| Врагам приходилось переправляться через болотистую речку Жабну недалеко от Колязина. Здесь следовало вступить в бой. Скопин рассчитывал на удачу во время переправы. Тушинцы выступили из-под Рябовой пустыни и ночью с 17 на 18 августа дошли до села Пирогова, лежавшего на Жабне недалеко от ее впадения в Волгу. Московские воеводы проведали, где неприятель, и тотчас дали знать Скопину. Утром тушинцы начали переправу. Только что передовая часть их войска стала переходить реку, как ударили на них и сбили в сторону в болото. Многих тогда побили, многих переранили. Остальные побежали в село Пирогово, где стояло остальное войско. Прежде чем Сапега и Зборовский собрались, пришел сам Скопин с войском. С ним был и Зоме со шведами. Они переправились через Жабну и сами напали на тушинцев. И той, и другой стороне хотелось не только удержать поле битвы, но покончить с врагами; от этого зависел дальнейший нравственный перевес. Тушинцы наконец столкнулись с тем Скопиным, который так долго их пугал; победа над ним должна была рассеять обаяние, окружавшее его личность. С другой стороны, Скопин знал, что от победы в этот раз над соединенными силами важнейших предводителей смуты зависят на будущее время его сила и значение. Бились целый день. Дым был так густ, что трудно было распознать, кто с кем бьется; а среди грома пищалей, треска ломаемых копий, воплей раненых раздавались беспрестанно крики русских: «преподобный отче Макарие, моли Бога за нас! помоги нам!» «На солнечном закате услышал Бог молитвы рабов своих», говорит Палицын 273 , тушинцы подались, потом стали отступать и, наконец, побежали. Русские гнали их чуть не до Рябовой пустыни и все продолжали призывать на помощь святого Макария Колязинского. Немало значительных лиц попалось тогда в плен, и воротился князь Михайло Скопин в Колязин с победою и одолением. Сапега остановился по-прежнему у Рябова, думал было поправиться и начать снова битву. Но войско его после неудачи не хотело биться. Тогда дошел до жолнеров слух, что польский король подступает к Смоленску и хочет завоевать для Польши русские области. «Что ж это? – кричали поляки. – Мы разве трудимся для короля? Король отнимет у нас нашу корысть!» Сапега и Зборовский не могли их утишить и уговорить целых четыре дня. 23 августа они снялись с лагеря и двинулись к Переяславлю. Зборовский отправился в Тушино. Сапега оставил в Переяславле гарнизон (250 стрельцов, две казацких роты и толпу детей боярских), а сам отправился опять к Троице, куда прибыл 3 сентября. Лисовский двинулся к Ростову и Борисоглебскому монастырю, и стал срывать неудачу на беззащитных и еще покорных жителях. |
| 6 Сало и кожа морских зверей: серки, тюленей, нерпы и морских зайцев, промышляемых на Белом море прибрежными жителями оного. Товар сей принадлежал издревле к Заволоцкой торговле, представленной в начертании Истории города Холмогор, напечатанной в СПБ. при Императорской Академии Наук. 7 Древнее присловье! давать в стену деньги, или собирать деньги в стену, не вышло еще из памяти Холмогорских поселян-старожилов около посадных волостей. Сими словами означается у них оклад денежный, или тягло, относимое, на счет Государственной казны, что надлежит взыскать без упущения и заплатить непременно. 8 Сия грамота, писанная полууставом на пергаменте за восмью вислыми свинцовыми печатьми, хранится между древностями в монастырской ризнице. Год, месяц и день, когда она была совершена не показаны, по старинному обыкновению древних письмоводителей. 9 Лук содержал в себе две обжи, которая имела в себе пашенной или непашенной земли длиннику 126, а поперечнику 32 сажени. 10 Железный промысл, есть не что иное как железный завод в поморских монастырских вотчинах. Попечением Соловецких Настоятелей отыскиваема была железная руда и вырабатывалось хорошее железо, которого достаточно было на удовлетворение монастырских надобностей. 12 Нашим Историкам не было доныне известно, где покоится прах сего знаменитого патриота, Достоверное о сем сведение открыто в старинной вкладной книге Соловецкого монастыря, где записываются имена благотворителей сей обители и вкладчнков. Там между прочими находится следующая статья: «Старец Аврамий Палицын дал вкладом денег 50 рублей, да он же дал другую 50 рублей, да после его живота (т. е. после его смерти) взято в казну 63 рубли, да два меха куньи, цена 6 рублев; да он же за келью дал 15 руб., а всего его вкладу 184 рубля.» Замечание о сей статье в прошедшем 1830 году я имел честь представлять конференции С.-Петербургской Императорской Академии Наук и удостоился получить от оной лестный отзыв, поощряющий меня к продолжению таковых изысканий. Почему в последствии отысканы мною еще нижеследующие известия: |
| Сам Палицын, бесспорно разумнейший из тогдашних грамотеев, говорит, что Лжедимитрий был чернокнижник, еще в молодости навыкший чернокнижию. Впрочем, свидетельство о чернокнижии Лжедимитрия можно принимать и буквально: при умственной неразвитости людей того времени таинственные знания, книги, в которых они заключались, имели неотразимую прелесть для молодых людей, живых, у которых сильно работали мысль и воображение, которые хотели узнать побольше того, что могли им предложить тогдашние мудрецы – нечернокнижники; очень легко могло быть, что в руках пылкого, пытливого Отрепьева видали и запрещенные книги, какие-нибудь Аристотелевы врата. Если Лжедимитрий был еретик и чернокнижник, то, разумеется, с таким же характером, и даже еще в сильнейшей степени, явилась жена его Марина, еретица, воруха, латынской веры девка, луторка и калвинка. Сочетание трех последних отзывов об одном и том же лице, – сочетание, встречаемое в писаниях тогдашних грамотеев, – разумеется, поражает нас теперь; но предки наши не обращали внимания на различие исповеданий; они употребляли эти три названия – латынец, лютер и калвин как бранные, говоря о всяком чужом, о всяком западнике. Требование перекрещивания от людей других христианских исповеданий, переходящих в православие, всего лучше объясняет нам дело, всего лучше показывает нам, какое сильное впечатление производило на наших предков слово – чужой: это магическое слово отнимало способность находить в человеке другого христианского исповедания что-либо сходное, находить общую основу и вместе определять, какое из этих исповеданий ближе к нашему и какое дальше. Что касается представления о других знаменитых деятелях Смутной эпохи, выраженного в современных литературных памятниках, то оно очень неудовлетворительно, очень неясно. Живых людей, с резко определенным образом, мы не найдем ни в Скопине, ни в Ляпунове, ни в Пожарском, ни в Минине, как они представляются в летописях и сказаниях. Рассказываются их внешние подвиги, произносятся похвальные отзывы в общих неопределенных выражениях, идущих ко всякому другому хорошему человеку. |
| Отличие Корнилова было отмечено орденом Св. Георгия 4-й степени. Год спустя после своего прибытия в Маньчжурию, в январе 1906 г., Лавр Георгиевич приехал в Петербург с погонами полковника на плечах и офицерским Георгием на груди. Получив должность делопроизводителя 1-го отделения 2-го обер-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба (ГУГШ), Корнилов должен был контролировать постановку разведывательного дела в южных округах, вести отдел «иностранной азиатской статистики». Во время инспекционных поездок на Кавказ и в родной Туркестан он следил за организацией разведки в пограничных районах. Опираясь на приобретенный опыт, Корнилов добился реорганизации курсов восточных языков в Ташкенте, в целях «обеспечить войска округа строевыми офицерами, знающими главнейшие языки туземного населения края и соседних стран» (24). Служба в Санкт-Петербурге оказалась короткой, но весьма значимой для будущего генерала. Здесь он оказался в среде офицеров, сторонников военных реформ, считавших необходимым извлечь должные уроки из поражения в русско-японской войне и революционных событий 1905 года. 1907-1913 годы…. Россия жила переменами. Устанавливалась новая система государственной власти - «думская монархия». Начинались жизненно важные для отечественной экономики и общественной жизни реформы, связанные с именем П.А. Столыпина. Не оставались в стороне армия и флот. В Генеральном штабе, в этот период работали будущие участники Белого движения - капитан С.Л. Марков, подполковник И.П. Романовский. Генерал-квартирмейстер М.В. Алексеев и начальник Генерального штаба Ф.Ф. Палицын поддерживали идеи данной группы офицеров-реформаторов, получивших прозвище «младотурки» (по аналогии со сторонниками реформ в тогдашней Османской Империи). По свидетельству современника, «полковник Корнилов принадлежал к числу главных участников этой небольшой, вполне лояльной группы молодых военных деятелей, горячих, искренних, беспокойных новаторов, проникнутых любовью к своему ремеслу, пламенных патриотов по духу, прогрессистов по убеждениям». Доклады Корнилова отличались «прямолинейностью и порой даже резкостью». |
| При таких обстоятельствах естественно было произойти сближению между королем и калужским цариком. Брат Марины, староста саноцкий, находившийся под Смоленском, получил из Калуги достоверное известие, что Лжедимитрий хочет отдаться под покровительство короля, но ждет, чтоб Сигизмунд первый начал дело. Вследствие этого король созвал тайный совет, на котором решили отправить старосту саноцкого в Калугу, чтоб он уговорил царика искать королевской милости. С другой стороны, хотели попытаться войти в переговоры и с московским царем, но Василий, видя, что счастие обратилось на его сторону, запретил своим воеводам пропускать польских послов до тех пор, пока король не выйдет из московских пределов. Но счастье улыбнулось Шуйскому на очень короткое время. 23 апреля князь Скопин на крестинах у князя Ивана Михайловича Воротынского занемог кровотечением из носа и после двухнедельной болезни умер. Пошел общий слух об отраве: знали ненависть к покойному дяди его, князя Дмитрия, и стали указывать на него как на отравителя; толпы народа двинулись было к дому царского брата, но были отогнаны войском. Что же касается до верности слуха об отраве, то русские современники далеки от решительного обвинения; летописец говорит: «Многие на Москве говорили, что испортила его тетка княгиня Екатерина, жена князя Дмитрия Шуйского (дочь Малюты Скуратова, сестра царицы Марьи Григорьевны Годуновой), а подлинно то единому Богу известно». Палицын говорит почти теми же словами: «Не знаем, как сказать, божий ли суд его постиг или злых людей умысел совершился? Один создавший нас знает». Жолкевский, который, живя в Москве, имел все средства узнать истину, отвергает обвинение, приписывая смерть Скопина болезни. Этим важным свидетельством опровергается свидетельство другого иноземца, Буссова, не расположенного к царю Василию. Псковский летописец, по известным нам причинам также не любивший Шуйского, говорит утвердительно об отраве, обстоятельно рассказывает, как жена Дмитрия Шуйского на пиру сама поднесла Скопину чашу, заключавшую отраву. |
| Он подступил к плахе; палач снял с него кафтан, хотел снимать даже и рубашку, прельстившись ее блестящим воротом, унизанным жемчужинами. Шуйский не давал ему, говорил, что хочет в ней Богу душу отдать. Вдруг из Кремля скачет вестовой, дает знак, чтобы остановились. Он прискакал на место и объявил, что царь, по своему милосердию, не желает проливать кровь даже важных преступников, дарует Шуйскому жизнь и заменяет смертную казнь ссылкою в Вятку. 256 Тогда Басманов воскликнул к народу: «Вот какого милосердого государя даровал нам Господь Бог , что своего изменника, который на живот его посягал, – и того милует!» Народ отвечал громким желанием здравия, и многолетия милосердому царю. «Возможно ли после этого, – говорили тогда между собой московские люди, – чтоб он был не истинный царевич? Кто же может так делать, кроме истинного царского сына?» Василия, Димитрия и Ивана Шуйских с их семьями повезли в ссылку, а дома и вотчины их взяли в казну по издавна заведенному в Московской земле обычаю 257 . Русские летописцы (Аврамий Палицын, Никоновская летопись) говорят, что, прежде чем Шуйский стал возмущать народ, были казнены за непризнание Димитрия царевичем дворянин Петр Тургенев и Федор Колачник. Когда их вели на смерть, последний кричал, что русские приняли антихристова слугу; народ не сочувствовал обоим и кричал: «Поделом вас осудили, умирайте!» Так как между воцарением Димитрия и арестом Шуйских прошло всего три или четыре дня, а помилование Шуйского объявлено с заявлением, что царь не хочет проливать крови, то, вероятно, казнь этих двух лиц случилась до пришествия Димитрия, и осудили их бояре, может быть, с одобрением Димитрия, но тайным; иначе выдумали бы иной повод для царского милосердия Шуйскому. Не мог бы решиться объявлять народу новый царь, что он не хочет проливать крови, когда кровь была уже им пролита; да, вероятно, об этих казнях упомянули бы иностранцы. Необыкновенно милостиво поступил Димитрий с одним архиереем, не хотевшим признать его царем наравне с другими. То был астраханский владыка Феодосии. Получив патриаршую грамоту, он усердно проклинал Гришку Отрепьева, а между тем в народе астраханском, как и повсюду, увеличивалось расположение к Димитрию. Наконец, не стало Годунова; передалось Димитрию войско; пришли вести в Астрахань, что все Московское государство признает обретенного законного наследника; тогда народ взбунтовался, разграбил владычный двор, сбросил с раската кое-каких владычных людей; самого владыку изругали непотребными словами и повезли в Москву вместе с воеводой Михаилом Богдановичем Сабуровым, упорным годуновцем. Владыку привели к царю на глаза. «Астраханский владыка, – сказал ему царь, – за что ты меня, прироженого царя, называешь Гришкою Отрепьевым?» Владыка отвечал ему с достоинством: «Нам ведомо теперь только то, что ты царствуешь; Бог тебя знает, кто ты таков и как тебя зовут; но прироженый Димитрий царевич убит в Угличе». Царь не велел ему делать никаких обид и отпустил с миром 258 . |
| «Москва погибла! Ляхи сожгли ее!» – завопил народ русский. Тысячи народа пошли к Москве с оружием. Сигизмунд, видя неустойку всех своих замыслов, окончательно сбросил с себя личину, отослал русских послов в Польшу пленными, взял Смоленск приступом и стал готовить новое войско. С своей стороны, многочисленные русские дружины окружили Москву. Но дело у них не спорилось. Здесь послал Господь русскому народу сильнейшее испытание и явил всем урок, что не нечестивыми судил Он спасти Россию от гибели, но достойнейшими избранниками, имени ради Своего святого и молитвами святых Своих. Вожди дружин, князь Трубецкой, Ляпунов и атаман сбродных казаков Заруцкий, думали не столько о спасении отечества, сколько о своих выгодах. Поляки крепко держались в Кремле. На помощь к ним шло из Польши новое войско. Самозванцы десятками являлись всюду. Везде лилась кровь, везде был разбой, пустели жилища, позорились и разрушались в пламени храмы Божии... Без верного и мудрого руководителя, без власти и закона, напуганные прошедшими бедствиями, верные сыны отечества, напрягавшие последние усилия для его спасения, разоренные, измученные, оставались как распуженное стадо, и опять уныл и духом, опять стал умолкать клич между ними к поголовному восстанию. «Как изречь вам, братия, беду неслыханную в земле русской, – описывает в своей летописи инок Авраамий Палицын. Божиим попущением, за грехи наши, одолели нас враги и изменники. Разделились люди на двое и поддались множеством великим беззаконию. Сами на себя мы беды возводили, сами ввели иноплеменников в сердце земли родимой. Рабы господами быть захотели, неразумные власти возжелали, всяк выше меры своей вознесся, и в унижение все упали. Кто не восплачет и не возрыдает, и теплых слез источника не излиет, если и жестокое и каменное сердце иметь будет, о великом царствующем граде Москве? Велик, превысок, прекрасен был он, любезен всем зрящим на него, и благочестивыми великими царями правим был; не только крепкими и высокими стенами огражден, но паче того сильными ратоборцами, цвел обилием храмов Божиих и обителей, богатством и многонародием изукрашенный. И только предивен быв, во един час огнем пожжен и мечем бедно потреблен стал. Сбылось мудрое слово: злодеяние и беззаконие ниспровергают престолы сильных. Воистину, совет, правда и любовь все возвышают, совокупляют и созидают; а бессовестие, неправда, ненависть и вся созданная разрушают. Пали дивные царства: Вавилон, Ниневия, Троя и Иерусалим ненавистью и грехом; и колико крат помышляли мы среди бедствия отечества: неужели и нас Господь до конца оставит и не помилует? На Него бо токмо, а уже не на человек была надежда, егда сильные обуяли, разумные разум погубили, и все власти неправедной возжелали. Тяжка была та година испытания, страшен гнев Божий и слезно позорище!» |
| Что же касается до нравственности русского народа, то она проявила себя в период Смутного времени во всем безобразии. Сами русские, например Авраамий Палицын, особенно в шестой главе своего сочинения, описывали ее крайне мрачными красками и сознавались, что нечестие между русскими усилилось до последней степени и что они своими злодеяниями вполне заслужили гнев небесный. То же повторяли и жившие в России иностранцы. «Во всех сословиях,— свидетельствует, например, Бер (Буссов),— воцарились раздоры и несогласия, никто не доверял своему ближнему, цены товарам возвысились неимоверно, богачи брали росты более жидовских и мусульманских, бедных везде притесняли... Не говорю уже о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом и глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и прелюбодействе. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях. Всевышний не мог долее терпеть, казнь была необходима — Он послал меч и пламя» . Одно только святое чувство оставалось и тогда в русских твердым и непоколебимым — это чувство любви и преданности к своей православной вере, и оно-то более всего спасло тогда Россию. Если русские умертвили первого Лжедимитрия царя, то умертвили преимущественно как оскорбителя их веры, как еретика. Если они отказались принять к себе на царство польского королевича Владислава, хотя и присягнули ему, то отказались потому, что он не согласился принять православия, как они требовали. Если, наконец, со всех краев России подвиглись дружины на освобождение Москвы, то подвиглись особенно во имя православной веры, оскорбленной и поруганной поляками, и чтобы спасти ее от конечного разорения. «Русские,— по свидетельству Петрея,— одних только себя считали христианами на земле, а всех других на свете называли нехристями, язычниками и еретиками... К лютеранской вере они были расположены несколько больше, чем к католической, и говорили, что лютеранская могла бы еще быть терпима, если бы только лютеране, прогнав сначала папистических учителей, не делали никаких перемен в церковных обрядах и не порочили монашества, всегда святого и чистого». Потому-то лютеранам при Годунове дозволялось иметь близ Москвы свою кирку в Яузской слободе и свободно отправлять свое богослужение, а латинянам не позволялось. «Все иностранцы в России,— свидетельствует так же Маржерет,— могли исповедовать свою религию всенародно, исключая римских католиков» . |
| В половине 1611 года особенно тяжелые и бедственные обстоятельства переживала вся Россия и более всего столица ее – Москва. Московское государство было в смятении; всюду проникают злодеи, называющие себя детьми царского семени; много городов и весей пленили поляки, при чем некоторые из них оказались в запустении от их злодейств; поляки завладели даже царственным городом Москвой. В это так называемое смутное время (после свержения Василия Шуйского 17 июля 1610 года) не было на Руси царя – той основной твердыни, на которой зиждется благосостояние земли Русской; не было и доблестных вождей и ополчений таких, которые по чувству патриотизма твердо решились бы спасти находившееся на краю гибели наше отечество. Тогда на спасение отечества от угрожавшей погибели пришло православное духовенство; одушевленное твердой верой в Бога, оно в лице своих представителей призывными грамотами возбудило в русском народе дух веры и патриотизма. Вот патриарх Гермоген, заключенный поляками в Москве, в августе 1611 года (после победы пана Сапеги 5 августа над казаками, державшими в осаде Московский Кремль) получил возможность дать проникшему к нему в Кремль из московских патриотов Родиону Мосееву грамоту к нижегородскому «миру». Грамота бережно доставлена в Нижний 25 августа и затем была распространена по другим городам. В ней, показавши земщине в настоящем свете поведение казаков, особенно преступное покушение их поставить на царство тушинского воренка (Лжедмитрия II), призвать к власти Маринку (Мнишек, вдову убитого 17 мая 1605 года самозванца Лжедмитрия I) с ее сыном (от второго самозванца), Гермоген с горячим одушевлением приглашал города сплотиться на борьбу с казачьей затеей, клонившейся к возобновлению самозванщины, и вместе для борьбы с польской властью. Послушные патриаршему слову, города давали друг другу обещание не признавать казачьего царя и «против его стояти единодушно». С другой стороны, архимандрит Троице-Сергиевой лавры Дионисий и келарь Авраамий Палицын еще летом 1611 года разослали по городам грамоты с призывом граждан прийти на спасение столицы отечества и веры от иноверного ига поляков и литвы, сидевших в Москве. Вновь 6 октября троицкими властями посланы в города грамоты с извещением жителей о том, что к Москве прибыли еще польские войска с целью отогнать отсюда ратных людей, стоявших за православную веру, столицу и отечество, почему жители всех городов призывались «ратными людьми» прийти на помощь, на соединение с подмосковными воинскими людьми, державшими в осаде врагов. Эти грамоты, особенно же патриарха Гермогена, производили сильное действие на жителей городов: общий дух патриотизма и горячей веры воодушевил граждан на великие подвиги спасения погибавшего отечества. |
| Август был уже в половине. 14-го числа Пожарский явился в стенах Троицкой-Лавры и был встречен Дионисием и Палицыным, как герой, шествовавший спасти отечество. Но и здесь возникло нестроение между начальниками отрядов его войска: боялись, чтобы Пожарского не постигла такая же участь, как Прокопия Ляпунова; представляли, что мятежным казакам при всех их уверениях доверять нельзя. Эти представления привели в раздумье Пожарского, и он решился побыть в Троицкой-Лавре и сделать уговор с казаками, «чтобы друг на друга никакого зла не умышляли». Этим он думал успокоить свое войско. Но на третий день Трубецкой прислал дворян и казаков в Лавру с известием, что гетман Ходкевич подвигается к Москве, что казаки хотят идти прочь от Москвы «скудости ради». Трубецкой просил, чтобы Пожарский шел немедленно к столице. После этого Пожарскому не до уговора было с казаками, и он велел войску опять снять стан. Палицын присовокупляет, что он «подействовал на Пожарского и войско своими увещаниями и успокоил робких», что Пожарский, в следствие его наставлений, «оставил все свои размышления, и страх ни во что же вменил». . Не унижая высоких, подвигов келаря-патриота, заметим, что опасения Пожарского были не так неосновательны, как представлялись они Палицыну. Летописец говорит, что Пожарский, не ходя в Москву, хотел договориться с казаками, заключить с ними условия, на которых они должны были служить ему, установить взаимные отношения между ними и его войском. Казаки не верили ему, он не доверял им; надо было разрушить это новое недоверие договором и клятвами. Но обстоятельства изменили намерения осторожного воеводы, и он пошёл из Лавры с мыслью, что слишком рискует своим положением. Во всём войске был такой же страх от сознания опасности, которой оно могло подвергнуться от казаков. До борьбы с врагами иноземными Пожарский должен был вступить в борьбу с врагами отечественными, с остатками армии Заруцкого. Что страх этот был основателен, что Пожарский слишком надеялся на храбрость своего войска и вовсе не считал его робким и малосильным – на это мы имеем ясное доказательство в грамоте, которую он писал из Лавры. |
|
|
