| В то время в городе было 6 русских церквей: посольская, при госпитале в Харбие, при русской гимназии в Топ-Хане, и три часовни на верхних этажах Афонских подворий: Пантелеймоновского, Андреевского и Ильинского. Все эти храмы были полны молящимися. Потрясенные катастрофой, потерявшие свою родину, русские искали в церкви утешение и ободрение. Она оставалась частью родной земли, их последней связью с отчизной. Возглавляли церковную жизнь в Константинополе несколько выдающихся архиереев и ряд даровитых священников. В посольской церкви, куда собиралось высшее общество, царил Архиепископ Анастасий Кишеневский (Грибановский 1873–1965). Это был подлинный князь церкви. Он высоко держал епископское достоинство, его службы отличались особенной торжественностью, но сам он мало соприкасался с массой беженцев. Его противоположностью был епископ Дамиан Царицынский Говоров (умер в Болгарии в 1936 г.) Он служил в Харбийской церкви, где вскоре образовался приход, объединивший казачество и менее образованные круги эмиграции. Сам еп. Дамиан был типичным провинциальным архиереем, снискавшим популярность в этой среде. Архиепископ Феофан Полтавский (Быстров) (1873–1943) был ученый аскет, отрешенный от мира. Со склоненной вниз головой, с едва слышным голосом он иногда служил на одном из афонских подворий. Казалось, что он не замечает окружающих и весь погружен в молитву. От него исходила только ему присущая сила, которая приковывала внимание к этому хилому старцу. Так же аскетически был настроен епископ Серафим Богучарский (Соболев), который был, однако, гораздо моложе архиепископа Феофана. Он вскоре уехал в Болгарию, где окормлял русские приходы до своей смерти в 1949 году. Все эти епископы произвели на нас большое впечатление своими различными дарованиями, но покорил нас епископ Вениамин Севастопольский Федченко (1882–1962). Когда я встретил его, ему было 39 лет и он был в расцвете своих сил. Происходил он из деревенской среды и, несмотря на свое академическое образование, внешне напоминал русского крестьянина. У него было широкое лицо, небольшая русая борода и очень светлые голубые глаза. Было в нем спокойствие, внутренний ритм мужика-хозяина. Чувствовалось, что его предки жили около земли, сеяли, пахали, косили. Это же выражалось во всех его движениях, в его руках, слаженных, аккуратных, в устремленности его походки. Было в нем что-то легкое и веселое. Он был весь собранный, но порывистый, а иногда прорывался в нем экстаз, как будто разверзалось перед ним небо, – тогда он устремлял свой взгляд в надмирное и голос его начинал звучать по особому, почти пронзительно. |
| На возвратном пути, слушая разговоры паломников на пароходе, я видел какое хорошее и полезное впечатление они выносят с Афона. Письмо моё страшно затянулось, я увлёкся несколько тем, что описывал тебе впечатления свои об Афоне; быть может тебе это будет небезынтересно. Я пробыл всего неделю, но и то вынес очень много; не думай, что я видел только лицевую сторону, в самом Пантелеймоновск[ом] мон[асты]ре люди всё-таки люди, есть партии (очень странное разделение: quasi образованные и простые) всё сдерживается покуда нравственным авторитетом о. Макария и сами монахи не надеются, чтобы после него могло продолжаться нынешнее светлое, повышенное настроение и ожидают распадения такого огромного общества, равного которому нет во всём православном мире. Для того чтобы доказать тебе, что и об о. Макарие моё суждение основано не на личном пристрастии, я тебе признаюсь, что потерпел некоторую неудачу в поручении, которое я имел от Неклюдова – попросить у русских монастырей пособие на школу в Коне[тантино]поле; о. Макарий согласился лишь условно т.е. он даст когда дело будет начато; затем его политические взгляды не соответствуют моим – со мною он был довольно сдержан. Письмо это собственно предназначалось в ответ на заключавшиеся в твоих письмах суждения о возможности и желательности отказа, положим временного, русского общества от работы над общими принципиальными вопросами; я хотел высказать, что работа над практикой жизни без руководящей теории для этой работы невозможна; и что даже не нравственно отказываться от стремления выяснить себе эту теорию. Я уже начал сворачивать на это, но было бы слишком длинно, а мне теперь некогда; я очень занят перепискою по своему проекту – академии в К[онстантино]поле. Для характеристики нашего общества может служить то, что, в ответ на запрос по этому предмету, Московское] Археол[огическиое] Общ[ест]во с наибольшей тщательностью разработало отдел мусульманский, который по моей мысли сначала, по крайней мере, вовсе на предполагался, затем славянский, и наконец эллино-византийский [подчеркнуто в тексте]. |
| Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверие во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его в разговорах, и в чтении, и в брошюрах, и книгах. Оно неосновательно потому, что главным поводом его появления выставляется большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление синода, не имеет ни малейшего понятия о том, что мною написано о религии, как это видно из получаемых мною писем. Оно содержит в себе явную неправду, так как в нем сказано, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления. Ничего подобного никогда не было. Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые, клонящиеся к моему вреду утверждения. Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне… (Далее, Толстой приводит несколько выдержек из писем, его осуждающих)… Признаки такого же озлобления после постановление синода замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал слова: „вот дьявол в образе человека“, и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили несколько лет тому назад, человека у Пантелеймоновской часовни. Так что постановление синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше. Это так вообще; в частности же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: „Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери Церкви православной“. |
| Закрыть itemscope itemtype="" > «Я мечтал стать морским офицером!» Настоятель Вознесенско-Пантелеймоновского храма - о подводных лодках и пути к священству 02.08.2015 681 Время на чтение 9 минут Протоиерей Владимир Пархоменко служит в саратовском селе Усть-Курдюм. Кроме саратовских семинаристов, которых он растит в будущих пастырей, воспитывает и семеро своих собственных детей. Восьмой ребенок - младенец Иоанн, или попросту Ваня, родился совсем недавно. С кем, как не с таким многодетным батюшкой обсуждать проблемы, возникающие в семье, а также вопросы воспитания и воцерковления детей? Обе темы насущные, состоят из множества тонких нюансов, где очень важно не навредить. О том, как правильно воспитывать детей и строить отношения между супругами - цикл наших будущих бесед. Этот цикл мы предваряем интервью о жизненном и священническом пути батюшки, чтобы поближе с ним познакомиться. Отец Владимир - человек неординарной судьбы. Выпускник нахимовского военно-морского училища, бравый моряк, владеющий приемами рукопашного боя и болеющий флотом, он бросил все и посвятил свою жизнь священству. Сегодня - немного о том, как это произошло. Эсминец " Окрыленный " - Батюшка, Вы окончили нахимовское училище. Вы были офицером? - Нахимовское, а потом еще высшее морское училище подводного плавания, штурманский факультет. Учился на штурмана подводной лодки. Офицером не стал, за веру мы были едва не отчислены из училища. - За веру? А какие это были годы? - 91-й. В стране начиналась перестройка, но в армию она, видимо, на тот момент еще не дошла. С нас крестики командиры срывали. Была такая идея - верующих к серьезным объектам не допускать. Поскольку мы готовились служить на атомных ракетоносцах, с носителями ядерного оружия, нам впрямую говорили, что некоммунистов к управлению не допустим. Все наши аргументы, что коммунист не обязательно будет лучше родину защищать и больше ее любить, не имели значения - была идеология. И когда узнали, что нас во взводе трое стало верующих, затаскали по всяким особым отделам. Это было целое ЧП! |
| В 1628 году был возвращен из Путивля назад сербского Благовещенского, на реке Попраче, монастыря архимандрит Анания со своими спутниками, хотя они и заявляли, что лучше им живыми не быть, чем не видеть царское пресветлое лицо, чем они будут хвалиться перед сербским архиепископом и митрополитами. В 1629 году не были пропущены в Москву просители славянских афонских монастырей: Пантелеймоновского, Зографского и Хиландарского, а также просители из сербской Студеницкой Лавры. В 1635 году воротили назад из Путивля просителей из Милешевского монастыря, причем в приказной справке замечено: «А из сербские земли приезжали бить челом к государю о милостыне в прошлых годех разных иных монастырей архимандриты и старцы на Путивль и им государево жалованье давано в Путивле и отпусканы с Путивля назад, а к Москве многие не иманы» 265 . В приказной справке следующего, 1636 года по поводу приезда просителей из сербского Дмитриевского монастыря прямо говорится, что черных попов просителей из разных сербских монастырей в Москву пропускать не велено, а велено выдавать им милостыню в Путивле 266 . В 1643 г. приехал в Путивль от сербского печского архиепископа Паисия архимандрит печского Вознесенского монастыря, но его с малой дачей велено было возвратить назад. Архимандрит не поехал и прислал к государю грамоту, в которой была означена разная привезенная им святыня. «Все сие, – писал архимандрит, – на почесть прислал наш святейший архиепископ Паисий вашему пресветлому царству; мы, убогие, стояли в Путивле три месяца, но Василий Петрович воевода послал нас назад, мы же стали ни туда ни сюда; а наш архиепископ стар, имеет около ста лет, и мы оставили его в турской земле в неволе, сидит в железах, ради дани впал в великий долг – долгу девять тысяч ефимков, а земля в убожество пришла от агарянского насилия, что и у вас слышно» 267 . Но царь не тронулся этими молениями архимандрита, а приказал воеводе отпустить его назад из Путивля. Причина такого пренебрежительного отношения русского правительства к сербским просителям может быть объяснена следующими соображениями: русское правительство по преимуществу благотворило грекам потому, что они постоянно доставляли ему нужные сведения «о турецких поведениях», служили ему в качестве тайных политических агентов, между тем как сербы не могли удовлетворять этому требованию, почему их и не пропускали в Москву, а наделяли милостынею в Путивле. |
| Преп. Григорий говорит и о том, как нужно совершать молитву: «так сказали отцы: один: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. Все. Другой же половину: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя. И это удобнее по причине младенчества еще ума и немощи. Ибо никто не может сам собою чисто и совершенно наименовать тайно Господа Иисуса, но только Духом Святым ( 1Kop. XII:3 ). Еще: одни учат произносить молитву устами, другие же – умом. Я же считаю необходимым и то и другое. Ибо иногда ум от уныния изнемогает произносить ее, иногда же уста. Поэтому и необходимо творить молитву и тем и другим, т. е. и умом и устами. Однако следует взывать безмолвно и несмущенно чтобы чувство душевное, и внимание ума, смущаемое голосом, не отошло, пока ум, обыкнув, не преуспеет в деле, не воспримет силу от Духа молиться крепко и всячески. Тогда он же не будет иметь нужды говорить устами, да и не сможет, будучи в состоянии в совершенстве творить делание одним только умом». Учение старцев об умном делании заимствовано ими из писаний отцов Церкви – подвижников, с которыми можно подробно ознакомиться по сборнику «Добротолюбие», изданному на русском языке в пяти томах Афонским Пантелеймоновским монастырем. Это учение лежит в основе всего монашеского подвига старца Паисия и всей его старческой деятельности. Вся его литературная деятельность, предпринятые им исправления и переводы святоотеческих книг, имели целью дать монашествующим наиболее ясное, понятное, доступное и полное ознакомление с сущностью и способами «умного делания». И величайшее значение старца Паисия для русского монашества заключается именно в том, что он своими переводами, сочинениями и письмами, а также и своим личным непосредственным руководством вызвал в русских обителях чрезвычайный интерес и внимание к умному деланию, направил в эту сторону духовную жизнь русского монашества и воспитал целый ряд старцев, явившихся продолжателями его дела в русских монастырях. Конец. 2 Слово видение употребляется здесь не в смысле явления нам какого-либо предмета в доступном нашим телесным очам, внешнем образе, а в смысле возвышающегося над всеми чувственными условиями таинственного и вместе с тем несомненного, достоверного постижения глубочайших истин веры. Они именуются видениями вследствие очевидной, непосредственно открывающейся нашей душе, их достоверности, не требующей ни чувственных, ни логических доказательств. П. С. Ч. |
| Мое решение спутешествовать в Константинополь, – хлопоты с заграничным паспортом. – Отправление на «Олеге» из Севастополя, маленькое приключение. – Товарищи по кают-компании, – знакомство с заграничным Греком. – Красоты Босфора, – вид на св. Софию с рейда. – Поселение в Пантелеймоновском подворье. – Первый день в Константинополе и проводник кир-Димитрий (вопрос о его национальности). Один из достоуважаемых профессоров нашей Академии, не по книгам лишь изучавший Восток, не раз говорил мне с укоризной: «Как это бываете вы в Одессе и Крыме и не съездите в Константинополь, в этот знаменитый и прекрасный город! Всего ведь не много больше суток езды на пароходе – это не простительно». Я и сам хорошо сознавал, что этот упрек справедлив. И, однако все-таки не ехал в Константинополь 1 . Причины, удержавшие меня, были чисто и исключительно психологические. По свойству своего характера, я не способен выходить из той узкой житейской сферы, в какую ставят меня мои прямые обязанности. Хлопоты с каким-то заграничным паспортом, какими-то «визами», перспектива попасть во власть каких-то консулов, кавассов, проводников-толмачей – все это казалось мне настолько неприятным, что я мечтал о Константинополе, но двинуться в него не решался. Наконец, в моем душевном настроении произошел благодетельный кризис. Благодаря вниманию одного высокопоставленного лица, проживавшего до начала текущего года в Москве, я получил возможность если мне ехать в Константинополь, то жить там без малейших хлопот и забот, причем мне даны были рекомендации, создававшие для меня наилучшие условия жизни в турецкой столице. Колебаться уже не приходилось, и я воспользовался удобным случаем. – Хлопоты с паспортом (в июне прошлого года) хотя и потребовали от меня, вследствие несоблюдения мной некоторых формальностей (с которыми я вообще совсем не знаком) неоднократной явки в канцелярию московского генерал–губернатора, но все кончилось благополучно. Причем я с удивлением узнал, что турецким консулом в Москве с давних пор состоит известный банкир – еврей г. Поляков. |
| Среди всех этих построек почти беспрестанно попадаются развалины, впрочем, значительного объема, развалины старинных генуэзских, венецианских и греческих построек и укреплений. Только и думаешь о том, как бы не пропустить чего-либо интересного, засмотревшись на какое-нибудь здание или слишком красивый пейзаж. Я никак не мог уяснить себе, да и теперь не ясно представляю, где оканчиваются предместья Константинополя на европейском берегу и начинается сам город. В то время, как я так усердно водил биноклем направо и налево, ко мне незаметно подошел старший механик и сказал: «вдосталь любуйтесь Константинополем, приедете в него – плюнете». «Шутки шутит» мой словесный супостат, думал я. Но к сожалению, грубая действительность превосходила, как я узнал в тот же день, пессимизм механика. Я быль вполне уверен, что сейчас же сяду на каик, принадлежащий одному из монастырских подворий и появлюсь на твердой земле в Константинополе. Но пока я собирал свои вещи, прощался со знакомыми, каик, на который я возлагал свои надежды, незаметно для меня уехал, оставив меня «без ветрила и руля». Разумеется, это вышло совершенно случайно; притом же ни к каким неприятностям не повело. На пароходе в скором времени появилась целая куча разных комиссионеров, говорящих по десятку слов на всех языках – и я без труда объяснил одному из них, что мне нужно и куда меня следует доставить. Уговорившись о цене за комиссию, я прыгнул в одну из бесчисленных лодок, ожерельем окружавших пароход – и через две минуты я и комиссионер были на берегу, в Галате. Дальнейший путь от берега до Пантелеймоновского подворья (т. е. подворья, принадлежащего русскому Пантелеймонову монастырю на Афоне и известного с тем же именем) я совершил без малейших приключений 3 пешком в сопровождении все того же комиссионера – в какие-нибудь десять минут. Пантелеймоновское подворье находится в Галате недалеко от берега. Сюда я имел рекомендации и на это учреждение сделан был мой московский аккредитив. Оказывается, что здесь меня давно уже ждали, но только не из Севастополя, а из Одессы, чем и объясняется быстрое исчезновение монастырского каика от парохода «Олег». Я почему-то ожидал, что турецкая таможня подвергнет меня тяжким мытарствам по поводу паспорта и багажа 4 , но ничего такого не случилось. Только на подворье, когда комиссионер потребовал с меня франк за, свободный, безостановочный пропуск через таможню, я увидел, что воображаемые мной мытарства пройдены в буквальном смысле – незаметно. Тут только я догадался, что значат те таинственные жесты, которые делал мой комиссионер каким-то туркам, в большом проходном здании, на которое я не обратил никакого внимания, но которое и было турецкой таможней. За франк таможенные чины дали мне свободный пропуск, не сделав даже попытки взглянуть в мой чемодан и саквояж. Скоро и приятно! |
| Кроме канцелярии, с.петербургское Духовное правление дало знать об этом всему духовенству по С.-Петербургу и по его уезду. В заказы указ этот не посылали. В них нищих не являлось из других мест, кроме своих бедных людей. Как для пресечения нищенства, так и для успокоения, по чувству христианского милосердия, прямых нищих, которые не имели сил искать себе пропитание работой, в С.-Петербурге, как известно из предыдущего, существовали епархиальные приходские и некоторых других ведомств богадельни. Но их было еще очень мало. В 1733 году, дело христианского призрения бедных находилось в столице в следующем состоянии: Богадельни находились: 1) при Успенском соборе – одна, приходская и духовного ведомства, в которой теперь содержалось 12 женщин; 2) у Сампсония две, мужская и для женщин, приходские и духовного ведомства; обе устарели и обветшали, и в первой из них теперь было только 9 человек, а в последней 20 женщин; 3) Матфеевская – одна, для военных гарнизонного ведомства, и в ней содержалось 16 женщин; 4) при церкви св. Пантелеймона – одна, приходская, ведомства Партикулярной верфи, и в ней содержалось от 16 до 20 престарелых женщин из числа жен служителей веры, и наконец; 5) Воскресенская при доме покойной царевны Натальи Алексеевы так сказать, богадельня казенная, содержавшаяся на средства, отпускавшиеся из казны. По исповедным росписям Воскресенской, что за литейным двором, церкви, за 1737 год, показана и мужская богадельня: в ней содержалось 9 человек, а в женской – 47 человек. Кроме Воскресенской богадельни, нищие женщины, которые призревались в богадельни Матфиевской, также получали себе пропитание из казны С.Петербургской гарнизонной канцелярии. А богаделенки, жившие при прочих церквах, не исключая Пантелеймоновской, питались подаянием мирских людей, отчего они, все эти богадельни, и назывались, по всей справедливости, приходскими благотворительными учреждениями. Сбор добровольных приношений на эти богадельни, обыкновенно, производился так. Обитатели богаделен, мужского и женского пола, поочередно становились с запечатанными кружками у св. |
| При мне стало ей полегче. Мне она очень понравилась; я жалел ее и не раз и сам давал ей по золотому, и других уговаривал ей помогать. Были неподалеку люди сильные, которые всё про нее знали и могли ее поддержать; но, как я узнал позднее, преднамеренно воздерживались от слишком щедрых пособий, и по весьма основательной причине, которую я, как новый человек, не мог с первого раза взять в разсчет. Эти люди были главные духовники русского Пантелеймоновского монастыря на Афоне. Отцу ее они помогали деньгами не раз; но ей самой протежировать не хотели, потому что вообще опасались, чтобы в окрестностях Афона как-нибудь не разрослась бы женская монашеская община. Монахи и монастыри в наше время подвергаются и без того стольким нареканиям, на них так охотно клевещут и злобятся, что духовные пастыри их обязаны действовать как можно осторожнее и внимательнее, чтобы на их собственной совести не лежала ответственность за лишний повод к злословию и напраслине. „Напраслину душеспасительно выносить терпеливо, но не должно на нее напрашиваться“. Я понял скоро, что русские духовники, не только с духовной и нравственной, но и с политической стороны, в этом деле были совершенно правы; я согласился, что в их положении они поступают прекрасно, не потворствуя постепенному образованию русской женской общины в Ровяниках, и что, помогая Магдалине редко, только в самой крайности, да и то не прямо, а через пособие отцу ее, они идут тем средним путем, который так хорош в случаях сложных и запутанных... Всё это так; но мне присутствие этой красивой и набожной русской девушки в таком диком, оригинальном и нерусском месте, в этом лесу исполинских и шумных каштанов, чрезвычайно нравилось; и так как от двух монахинь: от молодой и бедствующей Магдалины, и старой и успокоенной в теплой келье с денежками Евпраксии, – до целой женской общины было еще далеко, то я и старался всячески облегчать положение Магдалины. И со времени моего первого проезда через Ровяники на Афон ей стало, конечно, полегче. Узнали ее и те русские дамы, к которым поступил Сотири; они ее брали с собой гостить в Ериссо и на Ватопедский пирг, угощали и утешали ее. |
|
|
