| – Я, право, не знаю. Я еще подумаю… – Подумаете? Да вот беда, ваше сиятельство, думать-то некогда: мы ведь завтра начинаем… – Завтра? Как завтра? – пролепетал Трубецкой, уставившись на Голицына взором непонимающим. – Ах, да, ведь вы еще не знаете, – посмотрел на него Голицын из-под очков, усмехаясь злорадно и, как всегда в такие минуты, лицо его отяжелело, окаменело, сделалось похожим на маску. – Окончательный курьер уже прибыл из Варшавы с отречением Константина; завтра в семь часов утра по всем войскам присяга; мы собираемся на площади Сената и начинаем восстание… – Восста… восста… – хотел Трубецкой выговорить и не мог; голос пресекся, глаза расширились, лицо побледнело, позеленело, вытянулось, толстые губы задрожали, и он вдруг сделался еще более похож на «жида». «Ожидовел от страха», – подумал Голицын с отвращением. – Что же вы молчите, сударь? Извольте отвечать! – Перестаньте, Голицын, не смейте! – вскочил Оболенский и подбежал к Трубецкому. – Как вам не стыдно! Разве не видите? Трубецкой откинул голову на спинку кресла и закатил глаза. Оболенский расстегнул ему ворот рубашки. – Воды! Воды! Голицын отыскал графин, налил и подал стакан. Трубецкой хватался губами за края, и зубы стучали о стекло. Долго не мог справиться. Наконец, выпил, опять откинул голову и передохнул. Оболенский, нагнувшись к нему, гладил его рукой по голове, как давеча Рылеева. – Ну, ничего, ничего, Трубецкой! Не слушайте Голицына: он вас не знает. Ужо поговорим с Рылеевым и как-нибудь устроим. Все будет ладно, все будет ладно! – Да я ничего, пустяки, пройдет. У меня сердце… Все эти дни не очень здоров, а давеча выпил кофе, так вот, должно быть, от этого. Ну, и сразу… Я не могу, когда так сразу… Извините, господа, ради Бога, извините… Рыжеватые волосы прилипли к потному лбу, толстые губы все еще дрожали, улыбаясь, и в этой улыбке было что-то детски-простое, жалкое: Дон Кихот от бреда очнувшийся; лунатик, упавший с крыши и разбившийся. Голицыну вдруг стало стыдно, как будто он обидел ребенка. Отвернулся, чтобы не видеть. Боялся жалости: чувствовал, что, если только начнет жалеть, все простит, оправдает «изменника». |
| – А народ? Весь народ с нами, дайте ему только оружие. – Избави Бог! Дай им оружие – сами будем не рады: свалка пойдет, резня, грабеж; прольется кровь неповинная. – «Должно избегать кровопролития всячески и следовать самыми законными средствами», – напомнил кто-то слова Трубецкого, диктатора. – Ну, а если расстреляют до ночи? – сказал Голицын. – Не расстреляют: у них сейчас и зарядов нет, – возразил Оболенский все так же вяло и нехотя. – Заряды подвезти недолго. – Все равно, не посмеют: духу не хватит. – А если хватит? Оболенский ничего не ответил, и Голицын понял, что говорить бесполезно. – Смотрите, смотрите, – закричал Михаил Бестужев, – батарею двинули! Батальон лейб-гвардии Преображенского полка, стоявший впереди остальных полков, расступился на обе стороны: в пустое пространство выкатились три орудия и, снявшись с передков, обратились дулами прямо на мятежников. Бестужев вскочил на стол, чтобы лучше видеть. – А вот и заряды! Сейчас заряжать будут! – опять закричал он и соскочил со стола, размахивая саблей. – Вот когда надо в атаку идти и захватить орудия! Орудия стояли менее чем в ста шагах, под прикрытием взвода кавалергардов, с командиром, подполковником Анненковым, членом Тайного Общества. Только добежать и захватить. Все обернулись к Оболенскому, ожидая команды. Но он стоял все так же молча, не двигаясь, потупив глаза, как будто ничего не видел и не слышал. Голицын схватил его за руку. – Оболенский, что же вы? – А что? – Да разве не видите? Пушки под носом, сейчас стрелять будут. – Не будут. Я же вам говорю: не посмеют. Злость взяла Голицына. – Сумасшедший! Сумасшедший! Что вы делаете! – Успокойтесь, Голицын. Я знаю, что делаю. Пусть начинают, а мы – потом. Так надо. – Почему надо? Да говорите же! Что вы мямлите, черт бы вас побрал! – закричал Голицын в бешенстве. – Послушайте, Голицын, – проговорил Оболенский, все еще не поднимая глаз. – Сейчас вместе умрем. Не сердитесь же, голубчик, что не умею сказать. Я ведь и сам не знаю, а только так надо, иначе нельзя, если мы с Ним… |
| Вдруг замолчал, отвернулся, ухватился обеими руками за чугунные прутья решетки – разговор шел у памятника Петра – и начал биться о них головой. – Ну, полно, Каховский! Дело еще не проиграно, успех возможен… – Возможен? В том-то и подлость, что возможен, возможен успех! Но нельзя терять ни минуты – поздно будет. Ради Бога, помогите, Голицын, скажите им… что они делают! Что они делают!.. Да нет, и вы, и вы с ними! Вы все вместе, а я… Губы его задрожали, лицо сморщилось, как у маленьких детей, готовых расплакаться. Он опустился на каменный выступ решетки, согнулся, уперся локтями в колени и стиснул голову руками с глухим рыданием: – Один! Один! Один! И, глядя на него, Голицын понял, что если есть между ними человек, готовый погубить душу свою за общее дело, то это – он, Каховский; понял также, что помочь ему, утешить его нельзя никакими словами. Молча наклонился, обнял его и поцеловал. – Господа, ступайте скорее! Оболенский выбран диктатором; сейчас военный совет, – объявил Пущин так спокойно, как будто они были не на площади, а за чайным столом у Рылеева. Оболенскому навязали диктаторство почти насильно. Старший адъютант гвардейской пехоты, один из трех членов Верховной Думы Тайного Общества, он больше, чем кто-либо, имел право быть диктатором. Но если никто не хотел начальствовать, то он – меньше всех. Долго отказывался, но, видя, что решительный отказ может погубить все дело, – наконец, согласился и решил собрать «военный совет». Совет собирали и все не могли собрать. Шли и по дороге останавливались, как-будто о чем-то задумавшись, все в той же чаре недвижности. – Почему мы стоим, Оболенский? Чего ждем? – спросил Голицын, подойдя к столу, в середине каре, под знаменем. – А что же нам делать? – ответил Оболенский вяло и нехотя, как будто о другом думая. – Как что? В атаку идти. – Нет, воля ваша, Голицын, я в атаку не пойду. Все дело испортим: вынудим благоприятные полки к действию против себя. Только о том, ведь, и просят, чтобы подождали до ночи. «Продержитесь, говорят, до ночи, и мы все, поодиночке, перейдем на вашу сторону». Да у нас и войска мало – силы слишком неравные. |
| История мызы Минкино, изложенная по приведенным выше архивным материалам, настолько расходится с тем, как она дается в существующей литературе, что просто теряешься в догадках, как такое могло произойти. Но факты есть факты. Мыза Минкино никогда не принадлежала ни Филарету Мусоргскому, ни жене вице-адмирала Зариной. Находящийся здесь чудесный, поистине экзотический парк, всего вероятней, был заложен Каменскими, то есть во второй половине 1880-х гг. Перед нами, естественно, встал вопрос, почему Мусоргские приехали на дачу именно в Минкино, а не куда-нибудь поближе к Петербургу, как они это сделали в 1866 г., выехав на лето в Павловск? Предлагаем свою версию ответа. Филарет и Модест Мусоргские смогли познакомиться и подружиться с Николаем Андреевичем Оболенским во время своей недолгой службы в Преображенском полку, сохранив товарищеские отношения и после того, как оставили военную службу. Филарет Петрович мог просто приехать погостить на лето в имение своего приятеля. Таким образом, в мусоргсковедении появляется совершенно новая тема – круг лужских знакомых композитора. Еще раз попросим прощения у наших читателей и попробуем внести еще одну лепту в ее раскрытие. Известно, что М.П. Мусоргский в 1856 г. выпущен из Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и так же, как и его брат, выпущенный из Школы годом ранее, направлен унтер-офицером в лейб-гвардии Преображенский полк. Первым произведением композитора после выпуска из Школы стала фортепианная пьеса, озаглавленная по-французски «Souvenir d’enfance. A son ami Nikolas Obolensky» («Воспоминание детства. Моему другу Николаю Оболенскому») и датированная 16 октября 1857 г. В литературе о Мусоргском ее посвящение обычно связывают либо с князем Н.А. Оболенским, 1853 г. выпуска, будущим командиром Преображенского полка (1890-е гг.), либо с князем Н.А. Оболенским, 1854 г. выпуска, назначенным в Павловский полк, о котором отзываются как о музыканте-любителе. Мы предлагаем считать эту пьесу посвященной Н.А. Оболенскому – владельцу Перечиц и Минкина, сослуживцу братьев Мусоргских по Преображенскому полку. |
| Представление драмы состоялось 14 декабря 1850 г. Театр был полон, автора вызывали дважды, обрадованно сообщал Константин Аксаков Самарину в Петербург. Но первые ряды кресел рассердились на речь Ляпунова, когда им напомнили, что крестьянин – их брат, кричали, что это коммунизм, «не понимая, что слова Ляпунова православные, а где православие, там коммунизма быть не может», считал Аксаков. 2074 Отдельные зрители выкрикивали: «В кандалы бы автора да в Сибирь!» О шуме на спектакле стало известно в Петербурге, цензор драматических сочинений в С.-Петербургском цензурном комитете А. М. Гедеонов затребовал пьесу для повторного чтения. Первое представление драмы оказалось последним. Таким образом, круг завершился: пьеса была разрешена к печатанию в Петербурге и запрещена к представлению там же, что, надо думать, только укрепило Константина Аксакова в чувстве глубокой неприязни к нелюбезному городу. Письма Константина Аксакова Д. А. Оболенскому 1853–1854 гг., как и письма 1847–1848 гг., публикуются впервые. Хотя намерение издать письма, относящиеся к Крымской войне, как наиболее интересные, было: к дневниковой записи В. С. Аксаковой от 6 февраля 1855 г., где речь шла об очередном письме к Оболенскому, комментатор П. Е. Щеголев в подстрочном примечании сообщил, что письма к Оболенскому «будут напечатаны полностью в подготовляемом издании «Сочинений К. С. Аксакова " ». 2075 Щеголев как коллега Е. А. Ляцкого по книгоиздательству «Огни» был хорошо осведомлен о том, что тот готовил собрание сочинений Константина Аксакова. Но в 1915 г. вышел только первый том, состоявший из художественных произведений и переводов. Появлению последующих помешал уже разгоревшийся пожар Первой мировой войны и последующие за ним события в России, не способствовавшие ни изучению наследия славянофилов, ни изданию их трудов. С самого начала войны и даже до неё, когда в 1850 г. возник спор, кому должны принадлежать иерусалимские и вифлеемские святыни, Константин Аксаков (как и все в его семействе) пристально следил за текущими событиями. Аксаковы в то время постоянно жили в Абрамцеве, Константин Аксаков изредка выезжал в Москву, новости в основном узнавали из газет, то есть с опозданием. Как только посланный в Сергиев Посад за почтою показывался на дороге к усадьбе, все в доме собирались вместе, чтобы читать газеты. Восточные дела буквально поглотили Аксаковых, потеснив все другие интересы. |
| Первое письмо Оболенскому написано, как уже было сказано, 12 декабря 1853 г., после начала войны с Турцией: манифест о войне объявлен 21 октября, в конце месяца он читался в церквах, но не произвел особенного впечатления ни на народ, ни на большинство русского общества – так он был «бледен и бесцветен», по мнению Тютчева, как и все выходящее из недр Министерства иностранных дел. 2086 Но в значительной части русского общества, особенно в славянофильской среде, он вызвал воодушевление: славянофилы решили, что началась борьба за братьев, за православных славян. А. И. Кошелёв в своих «Записках» совершенно несправедливо заметил, что прозвище, данное представителям славянофильства, якобы не выражает его сущности 2087 – напротив, славянский мир, его проблемы, помощь славянам, сочувствие их борьбе за освобождение составляли важнейшую часть славянофильского образа мыслей. Этот душевный подъем, вера в неустрашимость русского духа, искренний и страстный порыв поддержать славян ощутимы в первом письме Аксакова к Оболенскому. Время теперь решительное, – писал Аксаков. – Нам прямо надобно стать за единоверных и единоплеменных, и одно это уже разрушит все пути врагов наших. (...) Пятьдесят миллионов в России станут под знамена, если нужно, и пусть тогда попробует Европа сломать Святую Русь (наст. изд., с. 584). Автор письма, будучи сугубо гражданским человеком, сам собирался в то время стать под знамя. В первом письме Аксаков возмущался не столько Турцией, сколько Англией и Францией, христианскими государствами, поддержавшими её в конфликте с Россией. Войну этим европейским странам Россия еще не объявила, но Аксаков верно почувствовал, что переживаемый момент «великий», а конфликт с Европой будет иметь далеко идущие последствия, ибо столкнулись различные «начала, направления, принципы, дух народный». Из славянофилов Иван Киреевский тоже трактовал эту войну как схватку Востока и Запада, славянского и романо-германского миров, «столкновение их нравственных и умственных противоположностей». 2088 У славянофилов не было и тени сомнения в том, что война будет молниеносной, что «безобразная Турция», как характеризовал её Аксаков в одном из писем Оболенскому, перестанет существовать, а славяне обретут свободу. Мир ожидает, по словам Ивана Киреевского, «новая эпоха развития человеческого просвещения, под знаменем христианства православного, опирающегося на возрождение племен словенских...» 2089 Поэтому, когда Россия объявила войну Англии и Франции, Аксаков радостными криками перебудил всех домашних, не предвидя, разумеется, что «великая минута», переживаемая его страной, обернется не торжеством, а величайшими испытаниями для неё. |
| «Князь великий – младенец, – писалось в грамотах, – держат государство бояре, а вам у кого служить? Я же вас рад жаловать». Грамоты произвели свое действие: отовсюду стали из новгородских областей стекаться к князю Андрею люди, уже приготовлявшиеся к этому делу прежде, чем он сам решился на что-нибудь. Все недовольные Москвой только и ждали этого призывного клича. Весело и бодро стекались они к князю Андрею, чтобы постоять за него, а главным образом за свое дело, за ослабление самодержавия ненавистной им Москвы. Колычевы, как прирожденные новгородцы, были из первых, откликнувшихся на зов. Воевода князя Андрея, князь Юрий Оболенский, был еще ранее отправлен с отрядом детей боярских в Коломну по приказанию великой княгини Елены, давно подозревавшей в злых замыслах князя Андрея. Узнав о начавшемся деле только после бегства князя из Старицы, он немедленно, помолившись Богу, тайком выехал из Коломны, переправился через Волгу под Дегулинным, потопил суда, чтобы не достались преследователям, и на Березне соединился с князем Андреем, не доезжая немного Ядровского яма. Все это обещало делу князя Андрея хороший исход… В то же время полетели княжеские грамоты через предателей и в Москву, где поняли всю опасность и серьезность мятежа. Великокняжеские военные силы разделились на две части: князь Никита Оболенский пошел защищать Новгород, а князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский погнался за князем Андреем, который, оставив в стороне большую дорогу, направился влево к Старой Русе. Князь Андрей уже достиг третьего стана на Цне и расположился на отдых, когда к нему в тревоге прибежал один из приближенных. – Неладно у нас, государь князь, в стане, – торопливо заявил он. – Что случилось? – спросил князь Андрей в волнении. – Измена! Побежало несколько боярских детей, – пояснил пришедший. – Другие, пожалуй, побегут. – Ловить их! – отдал приказание князь. – Одного изловили, другие ушли. – Позвать сюда Кашу! Дворянин княжеский Каша явился. – Тут одного из боярских детей поймали, бежал из стана, – сказал торопливо князь. – Допросить его о деле. Почему бежал и кто вместе с ним был. |
| А государь наш, как есть истинный христианский государь, и прежде не хотел и теперь не хочет, чтоб кровь христианская лилась, а бусурманская рука высилась; хочет наш государь того, чтоб христианство в тишине и покое было. Так если король желает того же и пришлет к нашему государю, то пересылками между государей добрые дела становятся. Прошло четыре месяца. В начале февраля 1536 года в Москву дали знать из Смоленска, что к князю Оболенскому идет посол от гетмана Радзивилла, человек его Гайка. Посол подал опасную грамоту королевскую для проезда московских послов в Литву, а в грамоте к Оболенскому Радзивилл писал, будто пленник князь Федор Овчина-Оболенский бил челом, чтобы паны ходатайствовали у короля о мире, и король по их ходатайству посылает теперь опасную грамоту. Эта опасная грамота опять не понравилась в Думе великокняжеской; здесь рассуждали: «Пишут на князя Федора, что им князь Федор бьет челом; а князь Федор у них в руках, что хотят, то на него пишут»; приговорили, чтоб Оболенский послал к Радзивиллу вместе с его человеком своего человека с гра мотою, написал бы, что князю Федору бить челом непригоже; приговорили также послать по прежним обычаям свою опасную грамоту на королевских послов; князю же Оболенскому потому нужно было послать своего человека, чтобы дело не порвалось. В тот самый день, как Оболенский отпустил Гайку из Москвы, именно 27 февраля, литовские войска потерпели поражение под Себежом. В Литве понимали, что это событие не заставит московское правительство исполнить требование короля и отправить своих послов в Литву, и потому придумали новое средство согласить требования обеих сторон. В мае Радзивилл прислал к Оболенскому новую грамоту, в которой писал: «Ты пишешь, чтобы наш господарь отправил своих послов к вашему господарю; но рассудите сами, кому приличнее отправить своих послов – нашему ли господарю, который в таких преклонных летах, или вашему, который так еще молод? Прилично вашему господарю послать к нашему, как к отцу своему. Но если б ваш господарь и отправил своих послов к нашему господарю, давши им полный наказ и запретивши выступать из него, то может легко случиться, что наш господарь не примет этих условий и послы возвратятся, ничего не сделавши; то же самое может случиться, если и наш господарь пришлет к вам в Москву своих послов. Для избежания этого посоветуй с братьею своею, князьями и боярами, господарю своему, чтоб он отправил послов своих великих на границы, давши им полномочие; а король пошлет с своей стороны также великих послов с полномочием, так чтоб, не заключивши мира или перемирия, они не могли разъехаться». |
| – С кем? – Его забыли? – поднял глаза Оболенский с тихой улыбкой, а Голицын глаза опустил. Внезапная боль, как острый нож, пронзила сердце его. Все та же боль, тот же вопрос, но уже обращенный к Другому: «С Ним или против Него?» Всю жизнь только и думал о том, чтобы в такую минуту, как эта, быть с Ним; и вот наступила минута, а он и забыл о Нем. – Ничего, Голицын, все будет ладно, все будет ладно, – проговорил Оболенский. – Христос с вами! Христос с нами со всеми! Может быть, мы и не с Ним, да уж Он-то наверное с нами! А насчет атаки, – прибавил, помолчав, – небось, ужо пойдем в штыки, не струсим, еще посмотрим, чья возьмет!.. Ну, а теперь пора и на фронт: ведь, какой ни на есть, а все же диктатор! – рассмеялся он весело и побежал, махая саблей. И все – за ним. Добежав до фронта, увидели скачущего со стороны батареи генерала Сухозанета. Подскакав к цепи стрелков, он крикнул им что-то, указывая туда, где стоял государь, и они пропустили его. – Ребята! – заговорил Сухозанет, подъехав к самому фронту московцев. – Пушки перед вами. Но государь милостив, жалеет вас, и если вы сейчас положите оружие… – Сухозанет, где же конституция? – закричали ему из каре. – Я прислан с пощадою, а не для переговоров… – Так убирайся к черту! – И пришли кого-нибудь почище твоего! – Коли его, ребята, бей! – Не троньте подлеца, он пули не стоит! – В последний раз говорю: положите ружья, а то палить будем! – Пали! – закричали все с непристойным ругательством. Сухозанет, дав шпоры лошади, повернул ее, поднял в галоп – толпа отшатнулась – он выскочил. По нем сделали залп, но он уже мчался назад, к батарее, только белые перья с шляпного султана посыпались. И Голицын увидел с восторгом, что Оболенский тоже выстрелил. Вдруг, на левом фланге батареи, появился всадник на белом коне – государь. Он подскакал к Сухозанету, наклонился к нему и сказал что-то на ухо. Наступила тишина, и слышно было, как Сухозанет скомандовал: – Батарея, орудья заряжай! С зарядом-жай! – Ура, Константин! – закричали мятежники неистово. В белесоватых сумерках затеплились, рядом с медными жерлами пушек, красные звездочки фитилей курящихся. Голицын смотрел прямо на них – прямо в глаза смерти, – и старые слова звучали для него по-новому: |
| Шульгин (националист): За то, что кадеты стали полупатриотами, мы, патриоты, стали полукадетами. Мы исходим из предположения, что правительство никуда не годится. Мы должны давить на него блоком в триста человек. А. Д. Оболенский (центр): Напротив, если мы не сплотимся с правительством, немцы нас победят. Блок создался, но что-то не проявлял расположения к умеренному правительству. В Блоке моден такой образ: Мы с правительством – спутники, увы, посаженные в одно купе, но избегающие знакомства друг с другом. Сравнение – интеллигентское. А – есть ли кто на паровозе? Крупенский (центр): Законодательные палаты вредно влияют на массы своим говорением. Вл. Гурко (правый): Можно дать стране все свободы, а в войне получить поражение. Надо организовать – победу. Д. Олсуфьев: Но мы должны приготовить страну даже и к поражению – чтоб неудача не повлекла внутреннего потрясения. Обстоятельный Милюков предложил составить единую для всех программу. Ефремов (лидер прогрессистов, бывших левых октябристов): Что – программа! Не программа, а – смена правительства! Всё же начали обсуждать программу. Это сложно. Всякое естественное требование – уравнение сословий, введение волостного земства, кооперативы, утверждение трезвости в России на вечные времена – кажется далёким мирным делом. А что неотступно сейчас, ждёт и отлагательства не терпит? Все национальные вопросы, и первее их еврейский. Оболенский: В еврейском вопросе – три четверти значения всей программы. Это нужно для кредита, для значения России. Американцы ставят условием свободный приезд американских евреев к нам. Крупенский: Я прирождённый антисемит, но я пришёл к заключению, что для блага родины необходимо сделать уступки евреям. Евреи – большая международная сила, от них зависит поддержка союзников. А второй по важности вопрос – амнистия, уже третий год, как нет её. Оболенский: Пока правительство не даст амнистии, мы ему верить не можем. Милюков: Причём требовать амнистии всем политическим, включая террористов. Шингарёв: Программа должна быть ультиматум правительству, а не добрый совет. |
|
|
