| Поздно или рано это должно свершиться для того именно, чтобы прекрасное само по себе установление не шло совершенно вразрез с необходимыми потребностями современного монашества. Отец Пимен в этом отношении был чрезвычайно строг и не хотел понять, что необходимо делать не отступления от устава общежительного, но отчасти смягчить его для удобоисполнимости современными подвижниками, самыми даже строгими и вполне добросовестно желающими проходить поприще монашеской жизни. «Пристрастие отца Пимена к уставу общежительному так сильно, что сделалось у него как бы пунктом помешательства», – говорил про него один настоятель, почему-то не весьма к нему расположенный. Такой отзыв слишком преувеличен, но, с другой стороны, и предубеждение отца Пимена против монастырей штатных было так велико, что по его мнению, в штатных монастырях невозможно было найти иноков, благочестиво живущих и непритворно и искренно помышляющих о душевном своем спасении. Эта односторонность воззрения, усвоенная им с юных лет от отца игумена Илария (говорившего, что общежитие – учреждение Божественное, а штатные монастыри – человеческое), объясняет отчасти его пристрастное расположение к монастырям общежительным и непреодолимое предубеждение, неизвинительное в столь неоспоримо умном человеке против монастырей штатных; подводить их все под один уровень невозможно, ибо есть многие из них, где благодаря внимательной взыскательности настоятелей, чин церковный и строй монастырский не только не уступают некоторым общежитиям (приходящим в упадок), но и далеко оставляют их за собой. Но человеческое несовершенство таково, что и самое лучшее в нем – стремление к добру, к хорошему и возвышенному порождает в нем пристрастие, и вопреки его воли, без его ведома, делает его суждения погрешительными и несправедливыми, побуждая, его с одной стороны, видеть хорошее в преувеличенно лучшем виде и от того хвалить оное без меры; с другой стороны, представляя ему менее хорошее совершенно уже дурным, до того приражает его, что препятствует ему сознаться, что и порицаемое им совсем не так худо, как оно представляется его неумеренно строгому суждению и далеко не беспристрастному взгляду. |
| – Послушайте, – говорил ему иногда преосвященный, – вот вы давеча сказали в разговоре то-то и то-то – так не следует говорить, это не принятое выражение, вот как бы можно было это сказать. Или когда случалось, что не так употреблял отец Пимен какое-нибудь прочитанное им в газетах или слышанное иностранное слово, преосвященный опять останавливал его: «Ну зачем вы вставляете в разговор нерусские слова, значение которых не вполне вам ясно? Во-первых, вы не так их произносите, как следует, это слово вот как говорится – это первая ваша ошибка, а во-вторых, тут это слово даже и неуместно, потому что вот что значит оно, а вы хотели совсем не это сказать, вероятно, а вот что... Говорите уж лучше все попросту, по-русски, на что нам иностранные выражения? Они только засаривают и пестрят наш прекрасный и богатый язык; да лицу духовному и неприлично без надобности прибегать к иностранным словам». Но когда нужно было в каком-нибудь затруднении поступить осторожно и искусно, преосвященный, в свою очередь, обращался за советом к отцу архимандриту Пимену, который, выслушав намерения преосвященного, иногда вполне одобрял и соглашался, что будет, дескать, хорошо; а иногда соглашался отчасти, говорил, что в исполнении вот бы что и вот как ему казалось бы не хуже было; доказывал самыми простыми доводами и так ясно, что нельзя было не согласиться, что, действительно, как он советует, будет несравненно лучше и скорее или полезнее. Но иногда он бывал совершенно противоположного мнения и тогда из деликатности, сначала не вполне отвергая высказанное ему намерение, весьма ловко и искусно начинал выставлять такие последствия, могущие от того произойти, что преосвященный, которому дело представлялось совершенно иначе и который упускал из виду то и то, начинал мало-помалу сам отказываться от своего первоначального намерения и вполне усваивал мнение отца Пимена и никогда не раскаивался, что послушался его; это был опытный и добрый советчик. Что касается монашества, чина и благолепия церковного, и в особенности построек, то первенство как по опыту, так по умению и по исправлению было на стороне отца Пимена, несравненно более в этом сведущего, чем преосвященный. |
| Когда случалось, что к нему приезжал какой-нибудь гость из настоятелей, он заказывал хороший и сытный, но незатейливый обед, и почти всегда приглашал еще человека три, четыре и до шести из старшей братии, и если день был не постный, то непременно спросит у келейника: «А кофейком ты нас попоишь?» – Как благословите. – Нечего, нечего тут говорить как благословите; подавай, мы и благословим, и попьем. Очень часто по воскресным дням или в праздник после трапезы келейник подходит к иеродиаконам и говорит им: «К отцу архимандриту на кофей». И так соберется к нему человек пятнадцать и более, он угощает всех кофием, чаем, лакомствами, и когда бывал в особенно веселом расположении духа, шутит и, услышав что-нибудь особенно смешное, смеется до слез. И всегда при подобном собрании он заведет речь о старчестве и начнет рассказывать про какого-нибудь замечательного старца, про которого слышал от покойного отца-игумена Илария, или кого он сам знал в Новоезерском монастыре, в Оптиной пустыни. Рассказ его живой, плавный, в высшей степени бывал тогда занимателен, приятен и назидателен. В постные дни и во время положенных постов отец Пимен, согласно с уставом, употреблял, как и всегда, умеренно надлежащую пищу и в продолжение великой четыредесятницы хотя и строго воздерживался от рыбы, когда был здоров, но не удручал себя чрезмерным воздержанием, а говаривал: «Дай Бог соблюсти в точности и то, что нам положено по уставу, не мудрствовать, а в простоте исполнять». Так он всегда и делал, пока после продолжительной болезни, постигшей его за семь лет до его кончины, не пришлось ему, по указанию врачей и по благословению владыки, разрешать по временам на более питательную пищу, каковой требовалось при питии вод или для подкрепления и восстановления утраченных сил. «Я за послушание исполню, что предписано врачами, – говаривал он, – я ем не в угодность себе, а по указанию принимаю и лекарства, и пищу, которые мне предписаны». Воздержание преосвященного Леонида было совершенно иного рода. Это было воздержание почти чрезмерное, так что однажды митрополит Филарет сказал ему: «Ревность твоя – не по разуму». Во всю первую седмицу и в страстную преосвященный только однажды в четверток подкреплял свои силы, принимая немного пищи; во все же прочие дни до субботы он совершенно не ел и даже не пил, а только иногда рот полоскал водой, не дозволяя себе даже и глотка воды. Такое чрезмерное самоумерщвление довело его однажды до обморока, который с ним сделался в церкви, когда в среду он собирался читать у себя мефимоны, так что его почти замертво вынесли из церкви. Это передали владыке, и тогда-то и сказал он, выговаривая преосвященному, что ревность его – не по разуму. Под предлогом, что постное масло ему нездорово, он в посты пищу употреблял без масла, о рыбе, конечно, не могло быть и речи. Каждую неделю у него было положено в среду или в пяток оставаться совершенно безо всякой пищи, даже без чая, и, желая скрыть свой пост, он говорил: |
| «Высокопреподобнейший отец архимандрит! Очень желал бы видеться с вами. Если бы вы, пользуясь ясной погодой, которая, может быть, и до завтра простоит, приехали ко мне завтра к вечеру, то этим доставили бы удовольствие людям, давно вас не видавшим, и делу, к обоим нам близкому, пользу (ибо оно касается монашества). С совершенным почтением остаюсь душевно вам преданный Леонид, Еп. Дм. Суббота, 14 октября 1867 года.» В напечатанном собрании писем преосвященного к отцу Пимену под этим письмом ( 36) помещено примечание отца Пимена: «Записка о подначальных, в которой я излагал свое мнение, что подначальные из чужих монастырей только портят братство того монастыря, в который их посылают.» Таковая записка действительно была начерно набросана отцом Пименом, но по переписке переделана и заменена той, из которых предлагаем отрывки. Не станем обременять читателей и вполне приводить всю записку, что для многих показалось бы весьма утомительным, мы не можем, однако, вовсе опустить ее и, заимствуя из нее самые главные черты, желаем доказать этими отрывками, что люди от природы умные и даровитые, хотя бы и вовсе не получили никакого образования и сами считающие себя малограмотными и невеждами, могут написать (положим, диктуя другому) такое ясное и последовательное изложение своих мыслей, что никакой умный и с тем вместе ученый человек не устыдился бы поставить своего имени под подобной запиской и едва ли бы мог написать что-нибудь более полезное по сему вопросу и яснее изложенное. Зная, что преосвященный имеет намерение представить владыке на благоусмотрение, отец Пимен не решился составить записки собственно о подначальных, но предпочел изложить в ней общие причины упадка современного монашества, дабы не показалось, что он как бы дает советы начальству, как действовать, потому и озаглавил ее: Об исключении из монастырей людей неблагонадежных как о мере предупредительной для охранения благочиния монастырского. «I. Исключение из монастыря людей неблагонадежных – дело весьма обыкновенное, мера, которая представляется нам первой как самая легкая и к которой оттого постоянно и прибегают, но которая безусловно сама по себе не только есть полезная, но, скорее еще, может оказаться вредной, ибо изгоняемый из одного монастыря переходит в другой, в третий и т. |
| Отец Пимен рассказывал об этом свидании так: «Обоим поставили кресла одно против другого, и когда владыка благословил болящего и оба они сели, Александров первый сказал: – Благодарю вас, владыка: вы нам оказали доверие в устройстве обители. Митрополит отвечал; – Меня вам благодарить не за что, это, напротив того, мы обязаны благодарить вас за оказанные благодеяния и молить за вас Бога; вы не только исправили нужды монастырские, вы сделали из Угреши вторую Лавру. Во время этого свидания совершенно неожиданно для всех нас находившихся со владыкой Александров вдруг спросил у митрополита: – А что, владыка святый, может ли здесь быть общежитие? – Да почему же не может быть? – возразил владыка. – Я даже, кажется, именно с этим намерением и определил сюда отца игумена, но почему это не состоялось – не знаю. После этих слов отец игумен, тут же находившийся несколько поодаль от митрополита, подошел к нему, поклонился и сказал: – Ваше святейшество! Я два раза докладывал вам об этом, но вы ничего не сделали, и я даже, признаться сказать, на вас за это и сердит. Владыка улыбнулся, слыша такое странное признание игумена, и, указывая на него, сказал смеющимся голосом: – Вот, я думал, что он виноватый-то, а поэтому выходит, что это я. По возвращении из церкви в келию, владыка потребовал к себе игумена, и когда он пришел, весьма ласково спросил: – Ну, что мне скажешь, как ты себя чувствуешь и успокоился ли ты теперь? Игумен был взволнован и на приветственный вопрос отвечал довольно отрывисто: – Я подал уже прошение на покой, потому и не намерен уже продолжать более служения. У митрополита мелькнуло на лице выражение удивления и досады, однако он подавил его и тихим сдержанным голосом сказал игумену: «Ну хорошо, как хочешь, я тебя уволю». По всей вероятности, если б игумен не так отвечал и не повторил бы своего желания идти на покой, владыка на следующий день при освящении храма произвел бы его в архимандриты, но, вероятно, не суждено ему это было». На следующий день, 10 августа, погода была ясная, теплая, и потому стечение народа было весьма значительно, даже более в полтора раза, чем на предыдущем освящении, за год перед тем. Кроме благочинного архимандрита Платона, отца игумена Илария и монастырских иеромонахов, посторонних никого в сослужении не было. |
| Тогда я обратился к монаху с упреком: «Вот видишь ли, – сказал я ему, – что ты сделал!». А он мне на это отвечал: «Велико дело, что ушел». Я тотчас же побежал по Георгиевскому переулку посмотреть, куда ушел владыка, и остановился напротив ворот нашего старого дома; а владыка, вижу, выходит уже из ворот и переходит Маросейку через рельсовую дорогу. На нем белый клобук и белая ряса. Он шел и благословлял народ, и казалось мне, что он выше всех ростом. Он направлялся к Спасу на Глинище, и при этом я пробудился. Когда я пробудился и рассказал виденное мной отцу Сергию, тогда он, чтобы ободрить меня, сказал мне: «Ну, теперь вам бояться нечего: владыка причастил вас на живот и выздоровление, а не на смерть». Действительно, так и случилось: в 2 часа пополудни была операция, последствия были те же... Но на следующий день с пятницы на субботу, с 15 на 16 число, мгновенно все болезненные припадки исчезли, и с этого часа я не стал уже чувствовать тех болей, которыми операции обыкновенно сопровождались. Я приписываю это предстательству святителя Филарета, который своими молитвами облегчил мои тяжкие страдания». Не будучи ни особенно приближен к митрополиту Филарету, ни обласкан этим мудрым, но сурово-сдержанным и опытным ценителем чужих достоинств и заслуг, отец Пимен был им уважаем, ценим, и хотя никогда не представал без трепета пред его лицо, имел к нему глубокое, безграничное уважение и такую благоговейную любовь к его памяти, что хотя и не позволял себе называть его святым и праведным, но внутренне был в этом убежден и нередко говаривал: «Покойный владыка (т.е. митрополит Филарет) так высоко стоял, что сравнивать с ним кого бы то ни было немыслимо». Такое убеждение отца Пимена вполне объясняет, почему он придавал столь важное значение виденному им сну, тогда как вообще он снам не верил и называл их или пустячными грезами, или искушениями врага. Сон этот благотворно подействовал в том отношении, что вполне ободрил отца Пимена, который, будучи убежден, что владыка за него предстательствует и молится, ничего не боялся и выносил с необыкновенной твердостью и с удивительным терпением все те страдания, с которыми сопряжены операции в этой болезни. Всех операций с 28 ноября по 5 марта было 12; каждая продолжалась в несколько приемов от одного часа и до полутора; количество камня, во все время извлеченного и собранного, как по извещении оказалось, заключало в себе более 12 золотников и, посредством клея приведенное в состояние твердого тела, образовало яйцо, равнявшееся величиной почти куриному. |
| Но в постройках своеобразность, а иногда и недостаток вкуса были поводом к прениям между архимандритом и преосвященным, который имел вкус несравненно изящнее и утонченнее, и тогда отец Пимен признавал себя побежденным, и мастер, и учитель в техническом деле, он оказывался учеником неопытным и весьма неискусным в вопросах художественного свойства. Поэтому все то, что было сделано в постройках на Угреше без совета или не по совету преосвященного, выходило своеобразно, весьма часто не изящно, а иногда даже и вовсе нехорошо и неудачно. Тогда завязывался спор между преосвященным и отцом архимандритом: первый порицал и хулил, второй доказывал, что порицаемое хорошо, оспаривался, как мог, хотя и сам чувствовал, что спорил он не право, но не хотелось ему признаться, что он видит и сознает свою вину, и нередко по отъезде преосвященного с Угреши говорил своим приближенным: «Вот преосвященный находит то-то и другое не так, не нравится ему! Ну чем же не хорошо? Нет, по-моему это очень хорошо... Пожалуй, можно бы и лучше сделать, да что бы это стоило? Тысячи! А мы это сделали сотенками, и право хорошо, и лучше не надобно». Но это были редкие случаи, когда каждый оставался при своем мнении, ни который не уступая другому; но и подобные несогласия не нарушали их взаимных, неизменно дружеских отношений. Особенностью в характере отца Пимена было какое-то странное иногда упорство оставаться при своем мнении, несмотря на все доводы, хотя бы и очень основательные и вполне справедливые; случалось, что чем более ему противоречили, тем менее он соглашался даже с тем, что было весьма очевидно, и напротив того, когда понемногу и незаметным образом, не противореча ему прямо, но отчасти соглашаясь с ним, спор прекращали, тогда он уже мало-помалу сам начинал уступать, и впоследствии, переменив свое мнение, но не сознаваясь, что он отступился от своей первоначальной мысли, действовал совершенно иначе. Многие из знавших эту особенность его характера, не противореча ему, соглашались с ним или слегка только делали намеки и таким образом достигали, что он действовал или решал не так, как самому ему сперва хотелось, а как подсказывали ему другие; и этим искусно пользовались не всегда искренно желавшие пользы ни ему лично и ни для блага обители. |
| В Петров день, июня 29, я служил в Берлюковской пустыни праздничную всенощную и литургию; кроме этого раза, во все время моего лечения водами еще я не служил... В Петров день, в храмовый праздник, у нас в Угрешском скиту служил в мое отсутствие, по моей просьбе, мой помощник по благочинию – Новоголутвинский архимандрит Сергий, и после того июня 30 приехал ко мне в Кармолино. Он сказывал, что не только все номера во всех гостиницах (более 160) были заняты, но принуждены были отводить помещения и в монастырской больнице, в богадельне и даже в нижних келиях архиерейского дома. Это мне доказало на самом деле, что не излишество и не моя личная прихоть построения у нас третьей гостиницы; стало быть, и без конно-железной дороги, не состоявшейся до сих пор, гостиница еще нам все-таки была нужна, и таковое великое стечение богомольцев повторяется у нас в лето довольно часто». Во время отсутствия отца Пимена происходило на Угреше еще торжество, в котором не пришлось ему быть участником, к немалому его сожалению: монастырское народное училище передавали в ведение Министерства Народного Просвещения и преобразовали в двухклассное, которому по новому законоположению присвоены некоторые права, весьма важные для простого народа, ибо, для окончивших курс срок военной службы сокращается на три года. «Но не одно это, важное для училища право побудило меня к передаче оного в ведение Министерства Народного Просвещения, – замечает отец Пимен в своих Воспоминаниях, – помышляя о будущем, меня нередко смущала мысль, что в числе моих преемников могут быть и такие, которые, не имея расположения к образованию народному, начнут сокращать число учащихся и доведут мною учрежденное училище до совершенного упадка». 85 Торжество открытия происходило 1 июля в присутствии трех инспекторов, так как директор Краснопевков был озабочен отъездом своего брата, преосвященного Леонида. С вечера было всенощное бдение в церкви училища, а наутро – литургия, которую соборне совершал Угрешский казначей отец Мелентий, и по окончании ее – молебствие с многолетием Государю императору, Святейшему Синоду, митрополиту, министру и т.д. |
| Если в «Воспоминаниях» Благово совершенно не вмешивается в ткань повествования, то в биографическом очерке «Архимандрит Пимен, настоятель Николо-Угрешского монастыря» автор комментирует те или иные события и дает высокую оценку деятельности о. Пимена. Он пишет: «Для людей посредственных и маломощных границы деятельности определяются тою средой, в которой они родятся; для людей даровитых, исполненных силой воли, ограничений нет. Они сами устанавливают границы своей деятельности и по мере надобности расширяют их, отодвигают и, где бы они ни были, действуют свободно и устраняют препятствия, могущие казаться людям обыкновенным непреодолимыми». В этом сочинении сформулированы общие принципы работы Благово: «...описывая жизнь человека, которого я душевно уважал и любил искренно, постараюсь также остаться совершенно невидимым для читателя, но прошу его знать, что пишет и повествует свидетель, передающий только то, что ему известно как самовидцу, что он ничего не измышляет и совершенно искренно и беспристрастно старается очертить личность и характер своего героя». Теми же принципами руководствовался Благово и при работе над своим главным произведением «Рассказы бабушки». Бабушка Д.Д. Благово – Елизавета Петровна Янькова не была «пишущим человеком», даже простых дневников она никогда не вела. Но она была художником слова, и поэтому в ее рассказах ярко запечатлен колорит и сам дух ее времени. Благово и здесь, как и в случае с о. Пименом, роль автора сознательно отдает самой рассказчице. Именно как творение бабушки воспринимали эту книгу люди, близко знавшие Е.П. Янькову и ее внука. Зять писателя, впоследствии известный историк Д.А. Корсаков, еще при жизни тестя писал: «Записок собственно Д.Д. Благово не существует, но он записывал рассказы своей бабушки Елизаветы Петровны Яньковой». Именно такого впечатления и добивался Благово. Почти не вмешиваясь в текст, просто присоединяя «один рассказ к другому», он сумел создать законченную в художественном смысле книгу, в которой отразились самые характерные черты его литературного таланта. |
| Отец Пимен с первого раза обратил на себя внимание нового владыки, не столько отличавшегося высоким образованием или глубокою ученостью, сколько светлым природным умом, который без стеснения и без посторонних влияний развился сам по себе и усовершился и созрел от опытов жизни, и потому владыка почувствовал тотчас, каков Угрешский настоятель, отдал ему полную справедливость и возымел к нему великое доверие. Простота обращения митрополита, не стеснявшая отца Пимена, дававшая ему возможность вполне высказываться без принуждения, без натяжки и без постоянного и тяжелого напряжения, которое ощущается, когда приходится взвешивать каждое слово из опасения сказать что-нибудь излишнее или невпопад, – все это давало отцу Пимену возможность предстать владыке тем, чем он действительно был, что было для него весьма выгодно, и поэтому их взаимное общение весьма скоро до того их сблизило, что между ними установились самые искренние отношения и настолько дружественные, насколько это возможно между самым высшим начальствующим лицом и его подчиненным. Может быть, владыка и еще более к себе приблизил бы и преосвященного Леонида, и отца Пимена, ежели бы ближайшие его и неотлучно при нем находившиеся блюстители и стражи не старались охранять его от слишком большого сближения с такими лицами, которые могли быть проводниками истины не всегда желательной и безопасной для людей, не любящих действовать при свете и открыто, но пробирающихся окольными путями, кажущимися им более верными и безопасными при невсегдашней добросовестности действий... В особенности это устраняющее влияние давало себя чувствовать преосвященному, который чаще, удобнее и смелее других мог бы сказать владыке то, что слишком уже ясно могло повести его к открытию тех злоупотреблений, в которых, совершенно без его ведома, его заставляли быть участником. Однако при всей бдительности внутреннего надзора удавалось не однажды и преосвященному Леониду, и архимандриту Пимену намекать владыке на такие обстоятельства, которые от него таили и обнаружение которых полагало преграду к дальнейшим и большим злоупотреблениям. |
|
|
