| Незабвенный Архипастырь! Прими и мое слово любви к тебе и преклонения перед твоим высоким, светлым, чистым образом. Далек я от мысли исчерпать слабым словом своим высокие свойства души твоей, которые так ярко проявлялись, не считаясь с слабыми силами твоего тела, которые тем более неотразимо предносятся нашему мысленному взору теперь, когда зрим тебя безгласным и бездыханным. И глубокою скорбью исполняются сердца наши, лишенные радости и счастья видеть тебя, слышать твое слово, исполнение мудрости и растворенное любовью, поучаться высоким примером твоей жизни. Правда, твои заветы нам не умерли с тобою, они переживут тебя, они обессмертят тебя в наших умах и сердцах, но... мало этого нашему сердцу: оно хотело бы долго и долго еще слушать эти заветы из живых твоих уст, оно желало бы надолго еще принимать святительское благословение от твоей теплой руки... Не так, однако, судил Господь: по этому суду, неисповедимому для ограниченного разума нашего, но всегда благому, ты созрел уже для неба и вечности и, как спелый колос, уготован для житницы небесной. Тем дороже для нас теперь все то высокое, что завещал ты нам и словом, и делом, и всею жизнью своею, от юных лет. Вспоминаю я тебя еще на школьной семинарской скамье. Не для баллов, не для отличий внешних ты учился. Твой пытливый, жаждавший знаний, ум далеко уходил за пределы учебников, твоя вдумчиво-глубокая мысль ставила себе незаурядные вопросы, выяснять которые в беседах, частопрениях с товарищами, было у тебя постоянною потребностью и вместе высоким удовольствием. Чуждался ты столь обычного молодости легкомыслия, суесловия; в твоем присутствии всюду создавалась нравственно-чистая атмосфера. С высоким стремлением к истине, к уяснению высших задач знания и жизни ты перешел в высшую школу, где стремление это нашло для себя более полное удовлетворение. Нива души твоей за семинарский курс напряженною работою мысли была уготована к тому, чтобы прочно укоренить в себе высшие богословские истины, чтобы возрастить в себе святое семя евангельского учения. И возрастало это Божественное семя в душе твоей, крепло, и готовилось приносить плоды сторицею. Проходит академический курс твоей жизни, и Пастыреначальник Христос уготовляет тебя быть соработником Ему в великом и святом деле сеяния евангельского семени: твое христиански-учительное слово возвещается, воспринимается и запечатлевается в молодых умах и сердцах с кафедры академической. И приложил ты тогда к делу со всяким тщанием все то, что извлекал из книжных сокровищ, что вырабатывал в глубинах своей мысли, что переживал в тайниках своего сердца. |
| Я не смею сказать даже и того, что ясно представляю себе всю трудность возлагаемых на меня обязанностей: так они велики и многосложны. Их трудность усугубляется еще тем, что исполнение их находится в самой тесной жизненной зависимости от степени одушевления, преданности Христу и взаимного единения ближайших соработников- пастырей, воспитание и подготовка которых составляет еще одну из самых важнейших и труднейших обязанностей епископа. Знаю я свою телесную немощность, сознаю и все ничтожество моих духовных сил. Тем не менее мне не приходило и на мысль противиться Вашему избранию меня недостойного быть одним из преемников апостольской власти: я всем своим существом уразумеваю в этом волю сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, Которому я посвятил мою жизнь и Который Своею благостью через любовь людей хранил ее доселе в хрупком сосуде моего тела, вопреки человеческим соображениям. Я знаю, в кого уверовал, и уверен, что Он силен сохранить залог мой на оный день ( 2Тим.1:12 ). Прошу и умоляю вас, богомудрые архипастыри, не оставить меня своими молитвами, руководством и поддержкой на многотрудном и тернистом пути моего служения. Благодарю Бога, что Он судил мне первые шаги этого служения совершать под водительством такого мудрого и любвеобильного архипастыря, как преосвященный Полтавский. Живу надеждой, что и наш искони православный народ, жаждущий устроить свою жизнь по Христу, своими молитвами, своей преданностью Церкви и своей любовью к архипастырям будет постоянно поддерживать пламень моего духа в служении Господу и в трудные минуты борьбы со тьмою и злобою мира будет оживлять мою непоколебимую веру, что спасет Господь Свой новый Сион и пребудет с нами во вся дни до скончания века. Аминь. Приложение 3. О монашестве ученом 1115 I Заводим речь об этом предмете согласно обещанию, данному нашим читателям полгода назад в ответ на вопрос в области церковно-приходской практики: «может ли монах проповедовать». На основании примеров из святоотеческой истории мы утверждали, что может, но за послушание, и обещали посвятить особую статью для разъяснения того, как совмещается подвиг жизни монашеской с пастырской деятельностью. |
| Он должен верить только фактам, опытам, самым естественным, близким обобщениям... " 979 Все приведенные выше выдержки из записной книжки показывают, что интересовало пытливый ум Грибановского еще в первый год его обучения в семинарии. Много в этих суждениях, конечно, еще детского, еще неясно осознанного, продиктованного писателями, с сочинениями которых он знакомился. Но безусловно, все это свидетельствовало О его любознательности, страстном желании объять своим детским умом все интересующее и, может быть, даже не вполне доступное ему. Надо помнить, что им были прочитаны не только сочинения писателей, имевшие отношение к преподаваемым в младшем классе семинарии наукам, но и такие сочинения, которые ничего общего не имели с семинарским курсом. Из них сделаны самые обстоятельные выписки, или передано подробно своими словами их содержание. Таковы сочинения по естествознанию, палеонтологии, сравнительному языкознанию (Бернштейн, Дрепер, Шлейден, Бок, Моос, Брем, Лайель, 980 Дарвин), по социологии (Бокль, Милль 981 ), статьи по этим же вопросам из лучших тогда, считавшихся модными, журналов: «Отечественные записки», «Современник» за 60-е годы (XIX века. – Ред.), «Знание», «Заграничный вестник», «Дело» и другие. 982 Бросается в глаза одно важное обстоятельство: в записной книжке Грибановского и в списке книг, предназначенных им для чтения, нет ни одного богословского сочинения, которое имело бы отношение к преподаваемому в низшем отделении семинарии Священному Писанию . Видимо, симпатии молодого семинариста были исключительно на стороне чтения книг светского содержания. Объяснить это можно неумением преподавателя этого предмета заинтересовать своих учеников изучением священной истории и его нежеланием руководить ими во внеклассном чтении литературы по этой теме. Такое чтение, вследствие своей исключительности и односторонности, не могло не оказать существенного влияния на Грибановского. Оно неизбежно должно было оставить на складе ума и на его характере свои следы с известною окраскою либерализма 60-х годов (XIX века. |
| 1060 Принадлежность архиерейского богослужения. Сулок представляет из себя небольшой кусок парчовой ткани (иногда украшенный золотым шитьем), который повязывают вокруг архиерейского жезла в верхней его части. Своим возникновенияем обязан русским холодным зимам и первоначально предназначался для защиты руки архиерея от мороза во время богоявленских крестных ходов «на иордань». – Ред. 1061 Очевидно, что Владыка в педагогической деятельности использует свои познания в философии. См., напр., у Гегеля о единении в свете Нагорной проповеди Христа человеческих склонностей и принуждения законом: «...последний теряет свою форму закона: это совпадение со склонностью есть pleroma (πλρωμα) закона, бытие, которое, как принято говорить, служит дополнением возможности, ибо возможность есть объект как нечто мысленное, всеобщее; бытие же – синтез субъекта и объекта, в котором субъект и объект теряют свою противоположность. Так же и эта склонность, добродетель... есть синтез, в котором закон (...) теряет свою всеобщность, а субъект – свою особенность, оба они лишаются своей противоположности... Совпадение склонности с законом заключается в том, что закон и склонность перестают отличаться друг от друга...» (Гегель Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. С. 109). – Ред. 1062 Все вещи преосвященного Михаила оставались неоткупоренными в ящиках вплоть до назначения его самостоятельным епископом. – А. Л. 1063 Имеются в виду «Положение Комитета министров от 4 июля 1894 г.» и циркуляр Министерства внутренних дел от 3 сентября 1894 г. за Л» 24 «О признании штунды особо вредною сектою и о воспрещении собраний штунды», в котором, в частности, говорилось о том, что «права и льготы, дарованные законом 3 мая 1883 г. раскольникам менее вредных сект, не могут быть применяемы к штундистам и что всякие общественные молитвенные их собрания отнюдь не должны быть допускаемы на будущее время, под опасением привлечения виновных к строгой судебной ответственности в установленном для сего порядке» (см. в сб.: Законы о раскольниках и сектантах. М., 1903). – Ред. |
| «Неужели в самом деле это перелом в моей жизни? Говорят, что это бывает у всех... Если так, то я желаю еще больших мук, еще больших сомнений... Я желаю перегореть в огне страданий, чтобы выйти чистым, возрожденным, крепким, закаленным! Я хочу страданий». «А третий сон? Разве он не многознаменателен? Разве сердце мое не гнойный струп? Разве не гнездятся в нем мелкие, безнравственные чувства? Есть ли хоть частица чистая, идеальная, божественная? Все загрязнено, все безобразно, омерзительно. О, нет, я весь – гнойный струп. Все сердце мое – язва прелюбодеяния, лжи, эгоизма, всего мерзкого, нечестного... Вся жизнь моя беззаконна; все помыслы мои грешны. О, как мало божественных искр теплится в моей душе! И вот то был сон, а это – ужасная действительность. То было омерзительное вне, а это – внутри, в сокровище души, в храме Божества! О, на что я похож? Как мерзок я в очах Бога! Как я мелочен, грязен в своих очах! И где же силы исправить себя? Боже мой. Боже мой! На Тебя вся надежда; я слаб, я ничтожен, но Ты – Сам Любовь. Милый мой! Прости и помоги мне! Наведи меня на путь истинный, на путь правды и добродетели...» Приведенные выдержки из дневника Грибановского с достаточною ясностью показывают всю глубину и серьезность внутренней работы его по пути искания смысла и цели жизни, всю силу его внутренней туги в борьбе с самим собой, со своими недостатками. Нельзя не заметить, что во внутренней жизни Михаила Михайловича произошел благодетельный перелом к лучшему. С этого времени, вплоть до конца учебного года, в дневнике Михаила Михайловича все чаще и чаще встречаются записи о необходимости подавления начал эгоизма, всецелого подчинения своего «я» избранной идее, со строгим осуждением себя за несдержанность по отношению к товарищам, с упреками себе за слабое знание Святого Евангелия. В это же время он начинает усиленно заниматься чтением Евангелия. «Если хочешь достигнуть цели, то отдайся ей безраздельно, позабудь самого себя, не думай, не чувствуй, не желай, не поступай так, как хочется тебе, а как должно для достижения цели... Да! Необходимо отказаться от самого себя» (запись от 22 апреля). «Нужно учиться и действовать! Дремать нечего. Отдыхать в могиле. Вперед, вперед!» «Боже, помоги мне! Я не уверен в божественности христианства. Нечего и притворяться, где не нужно. Нужно прямо, откровенно относиться к самому себе и другим. Нужно исследовать христианство... Много, много работать нужно... Да поможет мне Бог, я не к худому стремлюсь. [Боже,] покажи путь, которым идти мне, если я не туда стремлюсь» (8 мая). |
| Известно также множество фактов, что обезглавленные животные, следовательно лишенные сознательности, обнаруживают движения, которые указывают на способность ощущения боли и других проявлений чувствительности. При таком взгляде на бессознательные чувства Льюис борется против ограничения области психологии одними сознательными явлениями. Ведь это значит исключать из ее области массу бессознательных процессов ума, чувства и воли, т. е. большую часть нашей душевной жизни, что, конечно, никак не может быть желательно в научных интересах. Нужно принять во внимание и то, что эти бессознательные явления лежат в основе явлений сознательных и объясняют их. Сознательность привходит к бессознательным процессам вследствие их повторяемости, постепенного выяснения и развития. Если так, то, ограничиваясь одними сознательными явлениями, психология не будет иметь в своих руках ключа к их объяснению, будет рассматривать верхушки, цветы, не обращая внимания на их основы и корни. Выходя из этих соображений, Льюис настаивает, что бессознательные душевные явления должны быть непременно предметом психологии. Давши определение психологии, указавши ее задачу и область ее исследований, Льюис приступает к рассмотрению ее метода. Истинным психологическим методом, по его мнению, должно быть соединение (combination) трех частных методов: метода самонаблюдения (интроспективного), биологического и социологического. Принимая метод самонаблюдения, Льюис, как мы уже сказали, существенно отличается от Конта. Он горячо защищает его и удивляется, как мог отрицать его такой чуткий к действительности мыслитель, как Конт. Ведь существование его – такой же естественный и необходимый факт, присущий каждому человеку, как и простое движение тела. По его мнению, гораздо логичнее было бы утверждать невозможность наблюдения внешних предметов, так как оно может совершаться только под окраскою наших внутренних процессов. Поэтому нужно признать, что с психологической точки зрения как внутреннее, так и внешнее наблюдение одинаково законны; как то, так и другое есть проявление одной и той же способности; различие их обусловливается разностью производящих их стимулов: внутреннее наблюдение возбуждается фактами внутренней жизни, а внешнее – фактами внешнего мира. |
| 449 Такое сживание нашего «я» с обстановкой обусловливается помимо психических чисто физиологическими причинами. Организм, приспособляясь к окружающим его условиям, вырабатывает привычку и возможность правильно реагировать под влиянием только этих условий; в другой обстановке он теряет свои нажитые, выработанные путем приспособления способности и делается совершенно беспомощным. Любопытный пример в этом отношении представляют нам морские ласточки; залетевши во внутренние страны, они теряют способность летать и даже не делают к этому попыток. Некоторые короткокрылые птицы открытого моря, попавши нечаянно за прибрежные дюны, которые скрывают вид моря, сразу лишаются способности летать, и их можно брать руками, но коль скоро придвинуть их хотя бы на самое небольшое расстояние, но только чтоб они увидали море, как мгновенно все способности их просыпаются, вливается сразу жизненная энергия, и они быстро улетают в свою родную стихию. 450 По справедливому замечанию Гербарта, мы срастаемся даже со своим платьем; 451 переменивши его, мы чувствуем себя уже иначе, и самое мышление идет не своим обычным путем. Некрасов в стихотворении «Застенчивость» прекрасно описал ненормальное душевное состояние человека, попавшего не в свою обычную атмосферу. Чувствуя такую неразрывную связь своего «я» с окружающей средой и будучи совершенно не в силах даже и представить другого существования, мысль и фантазия первобытного человека старается и в тот, загробный мир перенесть ту же жизнь, те же игры и удовольствия; только не преодолимая никакими невзгодами мечта о счастье силится вырваться из этой оковывающей обстановки и окрашивать будущую жизнь, хотя и немного, в розовый цвет. Многие дикие народы думают даже, что души умерших не переходят в какой-нибудь особенный мир, но поселяются здесь же, на земле и, принявши тело, занимают то же социальное положение. Негры, работавшие на плантациях в Вест-Индии, удрученные тяжелым трудом, стали вешаться, надеясь по смерти перейти в свою родину и отдохнуть. |
| «Я» уже не материальная вещь, но живая сила с миром оригинального содержания; бесконечность уже не цепь внешних процессов, но услаждающее само себя внутреннее саморазвитие. Если до сих пор человек порывался к необъятному детскими, полусознательными шагами, по внешнему пути, то теперь он стремится к нему путем сознательного духовного прогресса в сфере мысли, чувства и воли. Мысль, рассматривая окружающий мир, пытается вывести все многоразличие его явлений из одного всесильного начала. Мы видим мучительные думы об этом среди еще диких народов. Арбруссе приводит следующее трогательное замечание, сделанное ему Секезой, весьма почтенным кафиром: «Вы говорите то, чего я давно желал и искал еще прежде, чем узнал вас, как вы сейчас сами услышите. Двенадцать лет тому назад я пас стадо. Погода стояла туманная. Я присел на скалу и стал задавать себе печальные вопросы. Да, печальные, потому что не был в силах ответить на них: кто зажег звезду? на каких столбах они покоятся? – спрашивал я у себя. Воды никогда не устают, они не знают никакого иного закона, как только течь не переставая с утра до ночи и с ночи до утра, но где они останавливаются? И кто их снова двигает в путь? Тучи тоже идут, и проходят, и разливаются водой на землю. Откуда они? Кто их посылает? Ведь не колдуны же, откуда им взять? И отчего я не вижу их своими глазами, когда они поднимаются наверх? Я не могу видеть ветра, но что же это такое? Кто это дует, и гремит, и ужасает нас? Как растет трава и хлеб всякий? Вчера на полях моих не было ни одной былинки, сегодня прихожу – они позеленели. Кто дал земле мудрость и силу делать это? И, не зная что ответить, я закрыл лицо обеими руками». 490 Среди негрских племен уже выработалось представление высочайшего Бога, Творца и Хранителя мира; 491 в фантастически-изукрашенных космогониях полинезийцев единый Бог есть творец мира и людей. 492 Углубляясь более в свой внутренний мир, мысль хочет свести все, как внешнее, так и внутреннее, бытие к одному всемогущему духовному принципу. |
| Нам нужно от всей души молить Бога, чтобы мы поняли наконец, что все наше спасенье как отдельных лиц, как общества, как государства, как целой народности во внесении повсюду христианско-церковного духа и в руководстве нравственным авторитетом Церкви и ее представителей на каждом шагу нашей личной и общественной жизни. Наши страдания и их главная причина 508 Под чье сердце, бьющееся в такт с общеславянской и русской жизнью, не подступала в последнее время волна какой-то щемящей тоски и тревожной боязни за себя и за всех? Кто не хладел от внезапного прилива того таинственного ощущения, когда как будто почва уходит из-под ног, как будто сякнет живительный источник духовных сил, как будто бледноликая смерть засматривает в его глубины и цепенит их своим леденящим взором? Томительно чувствуется какая-то несвойственная нашей природе мелкота внутренней жизни; не хватает настоящего живого воздуха, чтобы вздохнуть полной свободной грудью; задыхаешься в разряженной атмосфере пустых планов, слов и рассуждений. Что-то подтачивает нашу душу и разъедает нас. Всюду какая-то растерянность и глухое беспокойство; нет воодушевляющего доверия к себе; надежды не согревают сердца; сомнения, как ядовитые змеи, заползают в него и обдают его холодным, мертвящим ужасом. Предстоит ли нам как народу великое будущее? Не просто ли мы исторический материал, нуждающийся в искусных руках других народов? Наши мечты и порывы не один ли только болезненный бред нашей распущенной славянской фантазии? В чем наш самостоятельный духовный путь? Какая пред нами ясная, живая цель? Все как-то помутилось в наших очах и сердцах. Точно порвалась наша жизненная нить, так туго натянувшаяся в предшествующее царствование; точно мы надломились под бурным ураганом европейской мысли; точно самые устои миросознания нашего общества разбились, и мы, ошеломленные, искалеченные и разочарованные, не годимся уже на тяжелую историческую работу, на вдохновенное создание величественного храма самобытной культуры. Откуда эта роковая немощь, это непонятное расслабление сил, которое чувствуется почти всеми? Где наши силы и энергия, где душевный пыл, готовый на всевозможные подвиги? Даже самые лучшие и усерднейшие работники в области науки и жизни чувствуют какую-то тяготу жизни, не окрыляются тем воодушевлением, которое захватывает все существо цельных натур и простых смертных делает гигантами... Неужели мы тот богатырский народ, который в своих мечтах готов обнять весь мир, овладеть всем его духовным содержанием, восприять в себя все его лучшие стороны? В каких недоведомых глубинах таится тот вулканический божественный огонь жизни, в котором должно переплавиться и очиститься все передуманное и пережитое человечеством и который должен же быть, если нам суждено совершить на земле нечто великое? |
| Разве по-Божьи мы устрояем свою семейную, общественную жизнь и все свои взаимные отношения? Нет, поэтому и лежит проклятье разрушенья на всем, что воздвигаем мы. Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии ( Пс.126:1 ). И погибнем мы, как гибли все народы, и не создадим мы ничего вечного и достойного нас, если не обратимся к тому Богу, Который близ нас, Который движет нас и все свое создание, Который в каждом нашем добром порыве и влечении, в каждой светлой мысли, Который Один во всем, как неизъяснимая красота, мудрость и любовь, как неограниченный Законодатель всего физического и нравственного миропорядка. Как вихрь, бесславно свеет нас с лица земли непобедимая логика событий, если смиренно не дадим дороги истинному Царю царствующих в нашу внутреннюю и внешнюю жизнь, если не подчинимся безусловно Его велениям, если без всяких уверток не станем Его верными по совести, самоотверженными слугами и созидателями Его несокрушимого царства благодатной любви, радости и мира. Но самая мучительная черта нашей жизненной трагедии заключается в том, что этот разрыв с Богом есть одно несчастное недоразумение, одно сплошное и мучительнейшее самоубийство. Мы топчем ногами, рвем с ожесточением на клочки не что иное, как самих себя, свою внутреннюю суть, то, чем бессознательно живет и к чему стремится наша душа. Мы вносим коренную, неисцелимую порчу в недра нашей же собственной жизни, подрываем самые ее основания. Вся широта и необъятность наших неясных стремлений зависит именно от того, что природные свойства нашей души легко слили и сроднили с собой высочайшие истины Христовой веры и уже в силу своих собственных требований, помимо наших свободных усилий рвутся к их развитию и осуществлению в жизни. Это сам благодатный дух ходатайствует за нас воздыханиями неизглаголанными. Заплевывая светильник веры, к которому так лежала душа наших предков при самом рассвете нашей истории, мы обрекаем себя на беспросветную тьму, ибо тушим свет своей собственной духовной жизни; мы оплевываем и бесчестим не что другое, как самих же себя, свою собственную нравственную личность. С этого религиозного самооплевания и начинается, собственно, то добровольное наше шествие, как заклейменных и ослепленных рабов, за триумфальной колесницей наших европейских царьков, в котором мы от своего неистового усердия надорвали все свои силы и дошли до какого-то исступления к восьмидесятым годам. |
|
|
