| Он приблизился удивленный и как бы немного испуганный. — Что надо сиятельной госпоже? — спросил он. — Мне надо сказать тебе по секрету, Беко, — шепнула я так, чтобы не услыхал Сарем, и тотчас же добавила вслух: — Сведи меня к матери твоей, я хочу узнать мою судьбу. Он изумился, что такая маленькая девочка желает гадать у его матери, но все же повел меня к ней. Дорогой я пояснила ему, что желаю купить у него его волынку и его рваное платье. При моем обещании дать ему два тумана, глаза его заискрились. — А зачем нужна сиятельной госпоже бедная одежда сазандара? — лукаво жмурясь, спросил он. — Видишь ли, Беко, — солгала я, — у нас затевается праздник… ты знаешь, свадьба моего отца… он женится на знатной русской девушке. Я хочу одеться сазандаром и спеть песню в честь новой деды. — Но ты не умеешь играть на волынке, госпожа, — засмеялся Беко. — И не надо… Я скажу, что волынка сломана, и она останется за плечами, я буду только петь… — В таком случае идем. Я сведу тебя к матери. Она должна согласиться. — Ты думаешь? — робко осведомилась я. — Наверное, мое платье ветхо, почти лохмотья, а волынка не стоит ничего. И если госпожа обещает два тумана… — Я дам тебе их, Беко, — поспешила я его успокоить. — Мать согласится, — убежденно подтвердил он и тотчас добавил: — Мы пришли, госпожа. Я знала, что есть бедняки, живущие в подвалах, но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания. Странствующий сазандар — беднейший человек в Грузии. А Беко только начинал свою деятельность. Он жил с матерью в жалкой лачуге, примостившейся углом к базарной кузнице и закоптелой, как уголь, вследствие этого соседства. Я толкнула маленькую дверь и очутилась в темноте. — Деда, — произнес Беко, — я привел сиятельную госпожу. Ты слышишь, деда? — Я здесь, сынок, — ответил из дальнего угла глухой и хриплый голос. — Миленькая барышня, — залепетала она скороговоркой, — красавица госпожа… позволь старой Сарре открыть тебе будущее. А за это ты дашь ей еще один блестящий маленький абаз… Один только абаз… сиятельная госпожа… на трубку Сарре… |
| Им пришло в голову, что вся эта ночная возня и теперешняя канонада производилась совсем не чертом, а каким-нибудь негодным человеком, которым, всего вероятнее и даже непременнее, по их выводам, мог быть немец Пекторалис. Со злости и с зависти, подлец, залез, да и швыряется. Марья Матвеевна, услыхав это, даже руками всплеснула, так это показалось ей вероятным. И вот сейчас же из курятника была выпущена вылазка, с целью ближайшего дознания и принятия надлежащих мер к пресечению злоумышленнику средств к отступлению. Батрак Егорка с Марфуткою, схватясь рука за руку, выбежали из курятника, сняли замок с амбара и заперли им чердачную дверь — и, пошептавшись, о чем знали, в сенях, направились в разные стороны. Егорка побежал оповестить соседним людям о происшествии и созвать их на выемку засевшего на чердаке немца, а Марфутка стала у дверей с ёмками , чтобы бить Пекторалиса, если он пойдет сквозь дверь какою-нибудь своею немецкою хитростию. Но немец сидел смирно и Марфутке не показывался. Зато лишь только Егорка выскочил за калитку и бросился во всю прыть к базарному месту, он на самом повороте за угол столкнулся нос к носу с Гуго Карловичем. Это так поразило бедного парня, что он в первую секунду не знал, что делать, но потом схватил немца за ворот и закричал: «Караул!» Не ожидавший этого Пекторалис треснул Сафронычева батрака по голове сложенным дождевым зонтиком и отшвырнул его в лужу. Странная смесь ощущений от этого мягкого, но трескучего удара зонтиком и быстрого полета в грязь так удивила Егорку, что он только сидел в луже и кричал: — Чур меня, чур! Все внушенные Егорке Марфуткою подозрения рассеялись. Как ни прост был этот бедный парень, он, однако, должен был сообразить, что если немец не пролез сквозь запертую амбарным замком дверь, то надо полагать, что на чердаке шалит не он, а кто-нибудь другой. И тут слабый ум Егорки, не поддерживаемый Марфуткою, опять начал склоняться к обвинению во всем домашнем беспокойстве черта. Так он и представил это дело всей базарной публике, которая очень обрадовалась новости — и в полном сборе, толпою повалила к дому Марьи Матвеевны, где, по докладу Егорки, происходили такие редкостные, хотя, впрочем, конечно, как всякий спирит подтвердить может, — самые вероятные дела, обличающие нынче у некоторых ученых людей близость к нам существ невидимого мира. XXI |
| Она покрылась с головой и там мучилась одна, сдавливая свое горе, чтобы оно умерло беззвучно. Никита повернулся лицом к Любе и увидел, как она, жалобно свернувшись под одеялом, часто дышала и угнеталась. Никита молчал. Не всякое горе можно утешить; есть горе, которое кончается лишь после истощения сердца, в долгом забвении или в рассеянности среди текущих житейских забот». Когда-то молодой Андрей Платонов писал о том, что у совершенных людей будущего не будет потребности в половой любви, человек вступит в царство сознания и освободится от древней могучей страсти. В «Реке Потудани» изображена невыносимость подобного освобождения, при котором жизнь изуродована. В годы войны, то ли возвратившись к старому рассказу, то ли задумывая новое произведение, Платонов сделал запись: «Любовь есть истинное, т. е. божественное представление о ценности человека, но совершается она по поводу полового инстинкта. Пол — повод, истина — следствие. Повод и следствие несоизмеримы». В «Реке Потудани» они нарушены, и этого оказывается достаточно, чтобы герою не осталось ничего другого, как попытаться свою жизнь забыть. Никита уходит из родного города в слободу Кантемировку, где спокон века жил зажиточный народ — жадный, жестокий, но охочий до праздности и веселья. Там бывший боец Красной армии устраивается на работу батраком к базарному сторожу, в ком больше контрреволюционности, чем во всех мировых буржуях-кадетах, добитых и недобитых, выполняет за объедки грязную работу — охраняет, как дворовая собака, дом, убирает торговые ряды и чистит отхожее место, и параллель с «Ямской слободой» (а также с «Мусорным ветром») становится особенно очевидной. Никита постепенно забывает про свое горе, оно зарастает жизнью. Но это время трудно назвать очищением, герой безвинно попадает в тюрьму, освобождается и снова продолжает убирать, выносить, чистить, надеясь к осени полностью забыть, что он такое, и «существовать в беспамятстве, в бедности ума, в бесчувствии, как в домашнем тепле, как в укрытии от смертного горя…». |
| — А как же! — воскликнул Аверьянов, глазами следя за тоненькой и смирненькой Пашей, которая ставила на стол кувшин с бражкой и тарелку с копченой кониной. — А как же! Брезгует Агашка чертова! — Может, не брезгует! Может, совестится! — заметил Земсков. — Тоже бывает. — У них не бывает! — У кого у них? — вдруг спросила Паша и коротко взглянула на старого бухгалтера. — А у таких, как Устименко… Земсков с усмешкой повел бровью, налил своему бывшему начальнику браги и, когда тот выпил, осведомился: — Ну, а если вас, Степан Наумович, пытать бы они стали, тогда как? — Плюнул бы в ихние рожи, — обсасывая конский хрящ, ответил бухгалтер. — Такая наша партизанская присяга. — Партизанская? — с незаметной усмешкой переспросил Земсков. — Вы-то партизан, что ли? — Кто знает! — уже сам наливая себе пахучую бражку, ответил бухгалтер. — Это, друг Платоша, высокая политика. Ты вот варишь бражку, коптишь дохлых коняг, твое дело — войну перетерпеть. А есть другие люди, ясно тебе? Имеются другие! И бензобаки в Ямской перед Новым годом не сами по себе загорелись, ясно? — Вы, что ли, подожгли? — чему-то радуясь и уже открыто улыбаясь, осведомился Земсков, и Степан Наумович вдруг подивился, какое у бывшего его заместителя милое и хорошее лицо. — Ужели вы? — Так я тебе и разболтался за твою паршивую бражку, — ответил бухгалтер. — Нет, брат, погоди… — Степан Наумович знает, но никогда не скажет, — не глядя на Аверьянова, сообщила брату тоненькая Паша и закинула длинную золотистую косицу за плечо. — Он понимает — говорить такие вещи нынче нельзя. Головы полетят… Аверьянов грозно подтвердил: — Еще как! И посоветовал Земскову: — Ты, братик, тоже держи язык за зубами. Видел, как на Базарной вешали? И еще будут. Им не вешать невозможно, я в гестапо нынче наслушался. — Чего же вы наслушались? — Мало ли. — А все-таки? — упираясь худенькими локтями в стол, спросила Паша. Интересно же! Или вы подписку дали? — В комнате номер девять! — торжественно ответил Аверьянов. — Под страхом смертной казни. Но я им не холуй! — крикнул он. — Вы слышите, какой у меня созрел план. И план этот я привел частично в исполнение. Слушайте внимательно и делайте выводы о человеке, которого вы из… из… |
| Муж, жена, дети, слуги, рабы при взаимном разделении труда удовлетворяют все насущные потребности всего своего семейства. Из льна и пеньки жена делает нитки, муж шьет одежды и моет их в реке, дети собирают дрова и т. д. Абиссинцы нуждаются только в готовой материи, которой сами не делают; её можно приобрести на месте у какого-нибудь соседа магометанина. Торговля абиссинцев ведется с индийцами, греками, арабами, евреями, итальянцами и французами. Самый важный рынок, где сбываются абиссинские произведения и взамен их получаются иностранные, – это Массова, на берегу Красного моря. Здесь абиссинцы покупают ковры, шелк, парчу, оружие, вино, а сами взамен этого сбывают золото, воск, кофе, хлеб, скот и кожи. Внутренняя торговля состоит в эксплуатации иностранных товаров, приобретенных абиссинскими купцами в Массове и Таджуре, а также в обмене местными произведениями. Местом торговли служат базары. Каждый город, каждое большое селение открывает у себя базар —108— еженедельно в свой базарный день. Так, напр., в Адуа бывает базар в каждую субботу, в Аксуме – в пятницу, в Гондаре – в четверг. В воскресенье все рынки бывают закрыты. На базарных рынках кроме иностранных сбывается масса туземных товаров: хлеб, скот и проч. Площадь рынка в базарный день сплошь вся бывает занята толпою покупщиков и продавцов. Тут же среди этой площади возвышается курган для правительственных объявлений. Когда негус или его наместник пожелает что-либо объявить всему населению губернии, то для этого стоит только разослать гонцов во все те места, где в тот день открываются базары. Аудж-нугарит – губернский глашатай, взобравшись на курган среди базарной площади сзывает к себе народ условным гудком в руку. Со всего базара народ стекается к кургану. Когда движение и говор утихнут, глашатай после обычного прославления негуса и пожелания ему долголетнего царствования излагает устно содержание правительственного указа или объявления. По окончании чтения народ произносит: «аминь» – Обычно все царские указы и объявления начинаются такими фразами: «Царству эфиопскому указ царя царей Менелика». |
| Направляясь к больному Илюше Снегиреву, дети „шли по базарной площади, на которой на этот раз стояло много приезжих возов и было много пригнанной птицы. Городские бабы торговали под навесами бубликами, нитками и проч. Такие воскресные съезды наивно называются у нас в городе ярмарками, и таких ярмарок бывает много в году“. Здесь же, вблизи арок гостиного двора, Коля Красоткин только завязал шутливый разговор с одной из торговок, „как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того ни с сего один раздраженный человек, вроде купеческого приказчика, и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным рябоватым лицом“ и стал кричать на мальчика. В центре Старой Руссы помещался в 1870-х годах магазин купца второй гильдии Павла Ивановича Плотникова, о котором в романе говорится: „Это был самый главный бакалейный магазин в нашем городе, богатых торговцев, и сам по себе весьма недурной. Было всё, что и в любом магазине в столице, всякая бакалея: вина «разлива братьев Елисеевых“, фрукты, сигары, чай, сахар, кофе и проч. Всегда сидели три приказчика и бегали два рассыльных мальчика“. В магазин Плотникова, как писала А. Г. Достоевская, Федор Михайлович „любил заходить за закусками и сластями“. „В магазине его знали и почитали и, не смущаясь тем, что он покупает полуфунтиками и менее, спешили показать ему, если появлялась какая новинка“. В романе мы читаем, что от дома Грушеньки, „жившей в самом бойком месте города, близ Соборной площади“, Дмитрий в ночь убийства отца „обежал большим крюком, чрез переулок, дом Федора Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны плетнем соседского огорода, а с другой — крепким высоким забором, обходившим кругом сада Федора Павловича“. Современный читатель, оказавшийся в Старой Руссе, легко может повторить этот путь Мити Карамазова. От „дома Грушеньки“, находившегося недалеко от площади близ собора, Дмитрий Карамазов, перейдя Соборный мост, мог броситься бежать по набережной Перерытицы, затем, свернув в переулок — возможно Дмитриевский, очутиться на Дмитриевской улице, упомянутой и в романе, и, миновав мостик над Малашкой, оказаться в пустынном Мининском переулке, куда выходил знакомый уже нам забор сада Достоевских. На карте города конец этого пути действительно выглядит „крюком“, оканчивающимся у дома писателя. |
| 4 . Священник Анатолий Жураковский († 1939) 467 , не соглашаясь с возможностью блаженства праведных перед лицом мук их отцов и матерей, и утверждая, что христианская любовь не только не отвращается от злых, но и исполнена глубокой жалости к ним (см., например, св. Исаака Сирина «о сердце милующем». Слово 48), считает, что традиционное понимание вечных мук как бесконечных должно быть решительно отвергнуто, и развивает следующую интересную мысль. Он анализирует понятие вечности и приходит к выводу, что «кроме вечности наполненной... вечности, как вечной жизни, нами может быть мыслима и иная вечность... как абсолютная пустота и абсолютное небытие». Этой мысли на первый взгляд противоречит идея вездесущия Бога. Однако, говорит о. А. Жураковский , это не так. Не будучи пантеистами, мы проводим различие между присутствием Бога в душах святых, в Евхаристии, в храме и присутствием в идольском капище, на рынке, среди преступного сборища. «Мы исповедуем, что Бог присутствует всюду, но не всюду одинаково. В храме Он живет иначе, чем на базарной площади». Активность присутствия Божия в разных «местах» может быть существенно различной и это различие обусловлено состоянием духа человека, его свободы. Поэтому с несомненностью можно предполагать и область, «в которой Бог абсолютно бездействует, абсолютно пассивен. Мало того: признание человеческой свободы требует признания существования такой сферы абсолютной Божественной пассивности... Разумеется, мы имеем здесь ввиду... чисто духовную область, чисто духовный мир. Эта сфера Божественной пассивности и есть “дурная вечность”, вечность пустоты или небытия. Христианство признает существование такой внешней по отношению к Богу сферы» (напр., Мф. 25, 30 ), которая есть тьма. Если вечная жизнь воспринимается сознанием как блаженство, то вечная тьма – как страдание, мука. И уже здесь, на земле человек отчасти соприкасается с этими двумя вечностями, хотя полнота их переживания откроется только после Страшного Суда. «Теперь, – пишет о. А. Жураковский , – мы подходим к самому существенному вопросу нашей работы. |
| Святый преподобномучениче Христофоре, моли Бога о нас! Святой Авраамий Болгарский 237 Из Арабского халифата VIII-IX веков перенесемся в другую эпоху и другой край мусульманского мира – там, где он соприкасался с православной Русью XIII-XVI столетий, и поговорим о делах, свидетелями которых были уже наши предки. Неспокойным соседом Древней Руси была Волжская Булгария, государство народов Среднего Поволжья и Прикамья, сформировавшееся в X веке, официальной религией которой являлся ислам. Волжская Булгария находилась на торговых путях, связывающих Европу с Востоком, что придавало ей особое значение торговой державы – она активно торговала с Арабским халифатом, Византией, Русью. Ее города превратились в крупные торговые и ремесленные центры, булгары славились как купцы. Об одном из них и пойдет речь. Этот богатый и знатный купец жил в конце XII – начале XIII века в столице Волжской Булгарии – Болгаре Великом – и отличался необычайным милосердием. «Имеяше имение много, нищия питаше, алчущия и жаждущия напаяше, нагия одеваше, больныя посещаше и вся скудныя всякими потребы удовляше» – так свидетельствует о его образе жизни летопись. Казалось бы, занятие торговлей, как сугубо мирское дело, не предрасполагает к духовным исканиям, а хорошее материальное положение надежно охраняет от всего, что может пошатнуть его устои. Тем не менее за милостыни сего мусульманина Господь просветил его светом истинной веры. Самостоятельно разочаровавшись в исламе, он просит своих друзей – русских купцов крестить его, и те выполняют его просьбу. Так наш святой становится христианином и получает новое имя, с которым и записан он на страницах книги жизни, – Авраамий. По Крещении святой ради аскетических подвигов надевает на себя железные вериги. Он не только лично исповедует, он, как подчеркнуто в житии, проповедует христианство своим соплеменникам. В отличие от святого Ахмеда и святого Абу, Авраамий не проходит периода тайного христианства, что является свидетельством силы его духа и пламенной искренности его обращения. Он не оставляет своей профессии, но использует ее для проповеди Слова Божия и подаяния милостыни бедным. Душа его, горевшая любовью к Богу и к ближнему, не могла спокойно видеть духовную гибель соплеменников, и как-то раз он прямо на городской базарной площади стал призывать их обратиться к истинному Богу – Христу, разоблачая и опровергая обманы магометанского лжеверия. |
| По Перельману, вода в космосе примет именно такую форму. Но фиолетовые они или зеленые, их все равно грызут тут же, на месте, с горячим мякишем, с серой верблюжьей солью. Они хрустят, их необыкновенная горечь и сладость захватывает дыхание, ударяет в нос, но все равно их гложут, хрупают, хрустят. «Сердитый лук», – говорят, улыбаясь и плача. «Сладкий лук, нигде нет такого лука!» Но и помидоров таких нигде нет, кроме как на Зеленом базаре: они лежат в ящиках, в лотках, на прилавках – огромные, мягкие, до краев наполненные тягучей кровью, туго лоснящиеся тропические плоды. В них все оттенки и красных и желтых тонов – от янтарного, кораллово-розового, смутного и прозрачного, как лунный камень, до базарно-красных грубых матрешек. Их покупают и уносят целыми лотками – круглые тугие мячики, багровые буденовки, желтые голыши. Все равно больше рубля здесь не оставишь. Около лотков с помидорами, луком и разноцветной картошкой (желтой, белой, черной, розовой, почти коралловой!) – товарный лоток разделяется надвое. С одной стороны остаются ряды, а другая сторона упирается в стену. Это почтовая контора. Отсюда во все концы страны летит знаменитый алма-атинский апорт. Тут же продают ящики, свежую стружку, холстину для обшивки. В конторе зашивают, надписывают, взвешивают. То и дело мелькают быстрые, оперативные личности с молотками, гвоздодерами и химическими карандашами за ухом. На все разная такса. Одна на то, чтобы уложить и заколотить, другая на то, чтобы красиво надписать, третья на то, чтобы уложить, заколотить, красиво надписать, взвесить, выстоять и отправить. Здесь же печально бродит между ларьками некая туманная личность. Завсегдатаи знают, что это актер и поэт-новеллист. У него страшное, иссиня-белое, запойное лицо. Из театра его сократили, и вот он теперь ходит по рынку и гадает. Под мышкой у него толстый фолиант – «Как закалялась сталь», издание для слепых. Он кладет его на колени, распахивает и гадает. Рядом старушка продает морских жителей. Место здесь бойкое. Стоит пивная бочка, и над ней взлетают руки с кружками и поллитровками. |
| —112— лютеранином? Может быть, и против воли тащили в суд и даже предлагали свои услуги и без них записать их в суде в число желающих снова принять лютеранство. Все дело делалось без депутата с духовной стороны и суд мог составить списки крестьян ничем и никем не стесняясь. Запись велась обычно по базарным дням не только в страстную, но и пасхальную неделю. Без всякого сомнения массою латышей, записавшихся в число уклоняющихся от православия, хотели высшее правительство смутить, заставить изменить закон и уволить в лютеранство латышей и эстов, принявших православие. Как помнится, во вторник на Фоминой неделе накануне базарного дня, с величайшей радостью получаю я от рижского архипастыря из Петербурга предписание, в котором дается мне знать, что по сношению владыки с лифляндским губернатором, последним воспрещено Венденскому орднунгсгерихту записывать православных крестьян, желающих возвратиться в лютеранство; но как оказалось, Венденскому орднунгсгерихту не спешили послать такое запрещение. На другой день, в то время, когда по моему расчету уже явились в орднунгсгерихт крестьяне для записи их желания из православия перейти в лютеранство, я пришел в суд и здесь увидел, как и прежде, довольно крестьян, ожидающих призыва их в суд для записи их желания перейти в лютеранство. В суде, кроме самого орднунгсрихтера, нашел я обоих его адъюнктов; суд был в полном составе. Здесь, как депутат с духовной стороны по делам православия в судах, я снова выражаю свой решительный протест против записи желания православных крестьян воротиться в лютеранство и утверждаю, что суд не имел никакого права в мое отсутствие вести такую запись; я – законом уполномоченный защитник интересов православной церкви не только в лютеранских, но даже и в православных светских судах. Орднунгсрихтер снова стал защищать действия суда по сему делу и говорил, что суд обязан записать желание крестьян о перемене их веры и что этою записью он никакого вреда православной церкви не делает, – записавшихся он не возвращает в лютеранство; православные крестьяне и по записи их в суд |
|
|
