесет мне ни малейшего вреда. Что же касается еды, то у нас не было ничего, кроме фунта масла, которое случайно оказалось в лодке и от которого только еще больше хотелось пить. Едва поднявшись на борт траулера, мой товарищ осушает целый кувшин воды. Полагая, что я также хочу пить, я пытаюсь последовать его примеру, но уже после второго глотка останавливаюсь, потому что в сущности не испытываю жажды. Мне это просто показалось. Благодаря морской воде, которую я пил, в организме достаточно влаги и вода мне не нужна. Любопытно только лишний раз отметить, насколько сильно влияние психики на организм! Иной раз разум заставляет тело стремиться к тому, в чем оно в сущности совсем не нуждается. |
| Старик Стрепсиад, запутавшийся в долгах из-за аристократических замашек своего сына Фидиппида, прослышал о существовании мудрецов, которые умеют делать «более слабое более сильным» (стр. 102), «неправое правым», и отправляется на выучку в «мыслильню». Носителем софистической науки, выбранным в качестве объекта комедийного изображения, является Сократ, хорошо известное всем афинянам лицо, чудак по манерам, одна «силеновская» наружность которого уже сама по себе подходила для комической маски. Аристофан сделал его собирательной карикатурой на софистику, приписав ему теории различных софистов и натурфилософов, от которых реальный Сократ был во многих отношениях очень далек. В то время как исторический Сократ проводил: обычно все свое время на афинской площади, ученый шарлатан «Облаков» занимается вздорными исследованиями в «мыслильне», доступной лишь посвященным; окруженный «выцветшими» и тощими учениками, он в подвесной корзине «парит в воздухе и размышляет о солнце». Сократ принимает Стрепсиада в «мыслильню» и проделывает над ним обряд «посвящения». Беспредметная и расплывчатая мудрость софистов символизируется в хоре «божественных» облаков, почитание которых отныне должно заменить традиционную религию. В дальнейшем пародируются как естественно-научные теории ионийских философов, так и новые софистические дисциплины, например грамматика. Стрепсиад оказывается, однако, неспособным к восприятию всей этой премудрости и посылает вместо себя сына. От теоретических вопросов сатира переходит в область практической морали. Перед Фидиппидом состязаются в «агоне» Правда («Справедливая речь») и Кривда («Несправедливая речь»). Правда восхваляет старое строгое воспитание и его благие результаты для физического и нравственного здоровья граждан. Кривда защищает свободу вожделений. Кривда побеждает. Фидиппид быстро овладевает всеми необходимыми уловками, и старик спроваживает своих заимодавцев. Но вскоре софистическое искусство сына обращается против отца. Любитель старых поэтов Симонида и Эсхила, Стрепсиад не сошелся в литературных вкусах с сыном, поклонником Эврипида. Спор перешел в драку, и Фидиппид, поколотив старика, доказывает ему в новом «агоне», что сын вправе бить отца. Стрепсиад готов признать силу этой аргументации, но, когда Фидиппид обещает доказать и то, что законно бить матерей, взбешенный старик поджигает «мыслильню» атеиста Сократа. Комедия кончается, таким образом, без обычной обрядовой свадьбы. Следует, однако, иметь в виду, что, согласно античному сообщению, нынешняя заключительная сцена и состязание Правды с Кривдой введены поэтом лишь во второй редакции пьесы. |
| Не касаясь самих украшений, изображённых Antiguites Suedoises г. Монтелиуса за 344 – 5, 356, 366 – 368, 416 – 8 – 9, 456 – 7, 467 и 471, мы заметим, что эти сравнительно выдающиеся по техническому совершенству и художественному достоинству предметы сопровождаются в скандинавских кладах и находках массивными браслетами и шейными обручами, весьма грубыми, часто прямо кусками золотой проволоки, иногда массами золотых спиралей из проволоки, изредка электровыми; в одном случае дрот, свитый спиралью, из золота 56%, весь был увешан мелкими спиральными кольцами, различной толщины, а рядом были найдены клубни спутанной золотой проволоки, куски золота, толстые обрубки электра и пр.; иногда спирали были находимы нанизанными, иногда разрезанными мелко в куски (очевидно, не для того, чтобы удобнее было укладывать в горшки, как думают, а для весовых комбинации). В периоде IX – X стол. мы встречаем напр. большой клад из Гельсингланда, замечательно близки по вещам и их орнаментике (подвесные серебряные лунницы и ажурные бляшки) к Гнездовскому кладу Смоленской губернии, но опять же в этом кладе на несколько разнообразных фибул приходится: одна серьга филигранная, один обруч и пара дротов, согнутых на подобие браслета, а затем уже идут простые серебряные дроты и т. д. Другой клад, с англосаксонскими монетами, богат слитками, разными обручами, но из украшений в нём только два толстых золотых браслета, чрезвычайно грубой работы. Третий подобный клад заключает в себе два толстых серебряных обруча с наглавниками, как в Гнездовском кладе, даже орнаментированными также чернью и филигранью, пояс из 19 наборных блях с подвесными куфическими монетами и бляшками гнездовского типа и рисунка, но из них средняя бляшка выделяется как будто особым «скандинавским» рисунком, тогда как все предыдущие скорее могут быть изделием Бутар, чем Швеции; в том же кладе оказалась 41 бусина, дутых, из серебра, и между ними только восемь одинаких, а прочие все сборные, и некоторые из них, по-видимому, сняты с серёг. |
| Между ожерельями или шейными цепями клада наиболее крупное по размерам – по всем признакам, это было мужское колье – и самое любопытное ожерелье (XIX, 19) состоит из 20 топких и мелких (0,015 м.), штампованных круглых бляшек, соединённых между собою колечками, с среднею связующею бляшкою побольше на спине и большим подвесным брактэатом (0,08 м.). Бляшки штампованы одним штемпелем с лицевой стороны монеты (золотой), с изображением императора и императрицы по грудь и большого профессионального креста между ними. Брактэат представляет, в средине, большой медальон, с лицевой стороны, императора в воинских доспехах, т. е. короткой тунике, кирасе, длинных сапогах (кампагиях) и длинном плаще (сагии), откинутом назад; в левой руке царь держит сферу, а в правой большой триумфаторский (или что тоже – процессиональный) крест; над головою царя Десница опускает венец, а по бокам эмблематически изображены солнце и луна – в соответствии аллегорическим фигурам Востока и Запада. Эти две фигуры, женские, в дорических двойных хитонах, высоко подпоясанных, обозначены одна короною из лучей, другая – лунным серпом на голове; в левой руке каждая держит факел, а правою подают императору венец и неизвестный предмет; внизу ваза с расходящимися по земле разводами аканфа представляет sacrae largimiones триумфатора. Что мы, затем, можем видеть здесь венчание царя в триумфе, доказательством служат во-1-х, различные подобные медальоны, а во-2-х, любопытное описание триумфального ежегодного парада на Константинопольском форуме в память победе над Сарацинами, описание, сохраненное нам Придворным Церемониалом Константина Порфирородного. А именно в 19-й главе 2-й книги этого Церемониала рассказывается о триумфе, устраиваемом на форуме Константинополя с литиею: там, к ногам императора клали «эмира», и на шею его тот ставил, с помощью протостратора, свое копье; такого рода копье с небольшим крестиком на конце изображено и на нашем медальоне. Вокруг медальона в двух бордюрах, выбиты аканфовые разводы и бегущие один за другим, большею частью, фантастические звери, еще довольно раннего (ІУ века) римско-византийского пошиба 223 . |
| Убор, нами описываемый 190 , выполнен из меди и посеребрен. В нём прежде всего обращает на себя наше внимание, конечно, цепь тройная с среднею бляхою и двумя застежными бляшками у крючков, со множеством мелких подвесных бляшек. Далее круглый щитов, украшенный красными стеклами, сканными кружочками, с подвесною розеткой, на которой уже висит подобие колокольчика (по форме тоже, что большие аланские колокольцы из могил Осетии, в бронзе) и подобный же щиток, но не подвесной, а, вероятно, налобный (гладкий, лысина, как называли в старину). Далее подвески в виде ворворок с подвесными балаболками в виде дутых груш (жемчужин), очевидно, от ремней, и семь подвесных у ремней пряжек со стеклами и подвесными цепками. Наконец, десять блях, связанных шарнирами, украшенных стеклами, имитирующими яхонты и изумруды, и сканью, представляющей такие же веточки с плодами, какие знаем в искусстве Персии и Индии. В скандинавских странах конские уборы, как и личные уборы вообще, приняли тот общий им характер преувеличения и схематизации, какой, по нашему мнению, имеют все древности этих стран, бывших глухими закоулками Европы. Раз зашедшая сюда форма не только сохраняется здесь тысячелетиями, но и крайне осложняется, преувеличивается, утрируется, а от бесконечного повторения один и тот же рисунок, сюжет, орнамент сокращается в схему, становится крайне линейным, геометрическим, условным и под конец едва узнается и постигается. Нам еще придётся со временем подробно говорить об этой черте древностей Скандинавии и Ирландии по преимуществу, рассуждая по вопросу о значении варяжского элемента в русских древностях, а теперь вам нужно лишь повторить этот общий наш взгляд для постановки избранного специального вопроса. А именно в Швеции мы находим среди древностей, открытых у церкви Вензеля, замечательную узду из золоченой и резной бронзы с красными эмалями, доселе изданную, к сожалению, без красок 191 , которая, относясь к ІII – IX столетиям, представляет, как мы уже заметили ранее, повторение общего типа готфских вещей ІУ – У веков, только со стилизацией скандинавскою: и тяжесть узды, и преувеличение размеров круглых бляшек, и тяжелый набор металлических четыреугольных пластин в промежутках, и утомительное однообразие плетений, все это составляет давно знакомые черты северного, характерного, но тяжёлого искусства и быта. |
| Латинское bractea, bracteola 178 – лист золота, блестка, соответствует греческому . , старинному русскому потал 179 , а под этим именем, начинаясь VI века, мы встречаем постоянно мужские и женские уборы или украшения, как нашивные, так и подвесные, в виде всякого рода бляшек. Мы уже указывали на их суеверное назначение служить погремушками, балаболками 180 , но, очевидно, этого рода бляшки получали и особое символико-мистическое значение, благодаря надписям, рисункам , каковы например известные змеевики. Такого рода эмблематические амулеты легко смешать, особенно в изображениях, с разными филактериями, энкольпиями или реликвариями, ладаницами и панагиями, или даже например портретами, которые было принято носить в Византии на торжественные дни 181 . Как образец подобного рода медальонов, относящихся, так или иначе, к Византии, мы можем указать только на особо описываемых цепях из Сирии и Анапы (Кавказского побережья), и еще на пять великолепных медальонов в коллекции барона Гейля в Вормсе, XI–XII столетий 182 , украшенных тончайшею филигранью и камнями; близкое сходство этих пяти подвесок – плоских с изнанки, насколько выпуклых с лица, частью варварского изделия (большой медальон с эмалевым орлом), частью лучшей греческой работы – с древнерусскими бармами дало нам повод еще ранее высказать убеждение, что эта связь естественно указывает на среду русских древностей, где должно искать объяснения и смысла оторванных фрагментов, унесенных на запад. Арабы усвоили очень рано те же украшения, заменив, конечно, христианские эмблемы своими, и разнесли, затем, в виде готовых металлических издали, всюду, куда шла восточная торговля, до севера России и крайних пределов мавританских: таким образом, мы не только в народных уборах самих арабов в Сирии и Аравии находим цепи с подвесными бляхами, и даже подобіями византійской лиліи (крина), птицами, птицами двуглавыми и пр., словом все те же рисунки, какие находим на персидских и византийских подвесках. Отсюда, затем, плоские поталы из серебра, с камнем, и позолоченным фоном, в оправе из грубой скани, встречаем в Пермских древностях 183 , в древностях мерянских 184 , Швеции и пр. Когда же в мерянских ожерельях встречаются круглые, отлитые из бронзы образки Спаса, Успения и свв. Космы и Дамана, то, конечно, это есть подражание новому русскому типу того же, давно ставшего традиционным, украшения, и самые образки относятся уже к XII и даже, быть может, XIII столетию. |
| , то объясним себе и распространение формы, так как фибула весьма естественно и часто принимала её и на Западе и на римском Востоке. Именно это украшение должно было навиваться у Греков и именно оно надето на шею мумии и Рис. 97. Мозаический образец. Виталия в Равенне. грека времён Птоломеев, сохраняемой в Дрездене и привезенной из Египта еще знаменитым гуманистом Пьетро дела-Валла: на шее этого грека два ожерелья: одно – обычная пронизка золотых трубочек спиральной формы, которые на шнуре разделены бусами и, кроме того, окаймлены вдоль и с обеих сторон листьями лавра, так расположенными и недвижными, что, очевидно, ожерелье служит для прижатия рубашки, и в то же время составляет рисунок лаврового венка. Форма эта чрезвычайно важна для понимания спиральных трубочек в наших древностях. Далее, второе ожерелье представляет золотой рог луны, которого каждый конец укреплён на плече и который в центре, в виде герба, имеет священного копчика; подобное, невидимому, но все набранное гнёздами камней, ожерелье находится и на второй женской мумии из той же могилы и того же происхождения 197 . Металлические оклады икон или образные не только украшались по самому окладу эмалями, финифтью и сканью, чернью, жемчугом и камнями, или наложенными золотыми и серебряными дробницами, но и всякого рода подвесными уборами: ожерельями или монистами, гривнами, «лунницами» или «месяцами гривенными», цатами, крестами, панагиями, бляхами, цепями (золотыми, вклады царей), ряснами и пр. Прежде всего в описях упоминаются, конечно, венцы (нимбы, оглавия), иногда с карунами, затем, после венца в описях ХУІ века 198 следует цата, нередка наз. гривною или гривенкой; это, очевидно, подвесная лунница из золота, серебра, басменная, с камнями. У цаты в «привеске» упоминается «панагия», панагия с мощами, иконки резные. Но цата бывает всегда на образе одна, а гривен много, три, четыре, пять; на 20 иконах Деисуса насчитано 84 гривны; гривны часто называются «витыми» и т. д. Да в «привеске» же упоминаются цепи, золотые, серебряные, гнутые, а на них кресты равные или тоже панагии, если вместо этого не упоминаются «поднизи» и «ожерельица», рясы и пр. Независимо от того, серьги, иногда по одной, и когда по паре, с камнями и «трясочками», «запонки» на плечах (фибулы), нарукавники или запястья с камнями, перстни и кольца. |
| – «носи на здоровье», а внизу – «благодать Божия». Все черты стиля фигур, одежд и самая техника указывают ясно на VI – VII стол. – конечный пункт происхождения этого медальона, а с ним, вероятно, и цепи, если только бляшки не были взяты от другой разобранной цепи. Рис.104. Цепь из Михаельсфеда близ Анапы Цепь, найденная в колонии Михаельсфельд (рис. 104) близь Анапы 226 , Кубанской области, тождественна с предыдущими, напр. Чулецкого клада, по технике и фактур самих цепочек или плетёных золотых шнуров: цепь свита и скована из тонких золотых проволок, сплетённых в четверо, на четыре грани, и скорее может быть названа именно плетёным шнуром, чем собственно цепью, состоящею из свободно двигающихся звеньев или колец; точно такие шнуры мы встречаем, вместо цепей, вообще в римсковизантийских древностях IV–VI века, а в частности находим в кладах: с берегов Чулека, венгерском из Пушты-Бакода, а затем уже в грубых, сильно увеличенных (серебряных) цепях Черниговских и Киевских кладов, с змеиными наглавниками, о которых будем говорить в свое время. Тождество цепей Чулецкого клада и Анапской простирается даже до подвесок, а именно: анапская цепь имеет три подвесные медальона, вернее, три декоративные бляшки (рис.105), плоские и с лицевой стороны украшенные выпуклыми ониксами (или двуслойною яшмою), имеющими вид глаза и, как известно, весьма любимыми в варварских древностях Кавказа, ІОжн. России и Венгрии (именно, в последней встречены особенно крупные экземпляры); на среднем медальоне имеется подвесочка в виде листика с таким же ониксом. Ониксы плоские, оправлены в тонкое гнездо из листового золота, окаймленное двумя поясками зёрен или бисеру (золотого) и промежуточным жгутиком. Работа грубая, ремесленная, устарелого или отяжелелого пошиба, вполне отвечает варварской фактуре других вещей (в Чулецком кладе), вырезанных в золоте примитивно, небрежно и шероховато. Цепь из Анапы оканчивается застежною (рис. 106) бляшкою, роль которой играет оправленная в бисерную кайму золотая монета имп. |
| Серьга приняла вид полулуние, или лунницы, меха винного, мешочка, с разными имитированными способами закупоривания его отверстий по концам и пр., и как ни распространён этот тип в античных древностях, в частности между древностями Босфора Киммерийского, всякая новая находка имеет свой интерес, почему мы и считаем нужным издать новую находку этого рода в Керчи, принадлежащую коллекции А. Л. Бертье-Делагарда в Одессе (рис. 109). Рис. 109. Золотая серьга из Керчи . Рис. 110. Серьги из Тарса. Далее мы уже говорили о том, как со временем выделилась декоративная форма плоской лунницы, в виде мениска, как говорили Греки, или нашей подвесной цаты («месячной») к иконам; для нас важно в особенности резное украшение таких лунниц двумя птичками, или двумя павлинами по сторонам чаши, креста, дерева и т. д., так как наши серьги переняли эту орнаментацию. Мы увидим, в своём месте, что эта орнаментальная форма принадлежит также Сирии, перешла оттуда к Коптам в Египет и в Малую Азию, а затем через Византию была передана всему варварскому миру южнее Европы и встречается разом в Коптских могилах, в Тарсе (рис. 110), древностях южной России и Венгрии 229 , притом в изделиях, почти не различающихся со сторон художественной и технической: а именно эти лунницы, видимо, выбивали насквозь и разом, помощью особого штампа, из золотого листа, и даже не шлифуя краёв, пускали в продажу. И мы, путём всяких косвенных доказательств, приходим теперь к окончательному выводу, что эти серьги идут из Сирии. Именно там серьги были издревле в особой моде, и между тем, как в Европе в период с УІ по XII век их употребление почти прекратилось, – в Сирии и на Востоке, и в ближайших к Востоку странах Севера, в частности на Кавказе, в Крыму и в южной России, продолжали существовать весьма разнообразные формы этого украшения 230 . Вот почему должно с особым вниманием остановиться на прекрасной паре крохотных золотых серёжек (рис. 111 и 112), происходящих из Майкопского отдела Кубанской области и поступивших в 1895 году в Императорскую Археологическую Комиссию из хищнических раскопок кургана, среди других любопытных предметов золотого погребального убора, доставленных, к сожалению, в обрывках; интересны одна пластинка от золотой диадемы (дл. |
| Строительство дороги напугало жителей гор, как пугает рубка леса птиц, настроивших на деревьях свои гнезда. Старого города Дюшамбе, что означает «понедельник», куда съезжались таджики по понедельникам на большой базар, этого города как будто никогда не существовало. Все было снесено, все сравняли с землей, и настроили кирпичные дома с дверьми и окнами, а землю, на которой росла трава, залили асфальтом. Не стало больше города Дюшамбе, даже название его исчезло, и на его месте появился чужой всем, ненужный таджикам Сталинабад. Туземные жители приходили в отчаяние, когда приближался к ним современный человек, разрушавший весь уклад их жизни, вносивший беспорядок и много беспокойства в патриархальный быт этих неиспорченных людей, искавших на земле душевного покоя. Приехав в Самсоново, я пересел на высокую арбу с двумя огромными деревянными колесами, которые лениво перекачивались, бросая меня от одного колеса к другому, точно на море при сильной качке. Эту тяжелую арбу тащила низкорослая арабская лошадь, верхом на которой сидел возница-таджик с русой бородой, голубоглазый, напоминавший рязанского мужика. По-видимому, памирские горы защитили таджиков от монголов, тюрков и арабов — они остались индо-европейцами, сохранили в чистоте свою иранскую кровь. — Много теперь у вас строят, — заговорил я с возницей по-таджикски, вызывая в нем расположение к себе знанием языка. — Вот, говорил я, дорогу строят, каналы роют, и скоро вся ваша земля зацветет хлопком… На лице таджика не появилось радости. Он только снисходительно улыбнулся, показывая своей улыбкой, что он понимает больше меня и знает какую-то, ему одному известную, правду. Помедлив немного, он сказал: — А зачем мне все это? Раньше у меня в Дюшамбе был свой дом, а теперь у меня нет дома. Раньше у меня была в Гарме своя земля, а теперь у меня нет земли. Я стал беднее, чем был когда-нибудь прежде… Через десять дней я уже был на самой окраине нашей большой страны, и крепкий, ко всему привыкший осел нес меня на своей спине по опасной подвесной дороге, где жизнь и смерть ходят рядом. Я приближался к городу Хорогу, этому главному и единственному городу Горного Бадахшана, по улицам которого плавают облака. Заваленный безобразными камнями, этот город напоминал о первых днях сотворенной Богом земли. Здесь небо казалось ближе, чем земля, и с каждым новым подъемом дышать становилось труднее. Я остановился на ночлег в придорожной чайхане, на перевале, и не успел заметить, как толпа босоногих таджиков, одетых в пестрые ватные халаты, требовала допустить их к «писарю» из Москвы. Я спросил у несчастных, чего им от меня надо? |
|
|
