| — Но если все-таки друг сам изменился — причем, не в лучшую сторону? — Да, иногда может возникнуть ситуация, когда мы оказываемся для нашего друга тяжелы. Или он становится для нас тяжелым, потому что вдруг изменился — и не к лучшему. Что с этим делать? Просто терпеть, ничего человеку не говоря, или сказать об этом? Думаю, что если человек для нас близкий, дорогой, то говорить ему о своих чувствах, о своем беспокойстве нужно, потому что кроме нас, скорее всего, никто ему об этом не скажет. А мы — именно те, кто может его остановить, кто может ему дать импульс к обратному движению, к возвращению к себе самому. Это может произойти через конфликт, через болезненное объяснение, причем не единственное. Естественно, мы должны стремиться найти ту форму выражения, которая окажется оптимальной, которую подскажет нам наша любовь к человеку. Именно любовь, а не желание сказать, чем мы недовольны, потому что это мы недовольны и нам происходящее неприятно. Если на первое место поставить заботу о своем друге, то все, скорее всего, получится. Но если мы видим, что стучимся в наглухо запертую дверь, то нужно отступить, не говорить больше ни о чем, а просто терпеть человека таким, каков он есть. Вдруг и удастся перетерпеть. Может ли дружба разрушиться? Может. Ведь мы дружили с одним человеком, а сейчас перед нами — абсолютно другой. И тут так же, как с любовью: если мы видим, что человек к нам хочет вернуться, значит, нужно не дать умереть в нашем сердце тому чувству, что в нем жило. — Но вот дружба умерла, человек ушел. Что делать, какой максимально полезный в этой непростой ситуации для себя урок извлечь? — Когда уходит из нашей жизни человек — просто уходит или умирает, — что-то происходит в нашем сердце. Создается ощущение, что в нашем сердце был участок, занятый ушедшим. И этот участок словно отмирает вместе с человеком. Если наш близкий отходит в мир иной, то это происходит в меньшей степени, потому что он на самом деле жив, и наши молитвы, глубина нашей веры, если таковая есть, нам помогают его чувствовать. И участок нашего сердца начинает жить как-то по-другому. |
| — Не кажется ли вам, что мы вступили в эпоху смены моральных установок? — Нет, не кажется. Мы с вами люди среднего возраста, и нам, казалось бы, пора говорить: «O tempora, o mores!» На самом деле мы с вами хорошо знаем, что общество, в котором торжествует бытовое язычество, повторялось в истории мира много раз. Это и поздняя Римская империя, и поздняя советская система, и жизнь элит европейских столиц, в том числе России, в течение нескольких веков начиная c XVII века и заканчивая XX. Грехи и добродетели не очень сильно меняются с течением времени. И те и другие довольно часто повторяются в истории. У нас есть шансы выжить и шансы погибнуть — Не считаете ли вы, что мы сегодня вступили в эпоху даже не кризиса, а гибели цивилизации белого человека в связи с тем, что сам носитель идеологии этой цивилизации все больше и больше умаляется — его просто с точки зрения численности становится меньше? — Народы живут и умирают. Возможно, западноевропейская цивилизация сможет передать свои идеалы другим народам, отчасти она уже это сделала. И то, что сегодня в католических приходах европейских городов служат в основном люди не из Европы, — это, с одной стороны, плохо для европейцев, с другой стороны, показывает все-таки силу духовного наследия, которую Запад способен передавать другим. Что будет у нас, я не знаю. Я не обольщаюсь: у нас есть шансы выжить, но есть и огромные шансы погибнуть. И стать еще одной цивилизацией, ушедшей в историю, может быть, передав что-то другим народам. Но, если говорить о Западной Европе и отчасти о нас, то мы становимся жертвой принципа: живи для себя и здесь. Значит, будешь жить недолго и тяжело. У меня среди родственников, которые больше всего на свете заботились о своем здоровье, носились с ним как с писаной торбой, не вылезали из спортивных и медицинских учреждений, все практически умерли рано и в не очень здоровом состоянии. Как только люди начинают жить для себя и заботиться исключительно о своем физическом теле и душевном комфорте, с ними начинает происходить что-то не то. Они начинают умирать. |
| И для христианина очень важно — не впасть в отчаяние при виде своих грехов. Я вообще склонен думать, что Господь подает Свою милость сразу. Потому что увидеть свой грех без Господа практически невозможно. Вернее, невозможно осознать, что это — грех. Человек совершает какой-то поступок, видит, что так же поступает его ближний, осуждает его… А сам даже не понимает — что так же грешит. И только любящий Господь может тебя повернуть и показать: «Вот, смотри, дорогой… Вот это — ты! Оказывается, ты — вот такой». Лишь Господь может помочь человеку взглянуть на себя самого со стороны. Сам человек на это не способен, это — милость Божия. Сам импульс, двигающий нас к покаянию — это уже прикосновение Господа к нашей душе. Потом мы сокрушаемся о своем грехе. А потом Бог, видя наше стремление очиститься, избавляет нас от греха. Так происходит покаяние. То есть, все начинается с милости Божией, и все милостью Божией заканчивается. Важно лишь воспользоваться этой милостью, не пройти мимо нее. Ведь масса людей живут греховной жизнью и не ощущают своей греховности. И если человек почувствовал, что так жить больше нельзя, что нужно покаяться, это уже — милость Божия, это значит, что Господь его посетил. И само стремление к покаянию очень важно рассматривать не просто как человеческое движение души, но как сотворчество человека с Богом. Где Господь показывает человеку его грехи, а человек стремится избавиться от них. По-гречески покаяние это — «метанойя», что означает буквально «перемена ума». Как это можно понимать, применительно к нашему разговору? Перемена ума — это осознание противности твоего нынешнего состояния и желание переродиться, желание измениться к лучшему. Причем, когда покаяние настоящее, то это желание на самом деле — неодолимое. Я могу привести такой пример. Одна женщина долго пила, и пила серьезно. Хотя была семи пядей во лбу, два института закончила… Куда она только не ездила — на всякие отчитки, по разным монастырям — ничего не помогало. И вот приехала к одному батюшке, причем недавно рукоположенному, и говорит о своем состоянии: «Не могу больше пить. |
| Чтобы сохранить родительский авторитет, нужно поддерживать с подростком доверительные отношения, и самим жить интересной жизнью. — Доверительные отношения? В переходном возрасте? — Если у вас не было доверительного общения на протяжении тринадцати — пятнадцати лет, и в один прекрасный вечер вы решили поинтересоваться, что же там чадо пишет в дневнике, то реакция будет резкой и грубой. Но идти на контакт все же надо, и здесь есть беспроигрышный прием, который любят использовать манипуляторы: люди будут открываться вам, если вы начнете открываться им. У вас за плечами жизнь, вы тоже были в переходном возрасте, как-то чудили: пробовали первую сигарету, писали на заборе или нецензурно ругались... Все было, и не надо считать, что наши дети — непонятно в кого такие. Вспоминайте, что вы чувствовали, о чем переживали, и делитесь с ребенком. Конечно, не стоит рассказывать подробностей, как вы напились, но ваш опыт проживания кризисных ситуаций для него незаменим и гораздо интересней, чем истории из книг. Ребенок часто не видит в родителе человека, потому что мы усиленно его прячем, оставляя на поверхности только то, что можно назвать машиной по жизнеобеспечению. И когда мама или папа начинают постепенно открываться, когда оказывается, что у них тоже была молодость, разочарования и влюбленности, то ребенку становится понятно, что родители у него — нормальные люди, с ними можно иметь дело. Например, владыка Сурожский Антоний все свои истории начинал словами: «Знаете, был со мной такой случай…». Он никогда не говорил в лоб, что нужно делать, а чего нет. Он рассказывал о своем личном опыте, о своем переживании Бога. Думаю, мы должны брать с него пример. А вам жить интересно? — Вы говорите, родители должны быть интересными людьми и тогда будет к ним уважение. Что имеется в виду? — Часто, становясь родителями, мы перестаем жить собственной жизнью. Первые годы после рождения ребенок забирает столько внимания, что у мамы не остается сил ни на какие книги, кроме детских, а папа ничем не успевает интересоваться, кроме работы и обеспечения семьи. Дети растут, как и их запросы, и мы, взрослые, привыкаем к чисто технической функции — «накормить, одеть, обеспечить…». И ничего сверх того, чем мы должны заниматься как родители. Так мы отчасти перестаем быть собой. Но когда родитель превращается в круглосуточного воспитателя и теряет свою личность, он перестает быть интересным ребенку. Тем более подростку. Ведь первый вопрос, который он задает в ответ на наши претензии: «Ну а вы-то что? Требуете, чтобы я книжки читал, а сами-то читаете? Вы хоть чем-то интересуетесь?» И это серьезно. |
| Только вот какая странность: вроде бы, огромное количество людей сегодня исповедуют такое, или похожее, мировоззрение, однако счастливыми от этого не становятся. Хотя эгоизм предполагает целью человека как раз счастье, личное благо, удовлетворенность жизнью. Но сегодня публичные заявления людей о своем эгоизме напоминают то ли браваду отчаявшихся, то ли некую разновидность аутотренинга, где люди пытаются убедить себя в правильности избранного пути. «Не делай людям добра — не получишь зла», «Нужно пожить для себя», «Бери от жизни всё!» — ну никак не похоже все это на рассказ о положительном опыте. За подобными декларациями «жизни для себя» просматривается горячее желание обрести нечто очень важное, необходимое, без чего жизнь теряет смысл и радость. Говоря проще, эгоизм — это попытка научиться любить себя. Но разве мы не любим себя и так, без всяких специальных ухищрений? Чтобы в этом разобраться, нужно сперва определить, что же представляет из себя это наше «я», которое эгоизм предполагает как высшую ценность. Антон Павлович Чехов считал, что в человеке всё должно быть прекрасно — и лицо, и мысли, и душа, и одежда. Упростив эту формулу классика, можно сказать, что в человеке как в личности есть две составляющие: внешность и внутреннее содержание его души. А значит, настоящий, полноценный эгоист — лишь тот, кто любит свою внешность и свою душу. Вот и давайте сейчас попробуем рассмотреть, как мы относимся к этим двум главным аспектам нашего личного бытия. Свет мой, зеркальце, скажи… У каждого из нас очень непростые отношения с собственным отражением в зеркале. В этом нетрудно убедиться, вспомнив, как мы ведем себя перед ним в минуты, когда нас никто не видит. Женщины начинают поправлять прическу и макияж, «репетировать» различные выражения лица, поворачиваться то одним боком, то другим, выясняя, с какого ракурса лучше видны достоинства их фигуры. Мужчины делают примерно то же самое, за исключением макияжа, конечно. Но и у них есть здесь свои, специфически-мужские дела. Редкий представитель сильного пола, оказавшись перед зеркалом без свидетелей, удержится от искушения втянуть живот, выпятить грудь, расправить плечи. Ну, а уж понапрягать бицепсы, рассматривая их отражение так и эдак, случалось, наверное, каждому. Ничего постыдного в таких занятиях вроде бы нет. Однако мы почему-то стесняемся проделывать все это перед зеркалом на глазах у других людей. |
| И Лялька вспомнила лесную дорогу в Волчках неподалеку от озера, куда они как-то — еще при маме — ходили ночью слушать ополоумевших в ту весну соловьев. Глина скользила под ногами, и все казались не такими, как днем, и вода в луже вдруг прояснела, как серое зеркало, и кто-то приглушенно и застенчиво сказал им из колеи: «Ква?..« — с такой робкой и тайной интонацией, будто томился ожиданием и не мог молчать (с. 235). Особенно силен эффект присутствия в диалогах, которые столь кинематографичны, что явственно видишь и слышишь характерные интонации, голоса и шумы. Вот, например, сухие и страшные обрубки фраз, лексикон равнодушных палачей: — А эти то, шкурники? Нету на них пропасти, товарищи муравьинцы! — крикнул вдруг кто то, сорвавшись. Ни Степа, ни Лялька не могли увидеть, кто это был, их сдавили с двух сторон. — А этих — расстрелять во имя Победившего Пролетариата, — велел человечек буднично, звякнув мельхиоровым подстаканником. Он закурил, и папиросный дым тупыми клубами наплыл на столбик пара от чая (с. 265). А вот, наоборот, напевная и забавная речь жителей деревни Полдневицы, полная диалектизмов, почти стихотворности, тут действующие лица дополняют друг друга, рассказывая Степану о своем празднике: Здесь Степа совершенно запутался, но подкатившаяся баба Маша вывела его из затруднения: — Что хоть ты, малой, — сказала она ему. — Это все ж таки праздник истинно богородичный, потому как в этот день Божия Матерь от разбойников спаслася. — Истинно так, — подтвердил кто-то из толпы комариным голосом, и Степа увидел мужика. Старичок как старичок, каких много, только больно оборванный, и борода — в разные стороны. Хлипкая бороденка, по цвету как лежалая луковица. — За ею, за Матушкой-то Божией, разбойники-то гонятся, вот-вот настигнут, так Она, сердешная, в воду как прыгнет, это с Младенцем, тоись… — говорил старичок, прижимая к груди ломоть ватрушки. — Ну да, стало быть, Она сигает, — вструмилась вновь баба Маша, не желавшая, видимо, терять слушателя, — а разбойнички-то настигают… Да ты, Митрич, не лезь, дай людям досказать-то… (с. 425–426). |
| Закон был принят, для его осуществления избрали 20 лиц во главе с Помпеем и Крассом, в состав комиссии ввели видных сенаторов, в том числе и Цицерона, главного виновника провала предыдущего аналогичного законопроекта Рулла. От сенаторов затребована была клятва соблюдать этот закон, и они ее дали. Дольше всех упорствовал Катон, но в конце концов уступил и он. После своего провала на форуме «аристократы,– по ироническому замечанию Моммзена,– поздравляли друг друга с проявленным героизмом; заявление Бибула, что он скорее умрет, нежели отступит, поведение Катона, который продолжал свою речь даже в руках у полицейских,– все это считалось великими патриотическими подвигами… Консул Бибул заперся в своем доме на весь остаток года, объявив повсюду о своем благочестивом намерении изучать небесные знамения во все дни текущего года, назначенные для народных собраний» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн. 5, с. 201). Цезарь распорядился впредь публиковать постановления сената и законы, принимаемые комициями под названием – «Acta senatus et populi romani». Это была, как считает С.Ковалев, «первая в истории официальная газета. Для Цезаря она служила средством организации общественного мнения по поводу важнейших политическтих вопросов и таким путем влияния на него» (Ковалев, цит. изд., с. 501). Консулам по завершении срока их полномочий полагалось предоставлять в управление провинции. Сенат выделил для этого две второстепенные провинции, собираясь таким образом отправить Цезаря в почетную ссылку. Но триумвиры договорились сорвать этот план. Сторонник Цезаря из числа народных трибунов Публий Вотиний вынес на трибутные собрания предложение об отмене сенатского постановления на сей счет и о предоставлении Цезарю по завершении его консулата Цизальпинской Галлии и Иллирии. Народное собрание поддержало это предложение, но тогда сенат, со своей стороны, по предложению Помпея дополнительно предоставил Цезарю еще одну провинцию – Нарбонскую Галлию без ограничения срока. В Нарбонскую Галлию направлялся один легион. Возможно, что, передавая в управление коллеге по негласному триумвирату Нарбонскую Галлию, Помпей делал шаг навстречу сенатской олигархии, разделяя ее недоверие Цезарю, армия которого в любой момент могла быть им двинута из Падуанской области на Рим, в то время как управление трансальпинской Галлией, в соседстве с которой обитали свободные кельтские племена, с большими шансами должно было вовлечь проконсула в затяжную войну и тем самым отвести угрозу узурпации Цезарем всей власти в Риме. Цезарь догадывался о намерениях сенаторов и Помпея, но принял назначение, уверенный в том, что он сумеет переиграть своих оппонентов. Как метко замечает С.И. Ковалев, ошибочность расчетов противников Цезаря «заключалась в том, что они являлись расчетами ближнего прицела. Цезарь же метил гораздо дальше» (Ковалев, цит. изд., с. 501). |
| Первым на вершине показалось раскрашенное лицо Джека, и он, ликуя, поднял копье в знак привета. – Смотри-ка, Ральф. Мы свинью убили. Подкрались… Окружили… И охотники наперебой: – Окружили… – Ка-ак нападем… – Она визжать… Свинья качалась между близнецами, роняла черные капли. На лицах близнецов, будто на двоих одна, сияла самозабвенная улыбка. Джека распирало, он не знал, с чего начать. Сначала вместо слов он просто пустился в пляс, но вспомнил о своем достоинстве и застыл, улыбаясь. Заметил у себя на руках кровь, перекосился, поискал, чем бы ее вытереть, вытер об шорты и расхохотался. Тогда заговорил Ральф: – Вы бросили костер. Джек осекся от такой бестактности, но она не могла омрачить его счастья. – Ничего, новый разведем. Эх, Ральф, был бы ты с нами. Было потрясающе! Она лягнула близнецов, они шлепнулись… – Мы ее зажали… – Я ка-ак на нее… – А я ей горло перерезал. – Джек сказал это гордо, но все-таки передернулся. – Разреши, Ральф, я твой нож возьму, первую зарубку у себя на рукоятке сделать. Охотники скакали и трещали. Близнецы все еще улыбались. – Крови было – жуть! – Джек захохотал и снова передернулся. – Ты бы видел! – Теперь мы каждый день будем охотиться… Ральф не двигался, он снова заговорил, севшим голосом: – Вы бросили костер. Джека наконец проняло. Он переводил взгляд с близнецов на Ральфа. – Они нам для охоты были нужны, – сказал он, – а то бы нам ее не окружить. – И он вспыхнул виновато. – Костер же час или два всего как погас. Новый разведем… Он заметил разодранную голую кожу Ральфа, хмурое молчание всех четверых. В великодушии счастья ему хотелось всех оделить радостью происшедшего. В голове теснились образы, открытия; открытия, которые они сделали, когда зажали бьющуюся свинью, перехитрили живую тварь, покорили своей воле, а потом долго, жадно, как пьют в жару, отнимали у нее жизнь. – Крови было! И он широко развел руки в стороны. Притихшие охотники снова оживились. Ральф смахнул волосы со лба. Другой рукой показал на пустой горизонт. Голос был такой громкий и злой, что все сразу стихли. |
| Он нырнул под ветку, побежал, спотыкаясь, потом остановился и прислушался. Он вышел к вытоптанному месту, где были фрукты, и начал жадно их обрывать. Встретил двух малышей и, не имея понятия о своем виде, изумился, когда они с воплями бросились прочь. Он поел и вышел к берегу. Солнце косо скользило по стволам пальм возле разрушенного шалаша. Вот площадка. Вот бухта. Всего бы лучше, не замечая подсказок давящей на сердце свинцовой тоски, положиться на их здравый смысл, на остатки соображенья. Теперь, когда племя насытилось, может, стоит опять попытаться?.. Да и невозможно тут вытерпеть ночь, в этом пустом шалаше возле брошенной площадки. У него по спине побежали мурашки. Костра нет. Дыма нет. Их теперь никогда не спасут. Он повернул и заковылял к территории Джека. Дротики света уже застревали в ветвях. Наконец он дошел до прогалины, где всюду был камень и потому не росли деревья. Темные тени затопили сейчас прогалину, и Ральф чуть не бросился за дерево, когда увидел, что что-то стоит прямо посредине; потом разглядел, что белое лицо – это голая кость и на палке торчит и скалится на него свиной череп. Ральф медленно пошел на середину прогалины, вглядываясь в череп, который блистал, в точности как раньше блистал белый рог, и будто цинично ухмылялся. Любознательный муравей копошился в пустой глазнице, других признаков жизни там не было. А вдруг… Его проняла дрожь. Он стоял, обеими руками придерживал волосы, а череп был высоко, чуть не вровень с его лицом. Зубы скалились, и властно и без усилья пустые глазницы удерживали его взгляд. Да что же это такое? Череп смотрел на Ральфа с таким видом, будто знает ответы на все вопросы, только не хочет сказать. Тошный страх и бешенство накатили на Ральфа, он ударил эту пакость, а она качнулась, вернулась на место, как игрушка, и не переставала ухмыляться ему в лицо, и он ударил еще, еще и заплакал от омерзенья. Потом он сосал разбитые кулаки, смотрел на голую палку, а череп, расколотый надвое, ухмылялся теперь уже огромной шестифутовой ухмылкой. Он выдернул дрожащую палку из щели и, как копьем, защищаясь от белых осколков, не сводя глаз с обращенной в небо ухмылки, попятился в чащу. |
| — Тут нужно в очередной раз себе напомнить общеизвестное замечание, что пост телесный — воздержание в пище — является только средством для достижения поста духовного. Настоящий пост — это воздержание от греха во всех проявлениях. Понятно, что «сытое брюхо к молитве глухо». И потому воздержание от той пищи, которая утучняет, делает человека ленивым, необходимо. Но нужно понимать, что пост без Евхаристии , без покаяния, без исповеди — это не более чем диета. Не надо думать, что, лишая себя каких-то определенных продуктов питания, мы этим угождаем Господу. Это — не пост, не воздержание от греха, не борьба со своими страстями, а только диета, которая является одним из проявлений заботы о своем теле, одним из проявлений гордыни, потому что человек стремится попостившись похудеть, постройнеть и так далее. Такой метод к Богу не приближает. — Не теряется ли аскетический смысл, если воцерковленный человек покупает дорогие морепродукты, заказывает постную еду в кафе и ресторанах? — Дело в том, что все-таки морепродукты — это уже в некоторой степени изыски, и по карману далеко не каждому человеку. Тем более, в глубинке. Также важно помнить, что поститься нужно в той традиции, которая сложилась именно в Русской Церкви. А у нас о том, чтобы во время поста нести какие-то сверхрасходы, речь не идет. Вообще для человека опасно жить по принципу «сам себе режиссер». Изучив несколько книг, сконструировав для себя какие-то определенные рамки поведения, он начинает считать, что может таким образом приблизиться к Богу. Не нужно обольщаться. Это все равно, что человеку, имеющему хроническую болезнь, лечиться по Большой медицинской энциклопедии. Результат предсказуем. Без духовника, который знает состояние человека, знает все движения его души, все особенности его характера, на мой взгляд, нормально поститься для христиан невозможно. Ни поститься, ни вообще жить по-христиански. — Во время Великого поста мы стараемся чаще исповедоваться. Минимум — раз в неделю, а ведь хочется и на Литургию Преждеосвященных Даров попасть… Как тогда готовиться к исповеди? Невозможно же так часто искренне переживать покаяние. |
|
|
