| Ты разостлал над землей пробужденной Рдяное утро, как пышный навес. Боже! Ты солнца незапным сияньем Наших очей не хотел ослепить, – Сон пробуждая денницы мерцаньем, Слабые вежды помог растворить. Солнцу подобно из тьмы Вифлеема Жизни светило взнеслось над землей Нас провести к вертограду эдема, Дух окропляя небесной росой. Алой денницей на праге Востока Дивных пророков подобен восход. Все, разгоняя туманы порока, К сретенью Бога будили народ. Солнцу подобно горит над вселенной Веры светильник, Владыкой возжженный, Свет разливая на наши сердца, Путь озаряет к селенью Отца. 1823 Падение Иерусалима 43 Иерусалим, печален образ твой! Иль туча Божеского мщенья Нависла над твоей главой С перуном грозным разрушенья? Ужель грядет на Суд разгневанный Владыка? Ужель парит тебя горящий лик Его? Нет, нет, не узришь ты Божественного лика! Он скрыт от взора твоего. Врага ополчая, каратель незримый Развеет преступных Иакова чад, Как пепел, грозой по полям разносимый, И с треском рассыплется царственный град. Суд близок! трепещет Салим нечестивый, Предчувствие казни Смущает его. Всклубилися волны Морей чужеземных Средь парусов белых, Сияют орлы 44 И, крылья расширя, Горят нетерпеньем Израиля сердце В когтях растерзать. Иерусалим, Иерусалим, Колосс, до неба вознесенный! Со всем величием своим Ты сгибнешь, Римом поглощенный. Сион! гнев Божий над тобой! Тимпан твой смолкнет сладкозвучный, И припадет к земле главой Левит Иеговы злополучный. Падет пред Римом гордый град! Орел взлетит на верх Сиона И устремит свой алчный взгляд На пепел царства Соломона. Ожесточенный раб, прибегни к покаянью! Израиль, обратись к престолу Судии! Воззри на небеса, верь казни предвещанью 45 , О горе! сочтены Иеговой дни твои! Воззри, в полночной тишине, Предвестник Божеского мщенья, Меч грозный в тучах и огне Висит над чадом отверженья. Внимай – скрыпят столпы кедровы, Врата святилища Иеговы Незримой, мощною рукой Разверзлись в полночь пред тобой. Свет райский воссиял... из облак фимиама Невидимых у стен раздался гневный глас: |
| Нельзя сказать, чтобы, оправившись от болезни, он стал веселее и добродушнее, потому что к этим его качествам трудно было бы что-нибудь прибавить, но теперь он еще деятельнее помогал самым слабым из пассажиров и занимался этим во всякое время и при всякой погоде. Если луч солнца проглядывал на пасмурном небе, Марк стремглав бросался в каюту и скоро выходил опять с женщиной на руках, или с кучей ребят, или со стариком, или с матрацем, или с кастрюлькой, или с корзиной — короче, с тем или другим одушевленным или неодушевленным предметом, который, по его мнению, следовало «проветрить». Если среди дня выдавался час-другой ясной погоды и соблазнял тех, кто почти не выходил из каюты, забраться в шлюпку или полежать на спардеке и съесть что-нибудь, среди них непременно оказывался мистер Тэпли: он то раздавал им солонину с сухарями и грог, то помогал детям, мелко кроша их порции карманным ножиком, то читал вслух какую-нибудь видавшую виды газету или пел для избранного общества веселую старую песню, то писал письма на родину для тех, кто не умел писать, то шутил с матросами, то чуть не падал за борт, то выходил, захлебываясь, из водопада брызг, то помогал, кому-нибудь — словом, всегда делал что-то такое, что развлекало всех. По вечерам, когда на палубе разводили огонь для стряпни и искры стаей летали между снастями и громадой парусов, угрожая кораблю верной гибелью от пожара, на тот случай, если стихиям воздуха и воды не удастся уничтожить его, мистер Тэпли опять был тут как тут и, сняв куртку и закатав рукава до локтей, работал за повара, стряпал самые необыкновенные блюда, давал советы, как признанный авторитет, и помогал всем и каждому довести до конца что-нибудь такое, что без него вовсе не было бы сделано и даже задумано. Короче говоря, еще никогда на борту прославленного и быстроходного пакетбота «Винт» не бывало такой популярной личности, как Марк Тэпли; и в конце концов общее восхищение зашло так далеко, что он начал серьезно сомневаться, есть ли какая-нибудь заслуга в том, чтобы быть веселым при таких радостных обстоятельствах. |
| — Вставайте! — крикнул он им. — Берите багры и весла! Освобождение из плена уже близко. Я слышу шум волн. Я слышу песню свободных волн. Команда тотчас пробудилась от сна. Все встали по своим местам вдоль бортов корабля. Медленно наступал рассвет. Когда же стало настолько светло, что можно было разглядеть, что все-таки случилось в море этой ночью, перед ними открылась такая картина: все заливы и проливы вокруг были свободны ото льда до самого моря, однако в том заливе, где был их корабль, не было во льду ни единой трещины, лед был по-прежнему тверд и невредим. А в проливе, соединявшем залив с морем, образовалась высокая стена из льда. Волны, свободно катившиеся там, в проливе, набрасывали сюда льдину за льдиной. А в самом проливе парусов — тьма-тьмущая. Рыбаки, чьи суденышки были скованы льдом в Марстранде, устремились теперь прочь. Волны подбрасывали их высоко, и вокруг еще танцевали льдины, но рыбаки не желали терять время в ожидании спокойного и безопасного моря и отправлялись в путь. Они стояли у штурвалов своих лодок и внимательно вглядывались вперед. Небольшие льдины они отодвигали веслом, а когда подступали более крупные, перекладывали штурвал и уходили от них в сторону. На галеасе шкипер стоял на верхней палубе и наблюдал за ними. Он понимал, что им приходится нелегко, но он также видел и то, что суденышки одно за другим все же пробивались вперед и добирались до открытого моря. И когда по синей поверхности моря перед глазами шкипера скользил белый парус, тоска охватывала его с такой силой, что к глазам подступали слезы. Его корабль стоял без движения, и перед ним продолжали громоздиться льдины, отчего ледовая стена все увеличивалась. А там, в море, плыли не только корабли да лодки, но также и небольшие айсберги, выраставшие оттого, что друг на друга накатывались большие льдины. Они плыли дальше на юг, сверкая в лучах утреннего солнца, словно серебро, а иногда и отливая красным цветом, будто были усыпаны розами. Но вот слышны стали и какие-то звучные крики. Они казались то поющими человеческими голосами, то пронзительными звуками трубы. И эти звуки вызывали ликование в душе. Слыша их, сердце словно бы делалось шире. Это кричали лебеди, длинной вереницей летевшие с юга. |
| Еврипид (перевод И. Анненского) Наш мир: Дух – Библия, Душа – Эллада, Тело – Рим. Мир умирает. Погибает наследница мира – РОССИЯ, как некогда Троя. А дочь твою сегодня солнце зрело Живою, мёртвою и вновь узревшей свет. Еврипид (перевод И. Анненского) 3.М.А. РАНЫ ПАТРОКЛА Совесть моя, как дорога, промокла, Облако памяти сыплет дождём. Милая женщина, раны Патрокла Штопать не надо на теле моём. Смерть подгадала и время, и место, Видно, не зря её любит Гефест. Милая женщина, мать и невеста, В Трое отныне не будет невест. Длинными тенями падают стены. Плавают белые чайки в крови. – Всё это ради Прекрасной Елены? – Всё это, милая, ради любви! Греки во тьме погуляли не хило, Всё ещё слышатся стоны и вой... Завтра ты станешь женою Ахилла, Но через полчаса будешь вдовой. Зрение тает, туманятся окна, Не рассчитали мы хода конём... Что же ты плачешь и раны Патрокла Штопаешь молча на теле моём? Вот и двоится оконная рама. – Милая, милая, кто там идёт? – Спи, мой возлюбленный. Тень от Приама Жертву вечернюю к храму несёт. М.С. Египет. Пирамида – это откровение. Четырежды три – Один. 4.М.А. СОН ФАРАОНА Предвечерняя ясность, предвестие смерти. Смерть не ведает рамок, не знает межи. Она рвёт паутины, оковы и сети, Она гасит в пустынях свои миражи. Незнакомая женщина смотрит сестрою, Не сходя с заповеданных богом орбит... Мы натешились этой короткой игрою, Словно дети, впервые познавшие стыд. Опадает листва, облетают химеры, Наши мысли, как зимние гнёзда, пусты. Есть ещё корабли, но всё это – галеры, Где гребут, как невольники, наши мечты. Моя даль утомилась, свернулась, ослепла. Над моею душой – пирамида из плит. И не жду я уже возрожденья из пепла, Потому что мой пепел над морем летит. На ветрах, на семи, что пришли ниоткуда, Я лечу, не пытаясь собраться в комок... Мне не больно уже. Это главное чудо. Я в него ещё утром поверить не мог. Только звёзды и ночь, только даль без предела, Никаких тебе вёсел, пиши, парусов... Пораженье? Победа? Какое мне дело До летящих за мной человеческих слов? |
| 124. Лодка или судно на реке Что лодка на реке, то человек в жизни. Видим, что лодка сама собою вниз по реке плывет, а против течения или вверх по реке никак плыть не может. Но, если надо ей идти вверх по реке, нужны сильные гребцы или парус с попутным ветром, двигающий ее. Так и человек. По плоти, по прихотям и страстям и по злой воле своей, как растленный, сам собой и удобно, и легко живет, как судно вниз по реке само собою плывет. Помышление человеческое прилежно склоняется на зло от юности его ( Быт. 8:21 ). Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления ( Мф. 15:19 ). Страсти и прихоти наши с нами родятся, и потому им следовать и волю их творить легко нам и угодно, как в судне по реке плыть. Но против злой своей воли жить, и ее побеждать и воле Божией покорять, и против прихотей и страстей стоять и сражаться, и их распинать и умерщвлять, и так благочестиво и по-христиански жить, самим нам так же неудобно и невозможно, как судну самому без гребцов и парусов против течения реки плыть. Отсюда видим, сколько написано книг, которые стремление страстей воспрещают; сколько проповедники трудятся и против страстной плоти словом гремят, и судом Божиим человека устрашают, и страхом временной и вечной казни смущают и удерживают; и сам человек, слыша слово, ужасается, и смущается, и кается часто. Но, однако, по воле страстей и прихотей вниз нисходит, как судно по реке стремится. Такое-то растленное естество имеем мы, христиане, в такую подлость и окаянство впал человек через грех, в такое бесчестие предивная эта красота – Божий образ – хитростью дьявольской пришел! Что же нам делать? По прихотям и страстям жить – христианству, и вере святой, и слову Божию противно, и это явная беда и пагуба. Против стремления страстей стоять и сражаться, их усмирять и побеждать сами по себе не можем. Надо непременно вышеестественной силе нам помогать, и нас, как судно против течения, подвигать, и постоянно возбуждать и укреплять, и против стремления страстей возбуждать, и их побеждать, и сердце наше к воздыханию и сердечной молитве и прочим христианским добродетелям подвигать. |
| Взять взяли, но защитить — конечно, не защитили. У Джемса есть только слепой инстинкт истины, беспомощно задыхающийся в нефилософской атмосфере эмпиризма, психологизма и утилитаризма, а у Бергсона всего только один гениальный жест, которым он действительно вырывается из сферы прагматически-символической научности и на мгновение погружается в «дигёе», в живой поток онтологически-реального бывания. Но этот жест, который в «Езза! зиг 1еа ёоппбез шшгёс&йез ее 1а сопзс1епсс» действительно как бы скользит вблизи мистически-живой реальности, в главном труде Бергсона «Еуо1иНоп сгёайпсе» уже совсем бессилен и беспомощен. Рванувшись к жизни, как к живой мистической душе вселенной, Бергсон, как и все метафизики, подвергнутые им гениальнейшей критике, превратил эту живую душу в мёртвую схему, в отвлеченную схему метафизицированного биологизма. Таким образом, и Джемс, и Бергсон оказываются совершенно бессильными совлечь философскую мысль с тех путей, на которые ее поставила «Критика чистого разума». Трансцендентализм, не осиленный в свое время мечтами верного земле реалиста Новалиса и сказками заоблачного Тика, трагической ложью католицизма Фридриха Шлегеля и ужасною правдой безумья Гёлъдерлина, — не осилен, конечно, и прагматическим утверждением жизни. Всё прагматическое движение является, значит, снова лишь признаком нашей великой тоски по философии конкретной, целостной и синтетической, но не действительными достижениями таковой. Тоска наша по синтезу велика. Но она не в силах помочь нам отчалить от пустынного берега аналитической мысли. Психологически мы горим ею, но космическою силою попутного ветра она не надувает поникших парусов наших. В мёртвой воде неподвижен корабль наш, и мы бессильно суетимся на его невздрагивающей палубе. Несмотря на все усилия романтизма и прагматизма, абсолютное как начало целостное, конкретное и оформленное находится всё ещё в том же положении опущенности за философский горизонт, в какое его повергла критическая мысль Канта. Причём оно, конечно, по-прежнему продолжает требовать своего признания, продолжает требовать для себя определённого логического места в строящемся здании философской системы, определенной формы своего философского самоутверждения. |
| — Не так сильно! — закричал Дик Сэнд улыбаясь. — Этак вы вырвете мачту из гнезда! — Да ведь я только чуть-чуть потянул, — оправдывался Геркулес. — Это называется «чуть-чуть»?… Вот что, Геркулес: вы уж лучше только делайте вид, что тянете. Этого будет достаточно. Внимание, друзья! Потравите еще… Ослабьте!.. Так… Крепите… Да крепите же!.. Не понимают! Ах, да привязывайте! Так, так! Хорошо! Дружнее! Выбирайте брасы!.. И все паруса фока, у которого с левой стороны брасы были ослаблены, медленно повернулись. Ветер наполнил их, и судно рванулось вперед. Затем Дик велел ослабить шкоты кливера и созвал после этого негров на корме. — Отлично работали, друзья мои! — похвалил Дик Сэнд матросов. — А теперь займемся грот-мачтой. Только смотрите, Геркулес, ничего не рвите и не ломайте. — Постараюсь, — кротко ответил великан, не решаясь дать твердое обязательство. Второй маневр дался матросам уже легче. Косой грот был поставлен под нужным углом, он сразу наполнился ветром, и его мощное действие прибавилось к действию передних парусов. Затем над косым гротом подняли топсель, и, так как он был просто взят на гитовы , достаточно было подобрать фал, выбрать галс, а затем закрепить их. Но Геркулес, его друг Актеон, не считая маленького Джека, взявшегося помогать им, выбирали фал с такой силой, что он лопнул. Все трое опрокинулись навзничь, к счастью не причинив себе ни малейшего вреда. Мальчик был в восторге. — Ничего, ничего! — крикнул молодой капитан. — Свяжите концы фала и тяните, только послабее! Наконец паруса были закреплены надлежащим образом, и Дику Сэнду не пришлось даже отойти от штурвала. Теперь «Пилигрим» быстро шел на восток, и оставалось следить за тем, чтобы судно не отклонялось от курса. Это было проще простого, так как ветер был умеренный и судно не рыскало. — Отлично, друзья мои, — сказал Дик Сэнд. — Скоро вы станете настоящими моряками. — Постараемся, капитан Сэнд, — ответил за всех старый Том. Миссис Уэлдон тоже похвалила старательных матросов. Немало похвал заслужил и маленький Джек: ведь он трудился не покладая рук. |
| Несмотря на малую парусность, «Пилигрим» продолжал быстро нестись по волнам. Двенадцатого марта погода стала еще хуже. В этот день, взглянув на барометр, Дик Сэнд похолодел от ужаса: ртутный столб упал до двадцати семи и девяти десятых дюйма . Это предвещало сильнейший ураган. «Пилигрим» не мог нести даже немногих оставленных парусов. Видя, что ветер, того и гляди, изорвет марсель, Дик Сэнд приказал убрать парус. Но приказание его запоздало. Страшный шквал, налетевший в это время на судно, мигом сорвал и унес парус. Остина, находившегося на брам-рее, ударило свободным концом гордея. Он получил довольно легкий ушиб и мог сам спуститься на палубу. Дика Сэнда охватила страшная тревога: по его расчетам с минуты на минуту должен был показаться берег, и он боялся, что мчавшееся с огромной скоростью судно с разбегу налетит на прибрежные рифы. Он бросился на нос и стал вглядываться в даль. Однако впереди не было видно никаких признаков земли. Дик вернулся к штурвалу. Через минуту на палубу вышел Негоро. Словно против воли, он вытянул руку, указывая на какую-то точку на горизонте. Можно было подумать, что он видит знакомый берег в тумане… Снова злая усмешка мелькнула на лице португальца, и, не промолвив ни слова, он вернулся в камбуз. Глава двенадцатая. Остров на горизонте В этот день разразился ураган — самая ужасная форма бури. Воздушные потоки неслись теперь с юго-запада со скоростью девяносто миль в час. Это был настоящий ураган, один из тех, которые швыряют на берег суда, стоящие в порту на якорях, срывают с домов крыши и валят на землю прочные строения. Таков был ураган, разрушивший 23 июля 1825 года Гваделупу. Если ураганный ветер может сбросить с лафетов тяжелые орудия, то легко себе представить, как он швыряет судно, не имеющее другой точки опоры, кроме разбушевавшихся волн. Но в этой подвижности и заключается для корабля единственная надежда на спасение. Корабль не пытается противостоять страшным порывам ветра, он уступает им, и, если только его конструкция прочна, он может устоят перед любым неистовством бури. |
| Н. В. ГОГОЛЬ. МЫСЛИ. ПРАВОСЛАВНАЯ БИБЛИОТЕКА Н. В. ГОГОЛЬ. МЫСЛИ. Верить только, что Бог есть, еще недостаточно: и бесы веруют; должно веру оправдывать делами, такой веры от нас требует Христос. У всякого Христианина должен быть свой крест, как у странника свой посох. Пчела не составляет меда, пока еще покоится на цветах. Кто здесь не бывал страдальцем, тот там может услышать сии слова: чадо, помяни, яко восприял еси благая твоя в животе твоем (Лук. 16, 25). Хороши красные слова; но лучше их — простые, если открывают истину. К чему и золотой ключ, ежели он не отпирает того, что нам нужно отпереть? Лучше ключ деревянный, если отпирает. Высшая степень духовной жизни есть та, когда человек, не имея утешения ни от Бога, ни от мира, однако ж терпелив и спокоен, будучи всем сердцем предан Богу. Все земное, приятное и усладительное для чувств не должно быть ценимо дорого: оно дар Божий и добро; но это, странник земли, только посох для тебя, слабого и хромого; и этот посох отбирается, как скоро слабый делается крепким, хромой твердым. Что пользы для корабля от мачты, кормщика, матросов, парусов и якоря, ежели нет ветра? Что пользы в красноречии, в остроумии, познаниях, образованности, разуме, если нет в душе Духа Святаго? Бог любит смиренного грешника, который сердечно сокрушается о своих грехах, и отвергает гордого праведника, который не признает себя никаким грешником. Внешнее благочестие без внутреннего — то же, что ножны без меча. Смешон тот воин, который одними ножнами вздумал бы сражаться е неприятелем. Смешны и те люди, которые над плотию и миром хотят восторжествовать одним наружным благочестием. Скорби сей жизни для добродетельного то же, что лекарства, — горьки, но целительны. Чаще можно видеть печальным благочестивого, который ничего не ищет, кроме Бога, нежели видеть истинно веселым того, кто ищет всего, кроме Бога. Самое простое доказательство потребности пищи во всех живых тварях есть голод: так самое сильное доказательство бытия Божия есть стремление всех добрых сердец к Богу. Как дитя учится говорить, так совершеннолетний научается быть добродетельным, — оба посредством веры и упражнения. Не отсечение головы составляет мученичество; но дух, готовый на всё во имя Божие и Веру Христову: поэтому и не всякое страдание есть мученичество. Мученичество есть долг, а не дело Христиан; оно есть долг мучеников, кои страдают, и дело мучителей, кои мучат. Христианам сказано, что они будут гонимы; но не сказано, что будут гнать. Естественный ум и плоть легко делаются друзьями, потому что живут, как добрые товарищи, под одною кровлею и растут вместе друг с другом. От сего-то столь много людей с умом, но без духа; от сего-то Бог некогда жаловался, что люди суть плоть. содержание © ПРАВОСЛАВИЕ 2000 |
| Преображённый священнодействием поставленных парусов, звёздной книги и палубы, которую необходимо драить, ты, вернувшись, поёшь своим сыновьям об островах, что странствуют по морю, ты хочешь, чтобы и они пустились в путь. А я? Я стою в тени, я слышу твою песню и, довольный, тихо ступая, ухожу. Ты не можешь всерьёз уличить меня в ошибке, не можешь опровергнуть, уничтожить меня. Я — питающая среда, не вывод умозаключения. Разве возможно убедить в ошибке скульптора, доказать, что вместо воина он должен был вылепить женское лицо? На тебя будет смотреть женское лицо или воин... Они просто будут перед тобой. Если я увлёкся звёздами, я уже не тоскую о море. Я занят звёздами. И когда я творю, что мне до твоих возражений? Ты тоже мой материал, а я леплю невиданное ещё лицо. Поначалу ты будешь протестовать. «Да это лоб, — скажешь ты мне, — а вовсе не плечо». — «Возможно», — отвечу я. «А это нос, а не ухо». — «Возможно», — отвечу я. «Глаза», — скажешь ты, не соглашаясь со мной, отойдёшь, приблизишься, посмотришь справа, потом слева, чтобы раскритиковать то, что я делаю. Но рано или поздно придёт минута, и перед тобой предстанет моё творение: такое вот лицо, а не иное. И ты замолчишь. Что мне до ошибок, в которых ты меня уличил? Истина запрятана куда глубже. Слова для истины — дурная одежда, любое из слов можно опровергнуть. Язык мой неуклюж, и я часто противоречу сам себе. Но это не значит, что я ошибся. Я всегда отличаю ловушку от добычи. О пригодности ловушки я сужу по добыче. Не логика связывает дробный мир воедино — божество, которому равно служит каждая частичка. Слова мои неловки, на первый взгляд несвязны, но внутри них я сам. Я просто есть, и всё тут. Если женщина наряжена в платье, я же не раздумываю, настоящие или нет на платье складки. Вот она идёт, она красива, плавно двигаются складки на её платье, собираются, распрямляются и всё-таки сохраняют гармонию. Я не знаю, есть ли логика в складках платьях. Но они заставляют забиться сердце сильнее, вызывая соблазн желания. |
|
|
